9 сентября 2019История, Литература

Сергей Неклюдов: «Я с детства любил сказки»

В новом выпуске цикла «Ученый совет» один из ведущих российских фольклористов и монголоведов, ученик Елеазара Моисеевича Мелетинского, основатель и научный руководитель Центра типологии и семиотики фольклора РГГУ рассказывает о детстве в Переделкине, своем отчиме Варламе Шаламове, случайном выборе пути и о том, почему наука — дело будничное

Записала Ольга Виноградова

Фольклорист и монголовед, доктор филологических наук, профессор, научный руководитель Центра типологии и семиотики фольклора РГГУ, главный научный сотрудник лаборатории теоретической фольклористики Школы актуальных гуманитарных исследований РАНХиГС. 

Окончил филологический факультет МГУ (научный руководитель — Елеазар Моисеевич Мелетинский). В 1969–1992 годах был научным сотрудником Института мировой литературы АН СССР, изучал традиционную словесность и мифологию монгольских народов. Организатор фольклорных экспедиций в Монголию (1974–1978, 2006–2017). С 1966 года — постоянный участник летних школ, организуемых в Тартуском университете Юрием Лотманом. Автор более 600 научных работ. 

Научные интересы: теоретическая фольклористика, ритуально-мифологи­ческие и эпические традиции монгольских народов, современный городской фольклор. 

О похожих сказках разных народов 

Наш интерес к фольклору начинается с удивления по поводу подобий. Почему сказки народов, которые, возможно, никогда не соприкасались друг с другом, похожи? Может быть, у этих народов есть общие корни. Но все равно условия, в которых они живут, совершенно разные. А истории они рассказывают похожие. Почему? Это одна из загадок. И один из главных приемов в научном исследовании — это регистрация сходств в материале. Когда ты видишь в нем вспыхивающие точки схождений, это и есть некоторая основа, с которой можно начинать. А уже потом выявлять, классифицировать, объяснять, почему они сходны, смотреть аналогии и так далее. 

О детстве в Переделкине

Мое первое воспоминание довольно странное. Мы вернулись из Чистополя  Город в Республике Татарстан. после эвакуации и какое-то время жили в Переделкине — дом до сих пор стоит и стал сейчас одним из корпусов Дома творчества, а тогда это были дачи. И я почему-то помню, как соседская девочка немного постарше меня — ее звали Лялька — показывает мне кролика, сидящего между двумя дверьми.

Когда в 1943 году мы вернулись в Переделкино, у нас не было ни квартиры, ни комнаты в городе, и мы жили на этой даче, половина которой принадлежала моим родителям. Но к этому времени они уже разошлись, и постепенно наши комнаты стали отходить соседу, тоже писателю, — сначала одна, потом другая, и так постепенно мы остались в одной комнате. А потом он выставил нас совсем, и мы переехали в другой дом, тоже в Переделкине. Это был длинный деревянный двухэтажный дом (его называли «стандартный дом»), он стоит до сих пор. Рядом была заброшенная кирпичная водокачка, в которой иногда жили совы. Вокруг довольно пусто. Стояли запущенные после войны писательские участки, ничем не разделенные: заборы пожгли, видимо. Для нас, мальчишек, это было раздолье. И всякое там водилось — и грибы, и ягоды. 

О родителях

Моя мать — Ольга Сергеевна Неклюдова, писатель-прозаик не из самых удачливых, прожила довольно долгую жизнь. Она была родом из Саратова, из небогатого поместного дворянства, а в Москве жила с 1930-х годов. Ее первая повесть вышла еще перед войной, а потом она печаталась вплоть до конца 1960-х годов. Старость ее была довольно грустной, и она умерла, даже скорее погибла, в 1989 году. В это время она уже плохо отдавала себе отчет в происходившем. Она курила, на ней загорелась одежда, и она умерла от ожога. Ей было почти 80.

