16 декабря 2022Литература

Чтение на 15 минут: «Путешествие по „Путешествию в Арзрум“»

На Кавказе когда-то был Эдемский сад? Или это инфернальное пространство с входом в ад? И как оно изображено у Пушкина? В «Новом издательстве» выходит книга Александра Долинина «Путешествие по „Путешествию в Арзрум“» — о кавказском тревелоге Пушкина. Arzamas публикует отрывок

В центре «Горной дороги» Шиллера/Жуковского стоит образ страшных, пугающих ворот (ср. в оригинале: ein schauriges Tor), стоящих на границе двух миров. Они кажутся путнику входом в «область теней», наподобие врат ада в Библии  Ср.: «Отверзаются же ли тебе страхом врата смертная, вратницы же адовы видевше тя убояшася ли?» (Иов. 38:17); «Пойду во врата адова, оставлю лета прочая» (Ис. 38:10). или в «Божественной комедии», но, пройдя через них, он попадает в райскую долину, откуда, как из ветхозаветного Эдема, текут «четыре потока»: «Рождаются вместе; родясь, расстаются; / Бегут без возврата и ввек не сольют­ся» (ср. Быт. 2:10: «Река же исходит из Едема напаяти рай: оттуду разлучается в четыри начала»).

У Пушкина двойственная символика ворот, за которыми «странника» ожидает нечто неизвестное, незнакомое, опасное, вводится исподволь в описании Дарьяльского ущелья. Едва ли случайно Пушкин сообщает, что в древности оно «замкнуто было настоящими воротами», и переводит его название как «врата» вместо общепринятого «узкий путь». Сразу же после Дарьяла он упоминает и Троицкие ворота — «арку, образованную в скале взрывом пороха», под которой течет Терек  Э. В. Бриммер, ехавший из России в Тифлис в 1822 году, описал эту часть пути иначе: «Не доезжая Дарьяла, дорога идет чрез Троицкие ворота — так называется каменная нависшая скала, подпертая натуральным столбом у самого берега реки. Ворота эти только немного уширили (они видны и теперь на левом берегу Терека) — и дорога готова». (Э. В. Бриммер. Служба артиллерийского офицера, воспитывавшегося в 1 кадетском корпусе и выпущенного в 1815 году // Кавказский сборник издаваемый с высочай­шего соизволения по указанию великого князя Михаила Николаевича в бытность его императорского высочества главнокоман­дую­щим Кавказскою армиею. Т. 15. Тифлис, 1894.). С географической точки зрения это просто трудный участок горной дороги из России в Грузию, но для Пушкина — граница, за которой находится двоящееся «другое», вход в земное подобие то ли ада, то ли рая. 

