15 марта 2019Литература

Джон Ле Карре — о своем отце

«Как я сбрасывал иго Ронни, если я и в самом деле его сбросил, и есть история моей жизни», — писал Джон Ле Карре о своем отце Ронни Корнуэлле, обманщике и воре. В новом выпуске совместного проекта Arzamas и журнала «Иностранная литература» автор шпионских романов вспоминает свое трудное детство

О своем отце Дэвид Корнуэлл (Ле Карре — литературный псевдоним) откровенно написал, когда ему было 70 лет: «Как я сбрасывал иго Ронни, если я и в самом деле его сбросил, и есть история моей жизни». Очерк вошел в книгу воспоминаний «Голубиный туннель: истории из моей жизни», вышедшую в 2016-м. Текст воспоминаний можно прочитать в восьмом номере журнала «Иностранная литература» за 2017 год в переводе Тамары Казавчинской.

О том, как я родился, и о разных других обстоятельствах

Этот дом часто попадался мне на пути. Неугомонные мои тетушки при виде него начинали галдеть: «Вот он, Дэвид (меня на самом деле зовут Дэвид)! Пора объявить его государственным музеем!» Но мне больше нравится не он, а дру­гой — воображаемый. Из красного кирпича и дребезжащего ветра, обреченный на снос. С выбитыми окнами, табличкой «Продается» и сколотой ванной в саду. Утопающий в сорняках и строительной рухляди, с обломками витража в разбитой парадной двери — идеальное место для игры в прятки, а не для рождения ребенка. Но как упорствует мое воображение, родился я именно здесь, точнее на чердаке, среди груды побуревших картонных коробок, которые отец всегда увозил с собой, отправляясь в бега. Когда я впервые — вскоре после начала Второй мировой войны — заглянул в них тайком, то обнаружил только его личные вещи: масонские регалии, адвокатский паричок, мантию, в которой он собирался потрясти мир, нетерпеливо ожидавший, когда же он наконец приступит к изучению права, сверхсекретные планы продажи воздушных эскадрилий Агахану  Султан Мухаммад-шах Ага-хан III — духов­ный лидер, 48-й имам мусульманской шиит­ской общины исмаилитов. Всю жизнь борол­ся за независимость Индии и отстаивал национальные интересы Пакистана. (Здесь и далее — примечание переводчика). Но вот война закончилась, и в коробки перекочевала добыча покрупнее — товары с черного рынка: шоколадные батончики «Марс», бензедриновые ингаляторы для безотходного потребления зелья, а после дня Д — капроновые чулки и шариковые ручки. Отец всегда был неравнодушен к несуразным бытовым новинкам при условии, что достать их можно было только по карточкам, а лучше и вовсе невозможно, вроде пластмассовой апельсиночистки, сломавшейся после первого же апельсина. Через 20 лет, в бытность мою британским дипломатом в Бонне на берегах Рейна — Германия в ту пору еще была поделена на зоны, — в калитке моего дома нежданно-негаданно возник отец, почти целиком утонувший в стальной скорлупе коракла  Коракл — небольшая легкая традиционная лодка; напоминает половинку ореховой скорлупы, с каркасом из ветвей, скреплен­ных жгутами из ивовой коры; обтягивается плотной тканью (наподобие брезента), по­крытой несколькими слоями лака; идеальное средство для плавания по небольшим рекам. на колесах. Это автомобиль-амфибия, объявил он. Британ­ский патент у него в кармане — приобрел у берлинских производителей. Потрясающая штука, она нас озолотит. Он проволок этот драндулет по меж­зональ­ному коридору под немигающим взором восточнонемецких погранич­ников. Нужно поскорей спустить амфибию на воду — не беда, что сейчас паводок и течение Рейна стремительней обычного. Я кое-как отговорил его, с трудом подавив снедавшее меня самого детское любопытство, и усадил завтракать. Подкрепившись, он ощутил необыкновенный прилив сил и поспе­шил в Остенде, а потом в Англию. Не знаю, докуда он успел добраться, но об автомобиле-амфибии речь больше не заходила. По пути Ронни наверняка перехватили кредиторы и отобрали игрушку. Что не удержало его от возвраще­ния в Берлин, который, как и другие разрушенные войной города, влек его к себе неодолимо. Года два спустя он вновь там появился, на этот раз предста­вив­шись моим консультантом, и как ВИП-персона охотно снизошел до не­большого тура по самой большой западноберлинской киностудии, где вкусил от щедрот ее гостеприимства, включавшего, несомненно, и парочку старлеток, а также с глубокомысленным видом выслушал, какие налоговые послабления предусмотрены для сценаристов-иностранцев, и все это с благородной целью получше пристроить последний роман сына — «Шпион, пришедший с холода». Нечего и говорить, что ни означенный сын, ни Paramount Pictures, купившая права на этот роман, ни о чем подобном знать не знали.