Мой отец — писатель Юрий Николаевич Либединский. С матерью они расстались очень рано, в самом начале войны, и в качестве отца я его, честно говоря, не помню. В детстве я бывал у него, меня туда забирали на протяжении какого-то времени, потом они с матерью окончательно рассорились, и я бывать у него перестал. 

О Шаламове

С 1956 по 1966 год мама была замужем за Варламом Шаламовым. Дата их расставания у меня синхронизирована с моим собственным разводом с моей первой женой, художницей Надей Эльской  Надежда Всеволодовна Эльская (1947–1978) — художник-нонконформист, ученица Оскара Рабина, участница «Бульдозерной выставки» (1974). Ее персональные выставки проходили в ФРГ, Швейцарии, Франции.. Мы прожили неполный год и потом мирно разошлись — больше я ее, увы, не видел. Когда мы были женаты, Надя еще не рисовала — ей было восемнадцать лет, — а потом стала известна главным образом благодаря «Бульдозерной выставке»  Одна из самых известных акций московских художников-нонконформистов ― не санкцио­нированная властями уличная выставка, организованная 15 сентября 1974 года в Беляево, которая была уничтожена при помощи бульдозеров, отчего и получила свое название.. Мы расстались примерно в 1966 году, и в это же время мать развелась с Варламом. Но поскольку разъезжаться было некуда, мы с мамой какое-то время продолжали жить вместе с ним. В маминой комнате — она же гостиная — стоял телевизор. Шаламов смотрел там футбол: он был страстный болельщик.

Отношения были сложными. Я был уже не в том возрасте, мне новый папа не был особенно нужен, голова была занята совершенно другим. Отношения с матерью у них тоже были в высшей степени шероховатые, оба были уже не очень молоды, оба — с нелегкой судьбой. Он в особенности. В общем, не складывалось, идиллии не было. Но для меня отношения с Варламом очень многое определили. Не могу сказать, что он меня воспитывал: не мог он воспитать, да я бы никогда и не дался. Но само его присутствие, общение, конечно, определили в огромной степени мои литературные вкусы и в очень большой степени политическое понимание хода истории и общественных событий.

Мне много раз случалось рассказывать о Варламе Тихоновиче, и это невероятно сложно, потому что у меня перед глазами стоит бытовой человек. Мы жили практически в одной комнате десять лет, и это было нелегко. Быт заслоняет очень многое. Тем более что близких отношений у нас не было. Хотя было и много общего. 

О смерти Сталина

Бабушка умерла в 1953 году, и я помню, как она рыдала, когда умер Сталин. Они были ровесники. Бабушка была уже не стопроцентно адекватна в это время — ей было 75 лет. И хотя она всю жизнь раскладывала пасьянсы, загады­вая, когда кончатся большевики, почему-то она очень остро отреагировала на смерть Сталина. Главным образом, по-моему, из-за траурных маршей, которые звучали по радио.

Когда умер Сталин, мне было 12 лет. Я был вполне сознательный подросток и прекрасно это помню. Мы возвращались из школы с одноклассником. Он был очень задумчив, его мучила какая-то мысль, и наконец он меня спросил: «Скажи, а ты согласился бы умереть вместо Сталина?» От души спросил. Я точно не согласился бы, я это понимал, но я также хорошо понимал, что говорить этого нельзя. И перевел разговор на другую тему.

О школе на Арбате и «правильно угаданной конституции»

Когда в 1948 году мне исполнилось семь лет, мы все еще жили в Переделкине. Встал вопрос, в какую школу меня отдавать. Ближайшая школа-четырехлетка была в соседнем поселке Измалково, в помещении тогдашнего сельсовета, около пруда. Другая, восьмилетка или даже десятилетка, — в поселке Чоботы около станции, но по другую сторону железной дороги. Мама представила, как я буду зимой и осенью ходить за два километра в эту школу, и ей это очень не понравилось.

