14 ноября 2017Литература, История

Письма и дневники Эдварда Лира

Arzamas открывает «посольство» журнала «Иностранная литература». Каждый месяц мы будем публиковать отрывки из текстов «Иностранки» и предлагать вам подписаться на журнал, чтобы прочитать их полностью. В первом выпуске — письма, путевые дневники и рисунки великого мастера нонсенса

Викторианская эпоха отлично разбиралась в оттенках комического. Лондонская «Таймс» в рождественском книжном обзоре 25 декабря 1871 года писала: «Чепуха (nonsense) бывает двух сортов: есть скучная чепуха, произнести или написать которую может каждый, и есть умная чепуха, изумительными мастерами которой являются Льюис Кэрролл и Эдвард Лир. Тот, чье детство осталось за горизонтом лет, чья жизнь перешла экватор, будет читать ее с немалым удовольствием и пользой для себя». 

У Лира примечательно все — графика, живопись, книги путешествий с видами Средиземноморья, письма, которые он заполнял неподражаемой словесной игрой и забавными рисунками. Таких писем Лир написал немало. Многие из этих текстов утрачены или уничтожены, но письма к его другу Чичестеру Фортескью сохранились почти полностью: они охватывают период с 1856 года до смерти Лира в 1888 году. Когда они познакомились в Риме, Лиру было 32 года, а Фортескью — 22. Он только окончил Оксфорд­ский университет и путешествовал по Европе. С тех пор они подружились и всю жизнь вели переписку  Друг Лира вскоре стал членом парламента и сделал блестящую карьеру в британской политике..

Лир путешествовал по Средизем­но­морью с рисовальными принадлежнос­тями — альбомами, мольбертом и т. п. — и вел путевой дневник. Arzamas публикует выдержки из писем и дневников Эдварда Лира с его рисунками в переводе Григория Кружкова. Полную версию текста можно прочитать в шестом номере журнала «Иностранная литература» за 2009 год. 

Из писем Чичестеру Фортескью

Мясобоязненные мизантропические монахи

Карантинный остров, Корфу, 9 октября 1856 года

Я только что вернулся из двухмесячного путешествия на гору Афон, где сделал много рисунков, а потом посетил долину Трои. За это время я скопил много здоровья, телесного и душевного — к великой моей радости и, косвенным образом, к удовольствию моих друзей и приятелей, которые смогут читать мои Непутевые Записки и восхищаться моими Пийзажами.

Я намереваюсь написать красками вид пролива Корфу и Албанских гор. Надеюсь продать его за 500 фунтов; это будет лучшей моей работой и самой большой — холст я возьму длиной в девять футов. Если не удастся его продать, я сразу примусь за другую картину — уже десятифутовую, если же и ее никто не купит, то за двенадца­тифутовую. Настойчивость все превозможет!

Перед началом путешествия меня мучили недоморгание и морехлюндия, и я решил, что не смогу работать, если не укреплю телесно-душевные силы и не волью в себя свежей Н.Р.Г.И. Я сказал себе: еду на гору Афон. И вот 7 августа я захватил своего слугу Джорджио, свои дорожные манатки, раскладную кровать, кипу бумаги, хининовые пилюли и пустился в путь.

В пути я почувствовал себя лучше, и мне удалось быстро проникнуть на Святую гору — самое удивительное место из всех, какие мне встречались в моих странствиях. Это полуостров, занятый огромным горным кряжем высотой в 2000 футов и длиной в 50 миль, заканчивающийся обширным утесом высотой в 7000 футов. Все это пространство, кроме голого утеса, покрыто густым лесом, состоящим из дуба, бука, каштана и падуба, и по всем скалам и уступам над морем расположены двадцать больших древних монастырей, не говоря о шестистах или семистах маленьких, раскиданных по всему полуострову.

Эти монастыри населены, считая приблизительно, шестью или семью тысячами монахов, и, как ты, наверное, слышал, на всем полуострове нет ни одного существа женского пола — ни лошади, ни кошки, ни курицы — только мулы, коты и петухи. Буквально так!

Я сделал зарисовки всех двадцати монастырей — коллекция редкостной ценности, подобной которой, я думаю, нелегко найти. Добавь к этому постоянную ходьбу — по восемь или десять часов в день, — которая сделала меня очень выносливым, а необходимость действовать решительно в определенных ситуациях вызвала во мне прилив такой энергии, о которой я раньше и не подозревал.

Хуже всего были еда и грязь, которые приходилось терпеть. Как бы ни были удивительны и живописны эти монастыри снаружи и внутри и как бы ни были ошеломительно прекрасны горные виды, я больше не вернусь туда ни за какие деньги — такой угрюмой, вопиюще неестественной, замкнутой, лживой и удушливой показалась мне атмосфера этого монашеского гнезда.

Та половина человеческого рода, которую для каждого из нас естественно лелеять и любить более всего, здесь полностью изгнана, запрещена, ненавидима; вся жизнь состоит в бесконечных повторениях монотонных молитв; нет ни малей­шего сочувствия или интереса ни к одному из разумных существ какого бы то ни было народа, сословия или возраста. Божий мир и Божий план перевернуты вверх ногами, извращены и окарикатурены. Скажу так: если это +ианство, то такое +ианство следует искоренить, и чем скорее, тем лучше.