В доме, где я родился, не было ни электричества, ни отопления, чердак осве­щался бледно-желтым светом газовых фонарей, падавшим с Конститьюшнл-Хилл. Мать моя лежала на раскладушке и, что бы это ни значило, изо всех сил старалась произвести меня на свет. В пору, когда я впервые представил себе эту сцену, я был еще мало осведомлен о тонкостях деторождения. Отец мой Ронни Корнуэлл, в франтоватом двубортном пиджаке и коричневых в белую полоску бриджах для гольфа, нетерпеливо переминался в дверях, то и дело поглядывая на улицу, а в выдававшиеся паузы призывал мать поторапливаться: «Милости­вый Боже, Дрыгли, наддай, и дело с концом! Стыд и срам, да и только! Бедняга Хэмфрис уже задубел там, внизу, а ты все тянешь и тянешь!» Хотя у матери было данное ей от рождения имя — Оливия, отец называл ее Дрыгли — всегда и везде. Впоследствии, повзрослев (правда, лишь с хронологической точки зрения: так сказать, достигнув молочно-восковой спелости), я тоже стал давать женщинам дурацкие прозвища, чтобы не так их бояться. Прононс у моего отца был дорсетский — с раскатистыми «р» и долгими «а», но самосовершенствова­ние не знает преград, и ко времени моего отрочества он говорил почти, и все же не совсем, без акцента. Англичан, как мы знаем, судят по выговору, а уж в наши дни бренд — дело не пустячное. Безупречное произношение может вам обеспечить офицерский чин, открыть кредит в банке, гарантировать вежливость полисмена и даже получить должность в лондонском Сити. Ирония бурной судьбы Ронни состояла в том, что, удовлетворив свои амбиции и отправив нас с братом в элитарные школы, сам он — в соответствии с неумо­лимыми стандартами времени — оказался ниже нас на социальной лестнице. И Тони, и я без малейших усилий преодолели сословно-звуковой барьер, а Ронни так и остался выскочкой. Вряд ли он исправно платил за наше обуче­ние, а если и платил, то, надо думать, не сполна, — зато он его запустил, что, с его точки зрения, только и было важно, особенно в военные годы. В одной из моих школ, где его мигом раскусили, с него бесстрашно потребовали плату вперед. И получили — в удобное для него время — в виде конфискованных на черном рынке сухофруктов: инжира, бананов, чернослива, а также ящика джина для персонала. Но с виду — в чем и крылся его гений — он был сама респектабельность.

Респектабельность, а не деньги, составляла главный предмет его забот. Его магия должна была находить себе подтверждение ежедневно. И мнение его о других определялось одним: считают ли они его респектабельным. Правду сказать, в обыденной жизни таких, как Ронни, можно встретить на каждой второй улице Лондона и любого города любого графства. Он из тех крепких здоровяков, стремительных, беспутных, не чуждых подхалимства, которые одобрительно хлопают вас по плечу, устраивают вечеринки с шампанским для людей, пьющих его впервые, предоставляют свой сад для праздника баптистам, хотя в жизни не переступали порога их молелен; таких, как он, назначают почетными президентами юношеских футбольных и взрослых крикетных команд, которым в качестве призов они вручают серебряные кубки; и все это до тех пор, пока в один прекрасный день не выясняется, что Ронни или его двойник задолжал за год молочнику или местному механику, продавцу газет, виноторговцу, а то и хозяину магазина, поставлявшему те самые серебряные кубки, и тут наш герой обычно становится банкротом или отправляется в тюрьму, а его жена с детьми переезжает к матери и вскоре с ним разводится, потому что узнает то, что ее матери известно было с самого начала, а именно что он не пропускает ни одной юбки в округе и что у него несколько незакон­норожденных детей, о которых он ни разу не упоминал ни словом. А когда наш шалопут выходит на свободу, он некоторое время ведет себя благопристойно, живет по средствам, скромно трудится, радуется простым вещам, пока кровь вновь не взыгрывает и он не принимается за старое. Так вот, мой отец явно был тем самым малым: ему было свойственно все вышеперечисленное, но — в избытке. Чем дело не ограничивалось. Отличие состояло в размахе, силе, мощи. На его стороне были епископальное воспитание, экуменически-примиренче­ские интонации, выражение оскорбленной невинности и безмерная способ­ность к самообольщению. Если наш обычный баламут продувает в три тридцать на скачках в Ньюмаркете последнее, что еще остается в доме, то Ронни безмятежно восседает в Монте-Карло, за массивным столом, перед ним — коктейль: бренди с имбирным элем за счет заведения, рядом — я, лезущий вон из кожи, чтобы выглядеть старше своих семнадцати, а по другую сторону — конюший короля Фарука  Фарук I (1920–1965) — король Египта и Судана в 1936–1952 годах., человек лет пятидесяти с лишним. Он частый гость за этим столом — элегантный, седовласый, бесстрастный и страшно утомленный; у самого его локтя покоится белый телефон, почти­тельно предоставленный владельцами казино и напрямую соединяющий конюшего с его господином — египетским королем, который, как легко вообра­зить, пребывает в одном из своих дворцов в окружении астрологов. Белый телефон звонит, конюший усталым жестом снимает руку с подбородка, подно­сит к уху трубку, долго слушает, опустив длинные веки, затем, не выходя из транса, ставит очередной ломоть египетских сокровищ на красный, черный или какой там еще бывает номер — благоприятный с точки зрения каирских или александрийских знатоков зодиака. Какое-то время Ронни наблюдает за происходящим, едва заметно улыбаясь ханжеской улыбочкой, которая означает «Ну, раз ты этого хочешь, старичок, так тому и быть». И раз за разом начинает поднимать ставки. Сознательно. Великий стратег шлет в бой свои войска. Десятки сменяются двадцатками. Двадцатки — сотнями. И, швырнув на стол последнюю фишку, он властным жестом требует еще, и я с ужасом понимаю, что играет он не потому, что он в ударе, играет не на кров и дом, и даже не по-крупному.