Подъем от Дарьяла к вершине Крестовой горы (как, впрочем, и весь Кавказ) еще до Пушкина неоднократно вызывал инфернальные ассоциации. У въезжающего вглубь Кавказа — замечала, например, Фредерика фон Фрейганг в книге «Письма о Кавказе», которую связывают с замыслом «Кавказского пленника»  См.: Л. П. Семенов. Пушкин на Кавказе. Пятигорск, 1937.
М. А. Тахо-Годи. Кавказ и «кавказские пленники» глазами путешественников начала XIX в.: Ксавье де Местр и Фредерика Фрейганг // Дарьял. Литературно- художественный и общественно- политический журнал. № 1. 2001.  
О. А. Проскурин. Комментарии // А. С. Пушкин. Сочинения. Комментированное издание. Вып. 1. Поэмы и повести. Ч. I. M., 2007. , — «возникает искушение воскликнуть: „Uscite de speranza, ô voi ch’entrate“  «Оставь надежду, всяк сюда входящий» (ит.).». Остановившись, как и Пушкин, на посту Коби у подножья Крестовой горы, она называет окружающие дорогу, горы и скалы «самым ужасным и самым диким созданием природы», «инфернальным местом» и «синонимом ада»  F. von Freygang. Lettres sur le Caucase et la Géorgie suivies d’une rеlation d’un voyage en Perse en 1812. Hambourg, 1816.. Анонимный автор «Поездки в Грузию», напечатанной в «Московском телеграфе», увидел вокруг «царство разрушения, пустоты, ужаса; там нет и не может быть жизни: там все иссохло, исчахло, окаменело. <…> Ужасный край! Жилище Асмодеев, Мефистофелей и всех адских сил!»  Московский телеграф. Ч. 52. № 15. 1833.  . Особое внимание следует обратить на сонет П. А. Катенина «Кавказские горы», который автор прислал Пушкину с просьбой напечатать в «Библиотеке для чтения» в январе 1835 года — то есть незадолго до того, как Пушкин начал работу над «Путешествием в Арзрум»  См. в письме Катенина к Пушкину от 4 января 1835 года: «Sonnet… c’est un sonnet. Да, любезнейший Александр Сергеевич, я обновил 1835 год сонетом, не милым, как Оронтов, не во вкусе петраркистов, а разве несколько в роде Казы; и как étrenne посылаю к тебе с просьбою: коли ты найдешь его хорошим, напечатать в „Библиотеке для чтения“… <…> Лето провел в лагере на берегу Баксана в клетке между воспетых мною гор, а теперь нахожусь в Ставрополе, тебе, я чаю, знакомом».
В указанном издании вместе с этим письмом по недоразумению напечатан другой сонет Катенина, «Кто принял в грудь свою язви­тельные стрелы…», который был послан Пушкину позднее, с письмом от 1 июня 1835 года, и сохранился в его архиве. Недоразумение объясняется тем, что копия «Кавказских гор» в бумагах Пушкина не сохранилась, а сам сонет был впервые опубликован только в 1940 году и, вероятно, не попал в поле зрения редакторов тома. Ошибка была исправлена в справочном томе Большого академического издания (XVII: 235), в комментариях Г. В. Ермаковой-Битнер (Катенин 1965: 695–697) и в ряде других изданий.. Резко полемичный по отношению ко всей поэтической традиции изображения Кавказа (и в том числе к «Кавказскому пленнику» и пушкинскому кавказскому циклу), сонет Катенина создавал альтернативный ей образ «проклятого края» — образ монструозный и пугающий: 

С другой стороны, Пушкину и его современникам были хорошо известны давние и распространенные представления о том, что Эдемский сад находился именно на Кавказе и в Закавказье  См.: В. С. Листов. Библейские мотивы в «Путешествии в Арзрум» // Пушкин и его современники. Сборник научных трудов. Вып. 1. СПб., 1999. . Они отразились не только в «Народной книге» о Фаусте, указанной В. С. Листовым, но и в ряде других источников, как западноевропейских, так и русских. Еще в начале XVIII века французский ботаник и путешественник Питтон де Турнефор, упомянутый в пятой главе «Путешествия в Арзрум», высказал предположение, что четыре реки Эдема, названные в Библии (Фисон, Гихон, Хиддекель, Евфрат), — это Риони, Аракс, Тигр и Евфрат и что земной рай, следовательно, занимал территорию современных Армении и Грузии, от Эчмиадзина до Тифлиса  J. P. de Tournefort. Relation d’un voyage du Levant, fait par ordre du Roi… Vol. 3. Lyon, 1717.. А. Н. Муравьев по случаю русско-персидской войны призывал русских воинов двинуться на бой к Арарату и Араксу, «Туда — где колыбель Вселенной! / Где мира первобытный рай!»  А. Н. Муравьев. Таврида. СПб., 2007.; «колыбелью рода человеческого» назвал Кавказ и А. А. Бестужев, восклицавший, глядя на Алазанскую долину и цитируя «Лаллу Рук» Томаса Мура: «…не ищите земного рая на Евфрате: it is this, it is this! — он здесь, — он здесь!»  Ср.: «And oh! If there be an Elysium on earth, / It is this, it is this [Ах! если на земле есть Элизиум, / Вот он, вот он. — англ.]» (The Poetical Works of Thomas Moore Including His Melodies, Ballads, etc. Complete in one volume. Paris, 1827.).
А. А. Бестужев-Марлинский. Кавказские повести. СПб., 1995.
А. А. Бестужев-Марлинский. Сочинения. В 2 т. Т. 2. М., 1981.. В библиотеке Пушкина сохранился роман английского писателя Дж. Мориера «Айеша, дева из Карса»  В начале пятой главы «Путешествия в Арзрум» имеется аллюзия на другую, более известную книгу Мориера «Приключения Хаджи-Бабы в Англии»: «Я знал о нем [Арзруме] только то, что здесь, по свидетельству Гаджи-Бабы, поднесены были персидскому послу, в удовлетворение какой-то обиды, телячьи уши вместо человечьих». Источник был впервые указан в работе: П. М. Бицилли. «Путешествие в Арзрум» // Белградский пушкинский сборник. Белград, 1937., действие которого проис­ходит в тех самых районах турецкой Армении, через которые Пушкин проехал по пути в Арзрум. Второй главе романа предпослан эпиграф из Турнефора, относящийся к этим краям:

