12 мая 2023Литература

Строка в контракте

12 мая 2022 года умер Алексей Цветков. Помянуть поэта мы попросили Сергея Гандлевского

2022 год, помимо геополитических катастроф и национальных бедствий, нанес невосполнимый урон отечественной литературе: деловито и буднично умер Алексей Цветков. 

Начну этот очерк с маленького воспоминания. В самом конце 1980-х Алексей Цветков после пятнадцатилетнего отсутствия в России выступал в московском Доме медика на бывшей улице Герцена. Я, если память мне не изменяет, предварял его чтение и севшим от волнения голосом процитировал со сцены Ницше: «Не вокруг изобретателей нового шума — вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир; неслышно вращается он». На эту мою дружескую экзальтацию Цветков предательски ответил саркастической гримасой.

Теперь, когда Алексей Цветков умер, я могу, уже не опасаясь быть выстав­ленным на посмешище, повторить применительно к покойному, что он был и остался «изобретателем новых ценностей» в искусстве…

Он специализировался на смерти, особенно во второй и последний период своей литературной деятельности. Смерть в эту пору, судя по стихам, заво­раживала его не столько животным ужасом исчезновения, сколько утратой личности; оно и понятно — ему было что терять.

Нынче год, как Алексей Цветков умер, поэтому начну с нескольких слов об одном из моих любимых у него стихотворений — именно на его главную тему.

За те сорок с лишним лет, что я знаю эти стихи, я читал их наизусть без счета, они обязательный номер моей застольной программы.

Я не устану восхищаться великолепным спокойствием тона по отношению к явлению, чудовищней которого нет на свете, — «Смерть, трепет естества и страх!». 

Чем достигается такая олимпийская невозмутимость? 

Думаю, что эффект объясняется контрастом первых трех строф с последней.

Три первые строфы — документальные кадры похорон («К машине сводят под руки подругу», «Покойник разодет, как атташе»), сдобренные циничными комментариями («…Как будто смерть — такое учрежденье, / Где очередь с обратной стороны»). И все это — с подчеркнутым бесстрастием, даже бравируя бесчувствием. И незаметно под глумливые реплики мы оказываемся за поминальным столом — «Поет гармонь. На стол несут вино». И внезапно балаган прекращается, и автор говорит совершенно другим, человеческим и соответствующим моменту тоном, обращаясь сразу и к себе, и к читателю:

И странный по отношению к трагическому событию вывод «И это не беда» уже не звучит издевательством над бессмыслицей жизни.

Главное слово последней строфы, как кажется, «издалека». Вблизи — ужас и трагедия, но «издалека», с высот гармонии, — драма.

Эту строфу автор и наделил особым устройством. Если первые три строфы — шестистишия (двустишие-сентенция + четверостишие-комментарий), то в финале поэт сломал рассудочный строй и как бы сбился от волнения на двустишия — перечисления примет жизни как она есть. 

Катапульта гармонии — «гармони», пенья «издалека» — выбрасывает и автора, и читателя на такой ярус мира, откуда даже смерть — «не беда» и парадокс первой строфы — «Приходит смерть, не нанося вреда» — уже не кажется кощунством и парадоксом, потому что меняется угол зрения.

Всем случалось, например, на прогулке внезапно приметить что-нибудь удивительное и стараться, чтобы и спутник разделил наше удивление. Проще всего с мягким усилием развернуть попутчика лицом к диковине — журав­ли­ному клину, узкому месяцу над лесом, костру на другом берегу и т. п., чтобы спутнику освоиться хотя бы на время с необычным углом зрения.

Что-то подобное совершают с читателем и великие стихи.

Странное дело: нам с Цветковым доводилось месяцами жить под одной крышей, нередко вести за бутылкой самые дружеские разговоры, но о детстве на больничной койке в Евпатории он рассказывал скупо, как, по известному наблюдению, фронтовики или зэки о пережитом. Вероятно, потому, что таким исключительным опытом совсем не просто поделиться. Помню отрывочные воспоминания Цветкова о многолетнем лежачем пребывании в санатории, о плов­цах вдали, которые из горизонтального положения мальчика-наблю­дате­ля казались мелкими существами, карабкающимися вверх-вниз по вертикаль­ному морю, о первых, лет в десять, уроках ходьбы, производившей на ученика впечатление полета… Этой поре спустя годы Цветков посвятил стихотворение «То не ветер», а незадолго до смерти — прозу «Кошки особого назначения».