Еще по довоенным временам у нее была знакомая — Вера Николаевна Клюева, поэт, переводчик, лингвист, автор одного из первых школьных словарей русских синонимов  О Вере Николаевне Клюевой можно прочитать здесь.. Она уехала в Монголию и оставила маме комнату в огромной коммунальной квартире в Кривоарбатском переулке, куда начиная с 1948 года мы переезжали на зиму. И я пошел в школу в пяти минутах ходьбы от дома. Ее и окончил.

Когда я еще учился в старших классах, знакомый Варлама Тихоновича по доколымским временам Александр Ильич Гусятинский сказал, имея в виду мои юношеские проказы, выпивки, хождения на танцплощадки: «Ну зачем все это Сереже? Ему надо заниматься математикой». Он, конечно, имел в виду не математику как таковую, а какие-то умственные вещи. Я тогда внутренне возмутился, поскольку совсем так себя не ощущал. На самом деле, видимо, душевная конституция была угадана им правильно. 

О радиотехнике и работе в шпиле гостиницы «Ленинградская» 

Мать мне настоятельно советовала поступить в вуз, но было понятно, что по уровню подготовки в университет я не пройду. В то время для выпускников отводилось 20 % мест. На остальные 80 % шли либо люди, которые отслужили в армии, либо те, кто имел два года рабочего стажа. Конкурсы были сума­сшедшие, и мать отправила меня поступать в Пединститут имени Крупской на улице Радио, который окончила сама. Я довольно пристойно сдал экза­мены, но недобрал нужного количества баллов. Тогда я стал искать работу, и Игорь, сын того самого Гусятинского и специалист по радиоэлектронике, устроил меня на предприятие эксплуатации радиорелейных магистралей. 

Мне еще не было восемнадцати лет, а работа была сменной. Поэтому меня зачислили, но отправили подальше от глаз инспекции по охране труда ― в Балашиху, на пункт, который еще не работал  В то время устроиться на работу можно было с 16 лет, а в отдельных случаях даже раньше, но для несовершеннолетних работников существовал целый ряд ограничений: например, они не могли работать в ночную смену или сверхурочно, их рабочий день был сильно сокращен.. В школе нашим профилем была радиотехника: в классе я знал ее хуже всех, но парадоксальным образом оказался единственным человеком, который пошел по этой линии. На самом деле я этому обстоятельству очень благодарен и думаю, что это сыграло свою роль для дальнейшего умственного развития.

Последнее мое место работы в области радиотехники — шпиль гостиницы «Ленинградская» на Комсомольской площади. Оттуда открывался очень красивый вид. А предыдущим был Центральный телефонный узел на улице Мархлевского (ныне Милютинский переулок): в конце 1950-х там еще работали женщины, которые приходили туда девчонками-телефонистками чуть ли не до революции.

О поступлении на филфак и заочном образовании

За первые два года работы электромехаником связи я понял, что все-таки гуманитарий, и пошел поступать в МГУ, на филфак. На дневное и вечернее отделения я, естественно, не прошел, потому что был очень плохо подготовлен. Выяснив, что еще есть заочное, я без особых надежд понес документы туда. Оказалось, там нет конкурса, — так я и поступил на филологический факультет.

Должен сказать, что заочное образование — это не образование. По крайней мере, в тех условиях и тогда. Серьезную научную квалификацию — например, языковую — заочно приобрести нельзя: это исключено в принципе, язык так выучить невозможно. Заочное отделение не подразумевает, что ты ходишь на занятия — только на сессии. Но я ходил — и на дневные, и на вечерние: это позволялось москвичам, и мы подключались к каким-то курсам, сдавали что-то вместе с вечерниками. К четвертому курсу мне надоело учиться — пятый и шестой курсы я сдал экстерном.

О Мелетинском и важных случайностях

Я искал область, где господствующая идеология присутствовала бы в наимень­шей степени. Теоретически это мог быть выбор между какой-нибудь древней литературой, лингвистикой и фольклором. В первых двух случаях занятия с материалом не предполагали заочности, поэтому они исключались. В фольклористике тут оставались какие-то возможности. 