Я уверен, что для взора Всевышнего куда приятней — и более согласуется с учением Иисуса Христа — какой-нибудь турок с шестью женами или еврей, работающий изо всех сил, чтобы прокормить кучу детишек, чем эти мракобесные, малокровные, монотонно мямлющие, многомолит­венные, мироненавист­нические, мясобоязненные, мармеладоядные, мизантропические, мутные и мерзкие монахи!

Узрев все это — воистину уникальной страницей в книге моих жизненных опытов останется Афон! — я отпра­вил­ся обратно в Салоники, а из Салоников на паруснике отплыл в Дарданеллы, где, будучи вынужден четыре дня дожидаться парохода, употребил это время на то, чтобы увидеть равнину Трои. Оттуда я уже вернулся морем на Корфу, и будь п-ты эти угрюмые сычи со всей их блажью!

Жизнь в гнезде

Вилла Эмили, Сан-Ремо, Рождество 1871 года

Прочитал ли ты мои «Новые нелепицы», которые с восторгом прочитаны всем крещеным миром? Достаточно ли впечатлился?

Мой сад — загляденье и главная моя утеха. В нем водится великое множество мышей и зеленых гусениц. Я подумываю, не поэкспериментировать ли с ними на предмет их гастрономических свойств?

Приеду ли я в Англию на следующий год или нет — сие скрыто в Омгле не из Веснова. Здоровье сносно, но мне в мае стукнуло 60, и я чувствую, что старею.

Подниматься и спускаться по лестнице мне уже не так легко. Я мечтаю жениться на какой-нибудь приличной птице, построить с ней гнездо на одной из моих развесистых олив и поселиться там на всю оставшуюся жизнь, спускаясь на землю лишь в самых экс-дряных случаях.

Это письмо ужасно глупое. Прости!

Ничего не скажешь!

Вилла Теннисон, Сан-Ремо, 10 декабря 1886 года

Однажды в деревне на молитвенном собрании произошел такой диалог.

Первая старуха (уныло). Скажите мне что-нибудь!
Вторая старуха (так же). Что я скажу?
Первая старуха (так же). Как я скажу?
Вторая старуха (так же). Не о чем говорить!
Обе старухи (вместе). Скажите хотя бы это!

Я пишу эту записку, потому что и я ничего не могу тебе сказать, кроме того, что мне не хуже, даже временами как будто лучше, но я по-прежнему беспомощен из-за ревматизма в руке и правой ноге.

«Как мрачен день! — сказал он вяло. — Нога болит опять. Душа устала, так устала. Уж лучше лечь в кровать!»  Пародийно переиначенные строки из стихотворения А. Теннисона «Марианна»: «Как день тосклив! — она сказала. — Он не придет и впредь. А я устала, так устала, Уж лучше умереть!» Перевод М. Виноградовой..

Из путевых дневников Эдварда Лира

Крыжовник — это фантазия

Южная Калабрия, 13 августа 1847 года

Это был очень старый palazzo в городе Рочелла, с маленькими комнатками, стоящий на крутом обрыве над мо­рем. Семья приняла нас очень сердечно; мы познакомились с доном Джузеппе, доном Аристидом, с каноником и доном Фернандо, и в течение двух мучительных часов до ужина просидели, любуясь на звезды, внимая совам, перекликавшимся на скалах у нас над головами, и отвечая al solito  Как обычно (итал.). на вопросы об Ингильтерре, производимых там продуктах и туннеле под Темзой.

Признаюсь, я не раз впадал в крепкий сон и, внезапно просыпаясь, невпо­пад и весьма туманно отвечал на этот допрос с пристрастием. Чего только я не включил в список природных продуктов Англии — верблюдов, кошениль, морских коньков, золотой песок; а что касается знаменитого туннеля, боюсь, что в своем полудремотном состоянии я украсил его самыми фантастическими подробностями.

Наконец, объявили начало ужина, и к нашей компании присоединились красивая жена дона Фернандо и остальные домочадцы женского пола, — хотя в разговоре они, насколько я помню, заметного участия не принимали. Были поданы исключительно овощи и фрукты. Фрукты являются основной продукцией и гордостью Рочеллы и ее окрестностей. Наше заявление, что в Англии тоже растут фрукты, было встречено с плохо скрытым недоверием.

— Вы же сами признаете, что у вас нет ни вина, ни апельсинов, ни оливок, ни фиг, — развел руками хозяин. — Откуда же у вас могут быть яблоки, груши или сливы? Всем известно, что в Англии не растут и не могут расти никакие фрукты — лишь одна картошка. Зачем вы рассказываете небылицы?

Было ясно, что мы выглядим вралями и самозванцами.

— Но у нас и в самом деле растут фрукты, — кротко твердили мы. — Более того, у нас растут такие фрукты, каких и у вас нет!

Подавленный смех и презрительные ухмылки, встретившие наше утверждение, разбередили в нас патриотическое чувство.