«Если возможно сегодня определить место, где родились Адам и Ева, то оно, несомненно, сейчас перед нами». Главный герой „Айеши“, английский лорд Осмонд, с вершины горы любуется великолепным видом на „зеленые тучные нивы Аберана“, на „возвышенный“ (sublime) Арарат и соперничающий с ним Алагез, на слияние Арпачая и Аракса, и спрашивает себя: „Не здесь ли мог находиться устроенный Богом Эдемский сад?“»  J. Morier. Ayesha, the Maid of Kars. Paris, 1834.
Б. Л. Модзалевский. Библиотека А. С. Пушкина. (Библиографическое описание) // Пушкин и его современники: Материалы и исследования. Вып. 9–10. № 584. Т. LVIII. СПб., 1910. 

В романтических кавказских травелогах и стихотворениях противоречие между двумя контрастными образами Кавказа, адским и райским, чаще всего снималось с помощью понятия «возвышенное» (по Берку и/или Канту). Как показала американская исследовательница С. Лейтон, русская литература, начиная с Карамзина, Державина и Жуковского и до Бестужева-Марлинского и Лермонтова, переняла особое отношение к горной природе, ранее утвер­дившееся в западноевропейской, прежде всего английской, преромантической и романтической эстетике. Снежные вершины, скалы, ущелья, бурные реки, водопады, пропасти, лавины — все это воспринималось и изображалось как образец «возвышенного» (sublime), эстетической категории, которая противо­поставлялась собственно «прекрасному» (beautiful)  S. Layton. Russian Literature and Empire: Conquest of the Caucasus from Pushkin to Tolstoy. Cambridge University Press, 1994.
Лейтон опирается на классический труд Марджори Николсон (M. H. Nicolson. Mountain Gloom and Mountain Glory: The Development of the Aesthetics of the Infinite. New York, 1963), в котором прослеживается эволюция представлений о горах в английской литературе XVII — начала XIX века. Краткий, но содержательный обзор теорий «возвышенного» в связи с Кавказом см.: H. Ram. The Imperial Sublime: A Russian Poetics of Empire. Madison, WI, 2003. P. 11–17.. По классическому определению М. Х. Абрамса, «прекрасное невелико по размерам, упорядочено и спокойно, вызывает наслаждение у наблюдателя и ассоциируется с любовью; тогда как возвышенное громадно (и, следовательно, намекает на бесконеч­ность), дико, бурно, величественно, ассоциируется с болью и возбуждает амбивалентные чувства ужаса и восхищения»  M. H. Abrams. Natural Supernaturalism: Tradition and Revolution in Romantic Literature. New York, 1973.. Указанными атрибутами «возвышенного» в западных литературах и живописи наделялись прежде всего Альпы, многочисленные изображения которых неизменно демонстрировали благоговейный ужас и восторг наблюдателя; для русских же писателей и поэтов аналогом Альп становится Кавказ, красота которого также изображается — процитируем послание Жуковского «К Воейкову» — «ужасною и величавой»  В. А. Жуковский. Стихотворения. В 2 т. Т. 2. Л., 1939. . 

О том, насколько сильное воздействие эстетика «возвышенного» и восходящие к ней альпийские топосы оказали на восприятие кавказских красот в романти­ческую эпоху, можно судить по описаниям Военно-Грузинской дороги у путе­шественников, находящихся вне русской литературной традиции. Так, некий лекарь первого класса Карл Густаф Рейнгардт писал о высоких скалах над Тереком:

«Какой величественный и вместе поразительный вид представился удивленным взорам нашим. <…> Путешественник с ужасом оставляет сие место»  Извлечение из описания путешествия в Грузию Карла Густафа Рейнгардта, лекаря 1-го класса, сообщенного им в письме к приятелю, живущему в Вильне (напеч. в «Виленском деннике», 1824, № 2). Пер. с польск. // Азиатский вестник. Кн. 1. № 5 (май). 1825. .

