Как смотреть выставку Серова в Третьяковке
Искусствовед Галина Ельшевская объясняет, на что обратить внимание на громадной ретроспективе Валентина Серова
Сначала — общие сведения: три этажа замечательно преображенной Третьяковки на Крымском Валу отданы под выставку; работы из 25 российских и четырех зарубежных музеев, а также из девяти частных коллекций; много открытий (не только царские портреты); солидный каталог. Это не каталог-резоне, и в экспозиции не «весь Серов». Нет, в частности, большого «Похищения Европы» — картины, которая долго жила в музее на временном хранении, но денег на покупку не нашлось, а нынешний владелец Вячеслав Кантор отказался ее предоставить. Нет и вещей, проданных в последние годы на аукционах за сенсационные суммы (портреты Марии Цетлин, четы Грузенберг, Прасковьи Мамонтовой и других); факт этих продаж, кстати, сделал Серова одним из самых востребованных и дорогих русских художников. Но и того, что есть, более чем достаточно: от абрамцевских портретов и домоткановских пейзажей (к ним и лишь к ним относится присяга молодого художника «писать только отрадное», знаменитая «Девочка с персиками» — экстракт этого стремления) до Иды Рубинштейн, в которой экстрагировался, если не сказать исчерпался уже русский модерн.
После ранней смерти Серова современники пытались определить его место в истории русского искусства. И в этих попытках то и дело возникало понятие рубежа — веков, культур, стилистических позиций. Самой своей личностью он как бы осуществлял переход, связь между противоположными художественными партиями и даже целыми культурными эпохами: не случайно его считали своим передвижники и мирискусники, московские лирики из Союза русских художников и петербургские эстеты. И все — не без оснований. Такая ситуация отчасти сложилась из-за стремительности эволюции Серова, и вправду успевшего за короткий срок проиграть разные эстетические установки, но многое объяснялось и фундаментальными особенностями его художественного мировоззрения. Будучи, безусловно, первым формалистом отечественного искусства, он оказался и первым его Протеем — осознанно выбирающим тот или иной прием из множества возможных; художником, чья индивидуальная манера всякий раз определялась сугубо конкретной задачей.
Некоторые сюжеты выставки позволяют наглядно увидеть этот выбор, осуществленный через множество отвергнутых вариантов. Например, версии портрета Генриетты Гиршман — вот минималистский линейный арабеск, вот «арнувошный гламур» (поза почти повторяет позу Зинаиды Гиппиус в портрете Бакста) и, наконец, итог всем известный и совсем иной. Серов относился к своей модели с симпатией, но это не помешало ему изобразить ее в орбите бессмысленно свисающих отовсюду тканей, в мельтешении безделушек и флакончиков, чей дробный ритм вносит суету в парадную композицию. Отсутствие структуры в вещной среде есть как бы признак ее неподлинности, выставленности напоказ, подобно тому, как выставлена напоказ рука героини, демонстрирующей перстни. И на этом фоне в зеркальной глубине возникает едва заметная фигура художника с мольбертом, отсылая к целому пласту подобных вхождений автора в текст, начиная с Арнольфини с женой Яна ван Эйка. Но ведь именно жизнь напоказ есть вечная тема парадного портрета, и, доводя данную идею до грани гротеска, Серов с его репутацией «злого портретиста» (заказчики, впрочем, за редким исключением бывали довольны) лишь возвращает традиционной форме ее генетическое предназначение.
Демонстрация вариантов — один из немногих концептуальных ходов выставки. В целом она устроена по старинке: с разделами «по видам» (темперы отнесены к графике), с очень точной развеской, учитывающей визуальные рифмы и контрапосты, с привлечением документального материала — книг, писем, фотографий. Что, по-моему, хорошо: настоящая кураторская работа должна быть неочевидна. Хорошо и то, что в центральном зале — и это заслуга экспозиционеров — возникает дополнительное поле восприятия: мы наблюдаем еще и мир людей рубежа веков, где лица словно отсвечивают друг на друга. Серов говорил, что его интересует «не сам человек, а та характеристика, которую из него можно сделать на холсте», «формула личности», подразумевающая композиционную режиссуру и заострение характерного порой вплоть до карикатурности (Голицын подкручивает ус, лезет в карман за золотым или все-таки за часами Гиршман, моделям не всегда уютно в прокрустовом ложе «формулы»), но и язвительность не противоречит импозантности. Большой стиль — и люди большого стиля.
И еще один побочный сюжет экспозиции, связанный с серовским сожалением «совсем портретчиком становлюсь», — то, как в портретную толщу в том же главном зале пунктиром врезано «иное». Минималистские пейзажи или пейзажи, чуть осложненные жанром, вроде «Купания лошади» с его пронзительным закатным светом, который невозможно передать в репродукции. Можно ходить по этой огромной выставке, выбирая маршруты.
И напоследок — про главное удивление: кто бы мог подумать, что занавес к балету «Шахерезада» такой огромный!
Читайте также другие материалы Галины Ельшевской на Arzamas: «За что любить Сурикова?» и «Альтернативная история живописи XIX века».
