4 февраля 2022Литература

Чтение на 15 минут: «Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии
(1920–1930-е годы)»

В «Новом издательстве» вышла книга Глеба Морева «Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920­–1930-е годы)» — о «помиловании» Сталиным, «советских» стихах и попытке искупить вину. Arzamas публикует отрывок

О решившем его участь прямом вмешательстве Сталина в дело — звонке Пастернаку — Мандельштам узнал от жены, находившейся в Москве, в марте-апреле 1935 года. Несмотря на то что Пастернак (с разрешения секретаря Сталина А. Н. Поскребышева) не делал из звонка секрета и слухи о нем разошлись по литературной Москве, Мандельштамы ничего об этом не слышали. По воспоминаниям Н. Я. Мандельштам, узнав из случайного разговора с Г. А. Шенгели о звонке Сталина, она отправилась к Пастернаку, который подтвердил рассказ Шенгели «до малейшей детали»  Н. Я. Мандельштам. Собрание сочинений. В 2 т. Т. 1. Екатеринбург, 2014.. Одновременно с получением в Воронеже информации о разговоре Сталина с Пастернаком Мандельштам вновь — после более чем годового перерыва — начинает писать стихи  О. Э. Мандельштам в письмах С. Б. Рудакова к жене (1935–1936) // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год. Материалы об О. Э. Мандельштаме. СПб., 1997.
Письма С. Б. Рудакова позволяют датировать это событие 6 апреля 1935 года..

До сообщения Н. Я. Мандельштам о звонке Сталина поэт, судя по написанной по пути из Москвы в уральскую ссылку «басне» «Один портной…», построен­ной на каламбурном соединении «(высшей) меры» и «(портновской) мерки»  См. о ней: И. З. Сурат. Мандельштам и Пушкин. М., 2009., свой, против ожидания, мягкий приговор связывал с нервным срывом и суици­дальной попыткой на Лубянке («…С себя он мерку снял — / И до сих пор живой»). В этой логике чердынский «прыжок» способствовал дальнейшему смягчению приговора  Болезнью Мандельштама объяснялось изменение приговора 1934 года и во внутренней переписке НКВД в 1938 году. (См.: П. М. Нерлер. Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. М., 2010.). Сведения о вмешательстве в дело Сталина меняли картину. 

Теперь Мандельштаму было ясно, что, несмотря на то что он был арестован за оскорбительные для Сталина стихи, вождь лично способствовал смягчению его участи. По мысли поэта (которому, разумеется, не была доступна инфор­мация о направленной на сокрытие его текста тактике Агранова, приведшей в силу случайного стечения календарных обстоятельств к недовольству Сталина действиями ОГПУ), это случилось вследствие того, что «стишки, верно, произвели впечатление»  Н. Я. Мандельштам. Собрание сочинений. В 2 т. Т. 1. Екатеринбург, 2014.. Этот «литературоцентричный» ракурс подтверждал и в каком-то смысле провоцировал и выбор Сталиным поэта в качестве собеседника о деле Мандельштама. В сознании Мандельштама «милость» Сталина оказалась соотнесена с поэтическими достоинствами его стихов, которые Сталин — несмотря на всю их оскорбительность — сумел оценить. Судя по сохраненной памятью Н. Я. Мандельштам реплике ( «Почему Сталин так боится „мастерства“? Это у него вроде суеверия. Думает, что мы можем нашаманить…»  Там же.), для Мандельштама было очевидно, что его «помилование» вождем непосредственно связано с официальной идеоло­гией заботы о «мастерах». Возникновение этой отдающей дань «мастерам культуры» и оказавшейся спасительной для него идейной тенденции он скло­нен был объяснять имманентной «настоящим» стихам иррациональной силой, в существовании которой был убежден: «Поэтическая мысль вещь страшная, и ее боятся», «Подлинная поэзия перестраивает жизнь, и ее боятся», — заявляет он С. Б. Рудакову 23 июня 1935 года  О. Э. Мандельштам в письмах С. Б. Рудакова к жене (1935–1936) // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год. Материалы об О. Э. Мандельштаме. СПб., 1997. в разговоре, имеющем в виду, по нашему мнению, сравнительно незадолго до этого полученное известие об участии Сталина в его деле. Парадоксальным образом идея коммуникации со Сталиным, следы которой можно увидеть и в письме поэта Мариэтте Шагинян, и в донесении сексота ОГПУ (лето 1933 года), оказывалась реали­зо­ванной: Сталин становился читателем — понимающим читателем! — Мандель­штама. Эта утопическая конструкция меняла не только картину хода дела и вынесения приговора, но и всю картину мировосприятия поэта. 