Сходными клише постоянно пользуется в своих записках и английский художник, сэр Роберт Кер Портер, путешествовавший по Кавказу и Грузии в 1817–1818 годах. Уже самая первая панорама Кавказских гор ввергает его в священный трепет:

«No pen can express the emotion which the sudden burst of this sublime range excited in my mind <…> I know not who could behold Caucasus, and not feel the spirit of its sublime solitudes awing his soul [Никакое перо не способно выразить то чувство, которое охватило меня, когда я внезапно увидел этот величественный хребет. <…> Я не знаю человека, который при виде Кавказа не почувствовал бы, что его душу пронзает благоговейный ужас перед духом этих возвышенных безлюдных пространств. — англ.]»  R. K. Porter. Travels in Georgia, Persia, Armenia, Ancient Babilonia &c. &c. during the Years 1817, 1818, 1819 and 1820. Vol. 1. London, 1822.  .

На все горные виды он смотрит сквозь призму «возвышенного» — они одно­временно пугают и восхищают его своей «ужасной» красотой («…sublimely carry the astonished eye along the awful picture; creating those feelings of terrific admiration, to which words can give no name»  Там же. ); вызывают в душе «невыразимые чувства, инстинктивно отзывающиеся на присутствие в деяниях природы столь поразительного великолепия» («that undescribable emotion of the soul, which instinctively acknowledges the presence of such amazing grandeur in Nature’s works, is almost always our companion in these regions»  Там же.) и т. п. 

Изображая Кавказ, Пушкин в равной степени далек как от амбивалентного отношения к «возвышенному», так и от обличений à la Катенин. По точному замечанию Лейтон, он «минимизирует пейзаж» и опускает те его элементы, которые могли бы возбудить «ужас, смешанный с удовольствием»  S. Layton. Russian Literature and Empire: Conquest of the Caucasus from Pushkin to Tolstoy. Cambridge , 1994.. Рассказ­чик, например, равнодушно едет мимо Казбека, но при этом оговаривается: «Правда и то, что дождливая и туманная погода мешала мне видеть его снеговую груду, по выражению поэта, подпирающую небосклон». Выделенная курсивом цитата из стихотворения Д. В. Давыдова «Полусолдат» («Нет, братцы, нет: полусолдат…», 1826) здесь имеет иронический характер. Если Пушкин, торопясь на войну в Армению, не выказывает никакого интереса к «снеговой груде» Казбека, то герой Давыдова, воюющий с персами в Армении, с тоской смотрит на нее оттуда, мечтая о возвращении на север, в «Русь святую»: 

Весь свой путь от Дарьяла до военного лагеря Пушкин делит на большие контрастные отрезки, акцентируя моменты перехода: «мрачные ущелья и грозный Терек» сменяются «светлыми долинами Грузии»; после Тифлиса Грузия становится раскаленной от жары, бесплодной землей, но ее вскоре сменяют «свежие долины» Армении. Поля сражений ассоциируются с холодом и снегом, хотя цитата из 9-й оды второй книги Горация («…nec Armeniis in oris, / Amice Valgi, stat glacies iners / Menses per omnes…»  «...и армянская земля, / друг Вальгий, не круглый год / покрыта неподвижным льдом...» (лат.)) напоминает, что льды Армении тоже не вечны. Так же колеблются и настроения путешественника — безразличие, отвращение, страх, тоска, отчаяние, гнев длятся недолго, сменяясь столь же короткими вспышками интереса, веселья, даже восторга. По замечанию П. М. Бицилли, ритм и содержание «Путешествия в Арзрум» определяет основополагающий для пушкинской поэтики в целом динами­ческий принцип — «игра быстро чередующихся „планов“ или „тем“, радости и мысли о смерти… света и тени»  П. М. Бицилли. «Путешествие в Арзрум» // Белградский пушкинский сборник. Белград, 1937..

микрорубрики

Ежедневные короткие материалы, которые мы выпускали последние три года

Заимствование дня

Ситец

Маргиналия дня

Тайная вечеря и осел

Герб дня

СССР и все-все-все

Архив