Кроме того, я с детства любил сказки и был по этой линии довольно-таки начитан. Видимо, это сыграло свою роль, и, когда надо было выбирать спецкурс, я выбрал спецкурс Елеазара Моисеевича Мелетинского  Елеазар Моисеевич Мелетинский (1918–2005) — крупнейший советский и российский фольклорист, медиевист, семиотик, один из основоположников исследовательского направления теоретической фольклористики в нашей стране. . Его посоветовала моя знакомая Инесса Захаровна Малинкович  Инесса Захаровна Малинкович (1928–1992) — педагог, литературовед. Подробнее о ней можно прочитать в воспоминаниях И. И. Емельяновой «О дудочнике с Фурман­ного переулка» (И. З. Малинкович. Судьба старинной легенды. М., 1994.)., знавшая Мелетинского по общему дружескому кругу. Она сказала: «Иди к Зоре, там что-то настоящее». Что это настоящее, я понял с первых слов, и дальше никаких колебаний у меня не возникало. 

Была и другая случайность. Елеазар Моисеевич тогда заведовал сектором фольклора в Институте мировой литературы (ИМЛИ) и хотел взять меня в аспирантуру. Я занимался былиной. Мелетинский, который стоял на позиции сравнительного изучения фольклора, во-первых, считал, что былиной и так занимаются слишком многие, а во-вторых, хотел, чтобы я дополнительно выбрал себе одну из тех традиций, которые особенно интересовали его. Его спецкурс был по эпосу, и он предложил мне и моей сокурснице на выбор карело-финский и монгольский эпос. Поскольку со мной была дама, я уступил право выбора ей. Она выбрала карельский, а мне остался монгольский. С тех пор я занимаюсь Монголией.

О Монголии и встрече со сказителями, которые в Европе давно перевелись 

Окончив университет, я поступил на работу — сначала в издательство «Искусство», затем в Главную редакцию восточной литературы издательства «Наука». Я работал редактором лет пять, до 1969 года, когда в ИМЛИ по почину академика Николая Иосифовича Конрада была сильно расширена (а впослед­ствии стала самостоятельным отделом) группа, занимавшаяся изучением восточных литератур. Ее тогдашний заведующий уговаривал меня перейти к ним — несмотря на объяснения, что я не столько монголист, сколько теоретик, что язык знаю плохо, что никаких серьезных публикаций у меня нет (только пара статей, посвященных русской былине, ну еще Языкову и Вязем­скому). Но он продолжал меня уговаривать, как разборчивую невесту, и в конце концов уговорил, потому что редакторская работа к тому времени мне опосты­лела до предела. 

В ИМЛИ я пришел в 1969 году, а в самом начале 1970-х впервые поехал в Монголию вместе со своим коллегой и приятелем, синологом Борисом Рифтиным  Борис Львович Рифтин (1932–2012) — выдающийся отечественный синолог, фольклорист, литературовед и культуролог, доктор филологических наук, академик РАН. Подробнее о нем можно прочитать в статье Сергея Неклюдова и Ильи Смирнова «Академик Борис Львович Рифтин», опубликованной в «Известиях РАН» (Серия литературы и языка. Т. 71. № 5. 2012).. Его, естественно, интересовали китайские традиции, а меня ― монгольские; в итоге наши коллеги в Улан-Баторе нашли двух сказителей из Внутренней Монголии, бежавших из Китая от культурной революции  Великая пролетарская культурная революция — серия идейно-политических кампаний, развернутых в Китае в 1966–1976 годах Мао Цзэдуном с целью абсолю­тизировать власть, которые представляли собой жесточайшие репрессии, направлен­ные против оппозиции. Массовый террор, нарушения прав человека, убийства, гонения на традиционную культуру оказали самое разрушительное влияние на жизнь страны.. Мы поехали к ним и записали много интересного, уникального, такого, что раньше никто не записывал. Для меня это была огромная удача. Я увидел настоящих профессиональных сказителей, эпоха которых в Западной Европе завершилась много веков назад.