До Воронежа осмысление Мандельштамом политической проблематики было — в русле всех внутрипартийных оппозиций конца 1920-х — начала 1930-х годов — предельно персонифицировано: все неприемлемые для него черты советского режима — и прежде всего жестокость и палачество — воплощались в фигуре Сталина. Следствием этого стала направленная «не против режима, а против личности Сталина»  М. Л. Гаспаров. Комментарии // О. Мандельштам. Стихотворения. Проза. М., 2001. стихотворная инвектива. Та же особенность восприятия Мандельштамом социальной реальности сохранится и после получения известий об участии Сталина в его судьбе — но теперь с обратным знаком: все привлекающее поэта в новом советском обществе — масштабность большевистского социального эксперимента, его «историческая правота» и прокламируемая устремленность в будущее — будет заключаться в персоне Сталина, становящегося с 1935 года настоящей поэтической обсессией Мандельштама. 

В связи с посещением Мандельштамом в конце 1934 года психиатра в Воро­неже Н. Я. Мандельштам пишет о его принадлежности к людям, которые «превращают в навязчивые идеи каждое тяжелое [resp. значительное] для них биографическое событие»  Н. Я. Мандельштам. Собрание сочинений. В 2 т. Т. 1. Екатеринбург, 2014.. Таким событием, связанным одновременно и с тя­желой травмой ареста, и с радостью «помилования», стало для Мандель­штама участие в его деле Сталина. Психологический механизм реакции Мандельштама на произошедшее с ним тонко раскрыт (отчасти как раз в связи с его делом) в дневнике М. М. Пришвина, которого много лет занимала фигура Сталина. В ноябре 1936 года Пришвин записывает: «Он [Сталин], вероятно, беспрерывно „прижимает человека к стене“, ловит его с поличным его блажи (sic!) и… отпустив, делает своим человеком навсегда… <…> Не дай-то Бог попасть в такой нравственный плен!»  М. М. Пришвин. Дневники. 1936–1937. СПб., 2010. Именно о своего рода нравственном плене мы можем вести речь в случае Мандельштама  Характерно ощущение Мандельштамом этого рода отношений именно как травмирующего «плена»: ср. его разговор с Рудаковым 24 марта 1936 года:
«О. Э.: „<…> …Я вам завидую: вы сумели себя сохранить, пронести. Вы окружающих (!) не цените“.
Я: „А вы?“
О. Э.: „Я отношусь не с точки зрения бытовой, а нравственной. Вы вот ничего не потеряли, а я изломан“.
См.: О. Э. Мандельштам в письмах С. Б. Рудакова к жене (1935–1936) // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год. Материалы об О. Э. Мандельштаме. СПб., 1997.. 