В силу обстоятельств Цветков был лишен традиционного детства, согретого ежедневной родительской заботой. Более того, в «Кошках особого назначения» говорится, что редкие родительские дни даже тяготили его, потому что приходилось получать подарки и терпеть расспросы от, в сущности, посто­ронних людей. Впрочем, когда пациент набрался здоровья, подрос и пришло время выписки из санатория, мальчик смирился со своей участью: «Родители были чужие люди, хотя и добрые — я надеялся, что понравлюсь им и что они не выставят меня вон и будут по-прежнему покупать конфеты».

И дальше — о первых впечатлениях от нашего мира:

«Впереди была еще масса неожиданного или просто непохожего на ожидаемое — другая жизнь другого человека, прежнего навсегда замуровали в Евпатории. Магазин, куда мама однажды послала меня купить молока в бидон, расплатиться всамделишными деньгами и принести сдачу, пьяные на улицах, как обещал Станюкович, школа с классными хулиганами, наперебой взявшимися учить меня (и научившими) всему плохому, что знали, „Лебедева дура“ на крышке парты, а ниже „***“ большими кривыми буквами, а потом то, что они называют жизнь, университеты, друзья, девушки, эмиграция, жёны, работа и смерть — вот она настоящая, как у больших, как у партизан и героев-пионеров в книжках, но о ней пока рано, время еще придет.
И кошки по всему пейзажу, с опцией погладить».

Я был у него дома еще на Украине дважды: впервые в 1975 году, когда мы втроем (Мария Чемерисская, Александр Сопровский и я) навестили его в Запорожье после того, как КГБ выдворил его из Москвы.

Смутно и неуверенно припоминается общая для советского среднего класса обстановка квартиры Цветковых: книжные полки с подписными изданиями, хрусталь в серванте в родительской комнате, атрибуты молодежной субкуль­туры в комнате младшего брата… И — никаких следов пребывания Алексея. 

И второй раз меня занесло в Запорожье уже после отъезда Цветкова в Америку и смерти его отца. Вероятно, я позвонил по телефону и спросил позволения зайти. Мама, все еще красивая миниатюрная женщина, была грустна. К моему удивлению, она не знала этих стихов:

Но не менее трогательным, вопреки содержанию, кажется мне вот такое стихотворение, двумя последними строками разворачивающее сюжет и настроение на 180 градусов. 

Знакомый цветковский прием: подчеркнуто циничная проза жизни, но с мощным разрядом любви и человечности в самом финале.

Или такие стихи, где речь идет о загробном свидании с отцом:

Получается, что человек, обделенный семейным теплом, оставил после себя образцы волнующей «семейной» лирики, и он же, лишенный полноценного детства, — автор талантливых, уморительно смешных и умных детских стихотворений (я имею в виду книжку «Бестиарий»). Впрочем, может быть, в данном случае и «семейная» лирика, и детские стихи — как раз компенсация биографического ущерба.

Вот стишок из «Бестиария»:

Для написания «Бестиария», помимо желания (увы, тщетного!) обогатиться за счет литературы, имелась и другая основательная причина. Одна из особен­ностей личности Цветкова и его взрослых стихов — естественное и насущное философствование. А поскольку обычную жизнь обычных людей не отличает подобная неусыпная привычка, Цветков не перестает саркастически дивиться извечной умственной неполноценности человеческого существования. При таком, скажем прямо, мизантропическом складе характера сам бог велел Цветкову перевести дух и сердечно привязаться к детям и животным хотя бы за то, что их «бессмысленность» очевидна, на большее не претендует и от того простительна и даже трогательна.

Его страсть к философствованию оказывается уместной в самых вроде бы не подходящих для того жанрах. Вот такой, к примеру, финал любовного стихотворения:

Или взгляд sub specie aeternitatis  С точки зрения вечности (лат.). на всякого рода новизну, будь то нынешний новояз, социальные сети и т. п. Лишенный снобизма и высоколобых предрас­судков Алексей Цветков был по-подростковому открыт новациям времени. Но мерил духовные последствия каждого новшества на свой взрослый аршин, встраивая в жесткий каркас личной иерархии ценностей.

Смолоду, как многие люди искусства, — нищая богема и прожигатель жизни, в литературе он всегда был изувером-перфекционистом и к тридцати годам, оглядываясь на пройденное, имел право сказать:

И сейчас, когда его жизненный путь окончен, можно сделать вывод, что это был путь наибольшего сопротивления — череда дерзаний и рискованных побед. Временами осложняя общение с ним, максимализм Цветкова сослужил ему добрую службу в искусстве. 

Долгие годы он был религиозен и даже, по слухам, в первой молодости получил в приятельском кругу кличку Леша-католик. На память об этой поре его духовной жизни остался вот такой шедевр:

А после, когда Цветков разуверился и сделался неистовым атеистом, от Бога только клочки летели.