О тезисах на пяти страницах, ужасе и приглашении в Тарту

В 1966 году в Тарту состоялась II Летняя школа по вторичным моделирующим системам  Об этих школах можно прочитать в сборнике «Московско-тартуская семиотическая школа. История, воспоминания, размышления» (М., 1998)., и Борис Андреевич Успенский  Борис Андреевич Успенский (р. 1937) — советский и российский филолог, лингвист, семиотик, историк языка и культуры; доктор филологических наук, профессор. предложил мне подать тезисы и поехать туда. Это привело меня в ужас. Я — вчерашний студент, только что окончил институт, и единственное мое публичное выступление было в том же Тарту на студенческой конференции, где я излагал идеи своего диплома о героическом детстве в эпосе. Другого опыта у меня не было, и ехать на серьезную конференцию было страшно. 

Разговор состоялся зимой, а школа проходила в конце лета. Долгими месяцами я писал эти несчастные пять страниц тезисов, временами впадая в ступор. Получившийся текст я зачитал по телефону Елеазару Моисеевичу (ехать к нему уже не было времени), он все одобрил, и я отправил тезисы Борису Андрее­вичу, ожидая позорного отказа. Но мне не отказали, и я получил приглашение.

О выступлении перед Якобсоном, Лотманом и другими великими

В том же году на конференцию должен был приехать Роман Осипович Якобсон, крупнейший филолог XX века. И я обнаружил, что, во-первых, мой доклад приходится на тот самый день, когда приезжает Якобсон, а во-вторых, я попадаю в очень интересную компанию: первый доклад читает Вячеслав Всеволодович Иванов  Вячеслав Всеволодович Иванов (1929–2017) — советский, российский, американ­ский лингвист, семиотик, антрополог, переводчик; доктор филологических наук, академик РАН. Один из основателей Московской школы сравнительно-истори­ческого языкознания., за ним я, а потом Владимир Николаевич Топоров  Владимир Николаевич Топоров (1928–2005) — советский и российский филолог, лингвист, семиотик, культуролог, переводчик, специалист в области славистики, индологии и индоевропеистики, доктор филологических наук, академик РАН. Один из основателей Московско-тартуской семиотической школы.. То есть среди великих. 

Летние школы проходили примерно в 70 км от Тарту, в спортивном лагере Кяэрику. Эту местность называют эстонской Швейцарией: озеро, вокруг лесистые холмы, между которыми раскиданы фермы. Я пошел погулять и встретил Юрия Михайловича Лотмана. Я с ним уже был знаком по первой студенческой конференции, на которую попал благодаря моему близкому другу Гарику Суперфину  Габриэль Гаврилович Суперфин (р. 1943) — историк, филолог, архивист, участник правозащитного движения.. Я сказал: «Юрий Михайлович, мой доклад нужно снять, все, что я мог сказать, я уже написал в своих тезисах, они опубликованы в сборнике. Зачем мне выступать?» Он поковырял палкой землю и сказал: «Нет, ваш доклад должен прозвучать». И удалился. 

Какой это был кошмар. В первом ряду сидит Роман Осипович, рядом с ним — Петр Григорьевич Богатырев  Петр Григорьевич Богатырев (1893–1971) — один из крупнейших отечественных фольклористов, этнограф, переводчик, основоположник функционально-семиотического изучения народной культуры, доктор филологических наук, профессор; друг и соавтор Р. О. Якобсона. (он глуховат, поэтому, слушая доклады, рукой оттопыривает одно ухо), там же Юрий Михайлович и Вячеслав Всеволодович. Я стою, как двоечник перед доской, и слышно меня не очень хорошо. Заседание ведет Рита Лекомцева  Маргарита Ивановна Лекомцева (1935–2018) — лингвист, семиотик, литературовед. О ней можно прочитать здесь.  и так сочувственно смотрит на меня, что я рассказы­ваю все преимущественно ей.