Он играет против короля Фарука. Если Фарук ставит на черное, Ронни ставит на красное. Если Фарук предпочитает нечетный номер, Ронни предпочитает четный. На кон уже поставлены сотни (а по-нынешнему — тысячи фунтов). Ронни хочет сказать Его Королевскому Величеству — исчезает ли в банке у крупье сумма, равная плате за школьный семестр или за весь учебный год, — что он на прямом проводе с Всевышним и у него, Ронни, связь с Ним куда более близкая, чем у какого-то мелкотравчатого арабского властителя, ибо он — благословенный, а за Фарука Господь гроша ломаного не даст, даже если корабль Ронни, спустив флаг, элегантно идет ко дну. В тускло-лиловой пред­рассветной мгле мы бредем бок о бок по эспланаде Монте-Карло в сторону круглосуточной лавки ростовщика-ювелира, чтобы заложить платиновый портсигар марки «Бушерер»? «Бушерон»  Ювелирный дом Boucheron — всемирно известная французская ювелирная фирма по изготовлению часов, ювелирных изделий, парфюмерии, а впоследствии и кондитерских изделий, основанная в 1853 году.? Точно уже не помню. «Завтра я отыграю все с лихвой, верно, младшенький?» — заклинает меня Ронни в фойе «Отеля де Пари», где он, слава богу, уплатил за наш номер вперед. «Я покажу этому типу Фаруку, что к чему. Он продует вдвое больше моего! Втрое!» Скорее всего, ничего этого не будет, но Ронни, обменявшийся визитками с тем самым конюшим, возможно, с тем же успехом через два-три дня наберет каирский номер, представится человеком, который пару ночей назад играл с Его Вели­чеством в, так сказать, удаленную рулетку, и объяснит, что по удивительному совпадению на следующей неделе он как раз посетит Ближний Восток, так что если у короля вдруг найдется свободная минутка, чтобы пропустить по рюмке, то и он сочтет своим долгом освободиться к этому времени. А если дело не вы­горит в этот раз, то выгорит в другой, и в другой стране. Ибо Ронни — нагляд­ная иллюстрация его собственного афоризма: если на тебе чистая сорочка и ты попросишь как положено, Господь всегда подтолкнет тебя в нужную сторону. Короче говоря, я был произведен на свет. Моей матерью — Оливией. Послушно разродившейся по-быстрому, как того требовал Ронни. Который отчаянно спешил сделать последний рывок — удрать от кредиторов и спасти от окончательного замерзания мистера Хэмфриса, припавшего к рулю своего «ланчестера»  Автомобиль производства британской компании Lanchester, в 1931 году объединив­шейся с фирмой Daimler. возле нашего дома. Потому что мистер Хэмфрис не какой-то там простой таксист, а ценный соратник и к тому же хорошо оплачиваемый придворный Его Величества Ронни, а также выдающийся фокусник-любитель, который проделывает чудеса с обрывками веревки, превращая их в петли-удавки, что тебе заправский вешатель. В тучные дни его сменяет мистер Натбим, у которого свой «бентли», но в дни похуже мистер Хэмфрис с его «ланчестером» всегда готов прийти на выручку. Едва я родился, как меня вместе со скудными материнскими пожитками — нас только что покинул очередной судебный пристав, так что путешествовать предстояло налегке — сунули в багажник Хэмфрисова такси, словно контрабандную ветчину, которой Ронни промышлял два-три года спустя. Следом зашвырнули картонные коробки и заперли багажник. Я вращал глазами, пытаясь углядеть в темноте своего старшего брата Тони. Но — ни малейшего признака. Как и Оливии, сиречь Дрыгли. Ну, ничего. Я родился и, словно вылезший на свет жеребенок, пустился бежать. С тех пор так и бегу.