Уровень его профессиональных притязаний был чрезвычайно высок, и в литературе он старался во всех своих начинаниях доходить до предела.

В последние годы он сочинял замечательные верлибры и одновременно… скептически высказывался о верлибре как таковом, чему есть свидетельства в сетевых дискуссиях. Да и существенная часть «Эдема» (1985) написана образцовым свободным стихом, так что Цветков с недоверием высказывался о верлибре с позиции силы  В «Эдеме» (1985) Алексей Цветков, как мне кажется, симметрично ответил на компо­зицию «Между собакой и волком» (1980). Правда, у высоко ценимого им Саши Соколова сюжет разворачивается главным образом в прозе, а стихи оттеняют ее и создают атмосферу, а у Цветкова — наоборот.. Впрочем, как я уже заметил, установка на рекорд была присуща всем его литературным занятиям.

Герою стихотворения самое место в школьное программе — там, где речь идет о «маленьком человеке».

Рекомендации Пастернака — не «заводить архива» и не трястись над рукописями — Цветков мог пропустить мимо ушей. Он с великолепным равнодушием — и здесь я не встречал ему равных — относился к уже написанному, более того, на том стоял:

В словесности он рисковал постоянно, будто испытывал нехватку адреналина. Скажем, с вызовом, не опасаясь попасть в неловкое положение, написал своего рода палимпсест поверх хрестоматийных шедевров — пушкинских «Поэта» и «Памятника»:

Какая лексическая свобода! Здесь и забавно перевранная блатная пословица «пржевальский зубр ему племянник» (намек на «Тамбовский волк тебе товарищ»), и библейские нимроды, и сиротские подробности — «в ложбине станция куда сносить мешки», и очень цветковский сарказм — «ты царь живи один правительство ругай»

И вся эта лирическая карусель вертится вокруг и около подростковой обиды: на обращение «дядя» был получен расхожий хамский ответ «Я тебе не дядя, тоже мне — племянник нашелся…» И из этой разговорной малости родилось философское стихотворение-отповедь про родство всего со всем и равенство перед лицом смерти — пример неложного глубокомыслия!

А каково знающему себе цену поэту в расцвете таланта взять и бросить стихосложение аж на семнадцать лет! Так хладнокровно распоряжаться своими способностями можно только при безоговорочной вере в свою звезду!

Правда, в ту же пору горячо, даже запальчиво, как все, чем он занимался, Алексей Цветков принялся сочинять роман «Просто голос» — записки римского легионера, в которых, по авторскому замыслу, казнь Христа (герой романа — свидетель и участник трагедии на Голгофе) припоминалась с неохотой и трудом как проходной и незначительный эпизод карьеры римлянина. Неожиданное, но психологически убедительное художественное намерение! 

Роман остался незавершенным, но даже это с эстетической точки зрения идет прозе Цветкова на пользу: представления об Античности и предполагают живописный беспорядок — буйную зелень, руины, статуи с отколотыми конечностями, носами и гениталиями.

В своей авторской удали Цветков в последние без малого сорок лет отказался от заглавных букв и знаков препинания, что, если вдуматься, логично, во всяком случае применительно к стихам. 

Он ставит слова в идеальном порядке, будто сцепленный намертво пазл, и в знаках препинания, этих своего рода дорожных указателях, просто нет надобности, потому что даже двусмысленности и разночтения заранее просчитаны автором. И стихи Цветкова, как, впрочем, и всякие талантливые стихи, движутся «на собственной тяге», а не как трафик по мановению жезла регулировщика.

Рифмы его виртуозны — от абсолютных:

до призрачных:

А такой Америки в русской литературе не было со времен «Лолиты» Набокова, причем Америки силлабическим стихом, которым писали в России неудобочитаемые вирши 300 лет назад  Цветков заново ввел в отечественный поэтический обиход этот способ стихо­сложения. Причем, не сухо по-брюсовски экспериментируя, а как полноценный художественный прием: например, «То не ветер» — стихи о больничном мытье в день смерти Сталина сложены силлабикой.. 

Без преувеличения: вся литературная жизнь Алексея Цветкова прошла под знаком духовной и эстетической самостоятельности и отваги, честолюбия высокой пробы, дерзания, вызова и риска.

Пусть в быту, повторюсь, сверхзадача первенства иногда затрудняла общение с ним, но на абсолютном поприще искусства его взяла.

Есть у него одно четверостишие:

Но вот он умер, и эта строка, и этот контракт различимы все явственней.