Тем не менее я получил одобрение Якобсона, Лотмана, Богатырева, и с этого все и началось. Я был на всех последующих школах, что, конечно, сыграло для меня огромную роль — не только научную, но и человеческую. 

О равномерном удовлетворении вместо пылкой радости 

Научная жизнь — это будни. Научная жизнь почти не знает праздников. Были работы, которые я писал с удовольствием, когда хотелось сказать: ай да мо­лодец. Но в целом это не литература, которая знает особый подъем души и особый тип возбуждения, дающий радость от своего продукта. Это повсе­дневная работа, которая постепенно приводит к тому, что вырабатывается определенный интеллектуальный навык, необходимый для подобного труда.

Я знал людей, занимавшихся наукой, которым не надо было бы заниматься наукой. Не потому, что они глупые, не потому, что они необразованные, а потому, что у них мозги устроены не так — их невозможно перепрограм­мировать на деятельность такого рода. Человек может родиться художником, музыкантом, плотником — кем угодно; какое-то сочетание наследственных и приобретенных в детстве свойств дает возможность состояться именно в данном качестве. Наука в этом смысле требует довольно тонкой настройки, поэтому является уделом немногих. И занятие ею сопряжено скорее с чувством равномерного удовлетворения, нежели пылкой радости. Удовольствие иногда вызывает прочитанная хорошая работа, успех ученика, своя собственная находка: бывает, что высказываешь некое и вдруг видишь подтверждение ему, понимаешь, что был прав. Это вызывает удовлетворение, но радостью я бы это не назвал.

О том, каким должен быть ученый

Я глубоко не согласен с тем, что наука — это такая интеллектуальная игра, «игра в бисер». Возможно, для кого-то это так, но я этого не чувствую. С моей точки зрения, первое и главное для ученого — это желание знать. Это совершенно обязательное качество, потому что оно покрывает собой как познание закономерностей, так и выявление какой-либо реальной фактуры, истории, реального устройства текста, реального положения дел и так далее. 

Второе важное качество — это рационально-логическое начало, которое не позволяет перевести узнавание в чисто эмоциональный регистр. Наука — дело скорее холодное. Инструмент должен быть чистым и холодным. С этой точки зрения гуманитарные предметы находятся в особом положении. В той или иной мере мы сами — носители той традиции, которую изучаем. Марр  Николай Яковлевич Марр (1864–1934) — востоковед, кавказовед, филолог, этнограф. Создатель «нового учения о языке», извест­ного также как яфетическая теория, теория стадиальности, яфетидология и марризм и представляющего собой теорию происхо­ждения, истории и классовой сущности языка, опирающуюся на произвольные и недоказуемые утверждения, а потому относящуюся к псевдонауке. якобы говорил: «Рыба — еще не ихтиолог». А мы те рыбы, которым приходится быть ихтиологами. Это трудно; мы занимаемся собственной продукцией, поэтому уровень производства и уровень анализа легко смешиваются. Трудно, подчас невозможно заниматься любимым предметом. Я очень люблю поэзию — и ровно поэтому никогда не смог бы ею заниматься как аналитик. Тут у меня работают другие рецепторы, другие переживания. 

Очень важны наблюдательность и склонность к систематизации. Неумение систематизировать и иногда неспособность это делать не значат, что человек ущербен, — у него просто такая умственная конституция. Бывает, что образ мыслей не рационально-логический, а скорее ассоциативный, в таком борхесовском стиле. Для занятий наукой это скорее не подходит.

Еще одна важная идея, которая восходит к Елеазару Моисеевичу и с которой я полностью согласен, состоит в том, что наука ― дело коллективное. У меня перед глазами было много примеров, когда люди талантливые, вроде бы даже успешно чем-то занимавшиеся, не состоялись как ученые ровно потому, что были в изоляции, часто ― добровольной. Наука — это содумание. 