— Какие же такие фрукты у вас могут быть, каких у нас нет? Да вы просто шутите! Назовите же эти фрукты — ваши сказочные фрукты!

— У нас есть Смородина, — сказали мы, — много Смородины. И Крыжовник. А еще Венгерка  Сорт сливы.!

— Что это значит Смородина и Крыжовник? Какая такая Венгерка? — в ярости воскликнули все присутствующие. — Ничего подобного не существует — это вздор и чепуха!

В молчании мы доедали свой ужин, почти убежденные, что действительно солгали. Никакой смородины не существует. Крыжовник — это беспочвенная фантазия!

Неистовый дервиш

Албания, 28 сентября 1848 года

Ближайшие окрестности Тираны изумительны. Едва выехав из города, вы оказываетесь посреди очаровательных мирных равнин, по которым бегут чистейшие реки.

Все утро я провел, не выпуская из рук карандаша, на Эльбасанской дороге, откуда открывается великолепный вид на Тирану. Вереница крестьян, возвращавшихся домой с базара, дала мне возможность сделать зарисовки их костюмов. Из тех лиц, которые оставались доступны взору — большая их часть была закутана мусульманскими покрывалами, — несколько показались мне симпатичными, но остальные были измождены трудом и заботами.

Я заметил также дервишей, носящих высокие остроконечные шляпы из фетра и черные хламиды…

Ночью, едва я удалился в свою комнату, похожую на свиной хлев, задул свечу и приготовился заснуть, как вдруг скрежет ключа, поворачивающегося в замке соседней комнаты, привлек мое внимание. Внезапно моя гнусная комната осветилась лучами света, проходившими через громадные дырки в стене у меня над головой. В то же самое время какой-то жужжащий, свистящий звук, сопровождающийся невнятным бормотанием, заполнил мой слух.

Желая понять, что происходит, я осторожно, избегая являться в открытом проломе, приник к маленькой щели в стене, разделявшей наши комнаты. И что же я увидел?

Ну, конечно, одного из тех безумных дервишей, которых я приметил на дороге накануне. Он выполнял один из своих обычных трюков — вращался и кружился на месте, причем делал это в одиночестве, исключительно для своего развлечения. Он кружился сперва на ногах, а потом, наподобие двери на петлях, sur son séant  На своем седалище (франц.)., и предавался прочим столь же благочес­тивым гимнастическим упражнениям.

Притаившись за стеной и немного побаиваясь своего эксцентричного соседа, размахивавшего по комнатке своей палкой с медной ручкой, я ждал, чем же кончится это необыкновенное представление.

Кончилось оно очень просто. Старый шут постепенно, как юла, остановился в своем вращении, достал веточку винограда, съел ее, растянулся на подстилке и уснул!

Человек, проглотивший жандармов

Корсика, 24 апреля 1868 года

В пять часов утра Петер, мой возничий, лошадь, поклажа, мой большой альбом, одежда и провизия на день — все готово. Вскоре к нам присоединился господин Куэнца, тоже с полной корзинкой еды, и мы отправились в горы. Свернув с большой дороги, наша экспедиция углубилась в лес пробковых деревьев.

Пейзажи вокруг были весьма приятные, умиротворенные. Пробковый лес прекрасен и структурой своих густолиственных крон, и темно-красным цветом стволов, с которых была снята кора. Господин Куэнца рассказал, что ему принадлежат четыре тысячи деревьев в этом лесу, каждое из которых приносит коры на десять су в год.

Достигнув подножья холмов, в этот час еще покрытых туманом, мы стали подниматься вверх по одной из тех второстепенных дорог, которые на Корсике зовутся routes forestiеrs  Лесные дороги (франц.).. Эта дорога изгибалась и кружила по крутому склону; никакого ограждения или парапета, разумеется, не было, и зрелище колес повозки, катившихся в каком-то дюйме от края пропасти, внушило мне такую тревогу, что я решил облегчить труд мулов и, соскочив с нее, пошел пешком.

Мой спутник, мэр городка, был в самом веселом расположении духа и беспрерывно рассказывал разные истории. В пути мы встретили какого-то диковатого вида человека, пасшего двух или трех коз на склоне горы; он помахал рукой господину Куэнца с высокомерно-покровительствен­ным видом, совершенно не походившим на то покорное уважение, какое, как я заметил, выказывали мэру другие крестьяне.

— Этот бедняга, — заметил господин Куэнца, — вполне безобидный сумасшедший; в настоящий момент его мания состоит в том, что он считает себя королем Сардинии — поэтому он так величав.

Некоторое время назад несчастного преследовала намного худшая идея фикс. Он думал, что по нечаянности проглотил двух жандармов! Единственным средством от этой напасти было ничего не есть — чтобы уморить голодом врагов, сидящих у него внутри. Этого средства он при­дер­жи­вался с такой настойчивостью, что чуть не уморил самого себя.

Но однажды, уже полумертвый от истощения, он вдруг воскликнул: «Ecсo, tutti due son morti di fame! — Наконец-то! Оба подохли от голода!» — после чего повеселел, снова стал есть и работать как ни в чем не бывало.