На новом, наступившем после получения информации о вмешательстве Сталина, биографическом этапе послуживший причиной его ареста текст «Мы живем, под собою не чуя страны…» квалифицируется Мандельштамом как «нелепая затея»  Из стихотворения «Стансы» (1935)., неорганичный «контрреволюционный выпад» (III: 544–545), «политическое преступление» (III: 563). Текст фактически деавтори­зован — даже ближайший конфидент Мандельштама в Воронеже, его «официальный» биограф С. Б. Рудаков, кому доверен архив поэта и чья надежность не вызывала сомнений, не будет ознакомлен с инвективой  Текст стихотворения Рудакову сообщила Э. Г. Герштейн в 1938 году. (Э. Г. Герштейн. Мемуары. СПб., 1998.), а в составленном Н. Я. Мандельштам под наблюдением поэта в Воронеже полном списке его стихов с 1930 года (так называемом Ватиканском) для инвективы даже не оставлено пустого места (как это было сделано для не записанной из осторожности «Квартиры»). «Говорил Мандельштам о Сталине благожелательно», — вспоминал лето 1935 года воронежский знакомый поэта антрополог Я. Я. Рогинский  Я. Я. Рогинский. Встречи в Воронеже // Жизнь и творчество О. Э. Мандельштама. Воронеж, 1990.. Начиная с этого времени поэт создает восемь текстов, полностью или частично инспирированных образом Сталина  Мы имеем в виду следующие тексты: «Мне кажется, мы говорить должны…» (1935), «Мир начинался страшен и велик…» (1935), «Средь народного шума и спеха…» (1937), «Стихи о Сталине» (1937), «Обороняет сон мою донскую сонь…» (1937), «Если б меня наши враги взяли…» (1937), «С примесью ворона голуби…» (1937), «Стансы» (1937)., — беспрецедентное для русского поэтического канона число. 

Начатые весной 1935 года стихи «Первой воронежской тетради» пишутся как идейный противовес антисталинским стихам, призванный аннигилировать их эффект. При этом в основание новых текстов Мандельштам кладет тот же, что и в инвективе, поэтический принцип: «Сейчас нужны уже стихи с букваль­ным называнием современности», — говорит он Рудакову в апреле 1935 года  О. Э. Мандельштам в письмах С. Б. Рудакова к жене (1935–1936) // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год. Материалы об О. Э. Мандельштаме. СПб., 1997., в разгар работы над вещами, которые тот же Рудаков характеризует как «цикл открытых политических стихов»  Там же.
Речь, в частности, идет о стихотворениях «Чернозем», «Кама», «Мне кажется, мы говорить должны…» и «Еще мы жизнью полны в высшей мере…».. Как «просоветские» стихи с «тенденцией» воспринимаются они (неприязненно) и их первым, наряду с Рудаковым, слуша­телем — ссыльным оппозиционером А. И. Стефеном. В ответ Мандельштам заявляет, что это «вещи первые», написанные «по-новому о новом», «впер­вые — о новом „племени“ — о ГПУ, о молодежи, у которой будущее»  Там же.
Имеется в виду стихотворение «День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток…».. «Ман­дельштам, впервые после болезни приступивший к стихам… был целиком в гражданско-воронежской теме», — вспоминает Н. Я. Мандельштам  Н. Я. Мандельштам. Собрание сочинений. В 2 т. Т. 2. Екатеринбург, 2014.. 

Отправленный в ссылку за «антисоветские» стихи, Мандельштам работу над новыми, «советскими» стихами воспринимает как «искупительный стаж»  Из письма неустановленному лицу, начало 1937 года., а материал, созданный в результате этой работы, — как важнейший (среди
других  Судя по свидетельствам С. Б. Рудакова, в ракурсе возможного влияния на его положение ссыльного Мандельштам рассматривал многие события своей воронежской жизни — от болезней («болезнь как путь [к освобождению]») до приезда Ахматовой.
См.: О. Э. Мандельштам в письмах С. Б. Рудакова к жене (1935–1936) // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год. Материалы об О. Э. Мандельштаме. СПб., 1997. ) аргумент в разговоре об окончательном помиловании и скорейшем возвращении в Москву. Разговор этот Мандельштам ведет со Сталиным. По ло­гике поэта, как она видится нам, если вождь прочитал его оскорбительное стихотворение и оценил его, то новые вещи, написанные после идеологиче­ского переворота, тем более заслуживают его внимания. Основной задачей Мандельштама становится установление «необходимой прямой литературной связи с Москвой» (июнь 1935; III: 526). Руководство Союза советских писателей, по понятным причинам являющееся ближайшим адресатом Мандельштама, он склонен по умолчанию считать передаточным звеном между собой и высшим партийным руководством, то есть в конечном счете Сталиным — «Союз [писателей], т. е. ЦК партии», упоминает Мандельштам 26 декабря 1935 года в письме к жене, пытающейся устраивать в Москве его литературные дела (III: 530).