О стихах, рисовании и пении

Моя жизнь полностью вложена в науку. Ничего за пределами этого я не имею. У меня нет хобби, нет каких-либо увлечений. Моя последняя стихотворная строчка написана сорок лет назад. Сейчас я уже ничего срифмовать не смогу. Это было, продолжалось какое-то время, прошло. Это было своего рода поэтическое подполье. Я никогда не смотрел на это занятие как на основное и даже вспомогательное. Было что-то вроде болезни. Прошло. Когда-то немного умел рисовать, но сейчас не могу. Вырезал по дереву. Фактура дерева очень приятна, резать приятно, но фольклор здесь совершенно ни при чем.

Мы все являемся носителями того, что называется современным городским фольклором. Я знаю огромное количество городских песен — очень их любил и мог спеть. Я бывал в нескольких поющих компаниях, в частности, в Кяэри­ку: там у нас было в основном два солиста — Лена Падучева  Елена Викторовна Падучева (1935–2019) — лингвист, крупнейший специалист по русской и общей семантике. и я. И когда я стал заниматься городской песней, у меня возникли некоторые сложности, связанные с этим материалом. Когда я пою песню и не помню каких-то слов, мне хочется их заменить на другие. Встает важная методологическая проблема: как фольклорист, я не имею на это права, но, как носитель традиции, могу себе это позволить. Вопрос не имеет однозначного решения.

О том, зачем изучать фольклор

Фольклористика — это очень интересно. Я не буду никого убеждать, что занятия ею дают хорошую зарплату или гарантированное место работы. Это чистая наука, наука для науки, знание для знания. Я вообще считаю, что основой науки является именно знание для знания, а все прикладное появляется тогда, когда знаний уже накоплено достаточно много. Иметь установку только на практически полезные исследования значит вообще загубить науку, включая в конечном итоге и ее практически полезные области.

Изучая человеческую культуру — будь то культура в целом или культура определенного этноса, — мы всегда в той или иной степени занимаемся ее историей, и, куда бы мы ни обратились, мы всегда будем искать того Адама, от которого все началось. До того как появилась письменность, вся культура была фольклором, никакой другой культуры не существовало. После того как письменность не только появилась, но стала альтернативным, а потом и доминирующим способом культурной коммуникации, фольклор не умер, а продолжал жить параллельно с книжностью. 

Отсюда следует, что, если мы хотим изучить культуру во всей ее полноте, мы должны знать и эту ее часть. Она тем интереснее, что не подлежит регуляции извне — в отличие от книжной культуры, которая, в силу своего технического исполнения, подвержена внешним вторжениям и даже склонна испытывать влияния, включая цензуру. Ограничить устную культуру почти никогда не удается, кроме совсем уж тоталитарных режимов, когда вместе с фольклором уничтожаются его носители. Но вода свое русло найдет, и тради­ция, скорее всего, все равно восстановится, хотя бы и в слегка измененных формах. С этой точки зрения устная культура имеет особый статус и этим также интересна.

Об устной и книжной культурах

Если считать, что книжная культура существует, например, пять-шесть тысяч лет, нужно понимать, что тот масштаб письменности, с которым мы знакомы сегодня или были знакомы в XIX веке, будет стремительно падать по мере того, как мы будем уходить вглубь веков. В итоге мы придем к нескольким «первич­ным очагам» книжной культуры, которые тонут в море культуры устной. Сделав еще один шаг назад, мы найдем чистое поле фольклорных традиций, существовавших на протяжении десятков тысяч лет. Тогда человек передавал все знание, необходимое для своего существования, для понимания и концеп­туализации окружающего, для обобщения опыта, только в устных формах. Эти устные формы выработали целый ряд механизмов производства и воспроиз­водства, хранения и передачи своих текстов.

Устная культура — базовая форма культуры, которая не умирает, когда появляется письменная. Если мы хотим понять, как в своих основах устроена культурная традиция в широком смысле слова, культура как коммуникация, как передача знаний и сообщений, то нужно изучать фольклор, потому что в нем все это содержится в чистом виде.