Официальная поэтическая биография Михаила Айзенберга насчитывает уже больше 50 лет — его самые старшие опубли­кованные стихи датируются 1969 годом (Айзенберг родился в 1948-м). Но это не значит, что эти стихи были опубли­кованы тогда же, когда написаны. Наоборот, примерно половину этого полувекового срока Айзенберг вообще не печатался (за исключением считаных подборок в тамиздате). Его первая напечатанная в России книга увидела свет только в 1993 году и в действительности по счету была седьмой: шесть предыдущих, составленных в 1970–80-е, существовали только в самодельном виде.

Важно понимать, что Айзенберг, как и многие другие поэты 1970-х и 1980-х, не печатался не потому, что его не печатали —по цензурным или каким-то еще причинам. В 1970-е годы в СССР уже существовала разветвленная культурная жизнь, не имевшая почти никаких пересечений с официальными институтами «советской» культуры. Состоявшимся поэтом в эти поздне­совет­ские годы можно было быть без публикаций, без аудитории, превосходящей размеры дружеского кружка, без самой идеи успеха и литературной карьеры. Обстоятельства такого подземного существования, общие для нескольких поколений поэтов, родившихся в СССР, для Айзенберга, может быть, получили особое значение: место современной, сегодняшней поэзии в мире и культуре, во времени и истории надолго стало главной темой его рефлексии и социальной практики.

На рубеже 1980–90-х, когда эти новые стихи начинают печататься и звучать со сцены и получают наконец своего сколько-нибудь «широкого» читателя, Айзенберг становится своего рода идеологом новейшей поэзии — автором ее манифестов, осведом­ленным и преданным цеху критиком (его эссе о поэзии и поэтах собраны в три книги). На рубеже 1990–2000-х — составителем книжной серии клуба «Проект ОГИ», которая объединила поэтические сборники нескольких десятков совершенно разных авторов и тем самым в каком-то смысле создала само общее пространство современной поэзии.

Однако эта преданность цеху и многочисленные заслуги перед ним не дополняют, как это часто бывает, а лишь оттеняют фигуру Айзенберга-поэта. Удивительно внимательный к своим современникам, в собственных поэтических текстах он совер­шенно независим от литературного сегодня. Его литературный круг задается скорее личными отношениями, а не литератур­ными связями (в конце 1980-х — начале 1990-х Айзенберг входит в группу «Альманах» вместе с Приговым, Кибировым, Рубинштейном, Гандлевским и Ковалем — близкими друзьями, но в самих своих установках несхожими с ним поэтами). Ближайшие поэтические родственники Айзенберга далеко отстоят от него по временнóй шкале.

Ближайшие поэтические родственники Айзенберга — это Тютчев и Мандельштам. С Тютчевым его соединяют нацеленная на природу созерцательность, ярко выраженные фенологи­ческие интересы. Но природа у Айзенберга — это не метафора внутреннего состояния человека и не часть пантеистического единства, в котором человек сливается с окружающим его миром. Природа у Айзенберга не намекает на существование скрытой от нас изнанки мира — она и есть «другой», метафизи­ческий мир, мир внутренних сил и движений, в котором мы, если верить его стихам — а не верить им невозможно, — и существуем в действительности. Родство Айзенберга с Мандельштамом — в той совершенно особой роли, которую в его стихах получает язык: у Айзенберга он оказывается не материалом, средством (как в «обычных» стихах), и не героем, темой (как в каламбурах и других случаях языкового мастерства, подминающего под себя «план содержания»), но самóй говорящей инстанцией. Стихи Айзенберга высвобождают скрытые силы языка — как будто автор отходит в сторону, а язык обретает собственный, отдельный от него голос и делится с нами своим знанием о мире. Он говорит с помощью знакомых слов, но это всегда новое знание — и для нас, и, главное, для самого автора.

Именно поэтому тексты Айзенберга нередко кажутся непонят­ными, «темными» и именно поэтому обладают подлинным гипнотическим эффектом. Догадки, которые они вызывают, быстро сменяющие друг друга тени значений волнуют больше, чем могло бы волновать удовлетворение от расши­фровки изощренного ребуса. Стихи Айзенберга не ребус, который требует усидчивости или изобретательности, но сгустки высвобожденной автором языковой материи, которые свидетельствуют о метафизической природе нашего мира, его исторических обстоятельств и повседневного ландшафта. Свидетельствуют, предъявляют, а не рассказывают или описывают — потому что сами являются частью этого метафизического, «внутреннего» мира, а не его отражением.