Уже летом 1935 года  См. письмо С. Б. Рудакова от 1 июля 1935 года.
О. Э. Мандельштам в письмах С. Б. Рудакова к жене (1935–1936) // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год. Материалы об О. Э. Мандельштаме. СПб., 1997. у Мандельштама возникает мысль — собрать свои новые тексты и в сопровождении письма, документирующего идеологическую пере­стройку автора, направить в Союз советских писателей, воронежский или московский. Замысел всерьез оформляется после 24 октября, когда было объявлено о подготовке к проведению во второй половине декабря пленума правления ССП, посвященного «состоянию поэтического фронта»  Готовиться к декабрьскому пленуму //Литературная газета. 24 октября 1935 года. . Этот пленум, известный как Минский, прошел позднее намеченных первоначально сроков, в феврале 1936 года. Через Воронежское областное отделение ССП Мандельштам передает в московский союз в качестве «самоотчета» подборку новых стихов и письмо. 20 декабря 1935 года эти документы с доброжела­тель­ной припиской об отношении областного союза к деятельности Мандельштама пересылаются в Москву (III: 537). Поэт придает своему обращению, приурочен­ному к Минскому пленуму, огромное значение, надеясь на публикацию новых стихов и изменение условий ссылки (разрешение на переезд в Старый Крым) или даже освобождение. Не исключает он и вероятности своего присутствия в Минске на пленуме  См. письмо Н. Я. Мандельштам мужу от 29 декабря 1935 года (Р. Д. Тименчик. Об одном эпизоде биографии Мандельштама // Toronto Slavic Quarterly. № 47. 2014.)
О том, что Мандельштам «просился на Минский пленум», сообщал в Москву 28 сентября 1936 года секретарь партгруппы Воронежского ССП Ст. Стойчев. (П. М. Нерлер. Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. М., 2010.). О характере сопровождавшего стихи письма можно судить по эпистолярному обращению Мандельштама к жене 3 января 1936 года: 

«Надик, надо все время помнить, что письмо мое в воронежский Союз бесконечно обязывает, что это не литература. После этого письма разрыва с партией большевиков у меня быть не может при любом ответе, при молчании даже, даже при ухудшении ситуации. Никакой обиды. Никакого брюзжания. Партия не нянька и не доктор. Для автора такого письма всякое ее решение обязательно»  В письме Н. Я. Мандельштам мужу от 2 января 1936 года письмо Мандельштама в ССП, при рассказе о знакомстве с ним Вс. Вишневского, названо «заявлением». (Р. Д. Тименчик. Об одном эпизоде биографии Мандельштама // Toronto Slavic Quarterly. № 47. 2014.) Аналогично характеризует его и сам Мандельштам («заявление к минскому пленуму, содержащее ряд серьезных политических высказываний») в письме в секретариат ССП от 30 апреля 1937 года (III: 564).. 

Письмо/заявление Мандельштама в ССП до сих пор не обнаружено; есть основания полагать, что оно было уничтожено Н. Я. Мандельштам при разборе архива поэта с целью «выпрямления» его творческой биографии. Отправка письма никак не изменила статус Мандельштама — никакого ответа на свое обращение он не получил: в Москве некому было принять решение о его литературной судьбе.

микрорубрики

Ежедневные короткие материалы, которые мы выпускали последние три года

Марш дня

Марш из фильма «Цирк»

Джаз дня

«Happy Feet» (1930)

Объявление дня

О запрете праздновать Рождество

Архив