О том, как Ронни ухаживал за Оливией, и об Алеке, моем дядюшке-призраке

Как познакомились Ронни и Оливия? Я задал этот вопрос Оливии в свою Крафт-Эбингову пору — чуть ли не сразу после знаменательного первого объятия на Ипсуичском вокзале. «Через твоего дядю Алека, милый», — услышал я в ответ. Она имела в виду своего отдалившегося от семьи брата, который был 25 годами старше ее. Родители их давным-давно умерли, и дядя Алек, важная персона в Пуле: член парламента и легендарный местный проповедник, — практически заменил ей отца. Как и Оливия, он был тощий, костлявый и очень высокий, а кроме того, тщеславный, весьма щеголеватый и преисполненный чувства своей великой общественной значимости. Как-то раз ему было поручено презентовать кубок местной футбольной команде, и он, подобно наставнику, который знакомит будущую принцессу с дворцовым этикетом, взял с собой Оливию. Ронни был центральным нападающим местной команды. Да и где еще мог он играть? По мере того как дядя Алек продвигался вдоль шеренги игроков, пожимая каждому руку, Оливия, которая не отставала от него ни на шаг, прикрепляла очередной значок на очередную гордо выка­чен­ную грудь. Но едва она приколола значок Ронни, как тот театрально хлоп­нулся на колени и возопил, что она пронзила его сердце, к которому в подтвер­ждение сказанного прижал обе руки. Дядя Алек, который, согласно всем имеющимся свидетельствам, был чванливым болваном, благосклонно взирал на этот ярмарочный балаган, и Ронни с трогательным смирением поинтересо­вался, не будет ли ему позволено навестить их славный дом как-нибудь днем, чтобы засвидетельствовать почтение — нет-нет, не Оливии (до нее в социаль­ном плане ему было далеко), а их горничной-ирландке, с которой он свел знакомство. Дядя Алек изъявил свое милостивое согласие, и под видом ухажи­вания за горничной Ронни совратил Оливию. «Я была так одинока, милый. А тут ты — как шаровая молния». Молнией, конечно, был Ронни, а не я. Дядя Алек стал первым моим секретным осведомителем, за что я воздал ему по пол­ной. В день своего совершеннолетия я тайком послал ему письмо: «Палата общин, Алеку Глэсси, ЧП, в собственные руки», — в котором спрашивал, жива ли его сестра, моя мать, а если жива, где ее найти. Разумеется, с этим же вопросом я не раз обращался к Ронни, когда был подростком, но в ответ тот лишь хмурился и мотал головой, и после очередного такого отнекивания я отступился. В прибывшей записочке — две строки каракуль — дядя Алек советовал мне сходить по адресу, значившемуся на приложенном клочке бумажки. И предупреждал: ни под каким видом не сообщать «означенному лицу», как я узнал адрес. Задетый за живое поставленным условием, я вывалил этот секрет Оливии в первые же минуты встречи. «Значит, мы должны быть благодарны ему, милый», — только и сказала она, чем дело и кончилось. Вернее, должно было бы кончиться, если бы в Нью-Мексико 40 лет спустя — и через несколько лет после смерти матери — мой брат Тони не признался мне, что в день своего совершеннолетия, то есть двумя годами раньше моего, тоже написал Алеку, сел в поезд, поехал к Оливии, обнял ее на платформе № 1, что благодаря немалому росту, надо полагать, вышло у него ловчее, чем у меня, после чего произвел допрос. Но почему он ничего мне об этом не сказал? Почему и я ни о чем таком ему не заикнулся? Почему Оливия ни единым словом не упомянула об этих встречах ни мне, ни ему? Почему Алек старался держать нас всех подальше друг от друга? Очень просто: из страха перед Ронни. Страх этот для каждого из нас был равен страху перед самой жизнью. Его железная хватка, психологическая и физическая, его устрашающий шарм были неодолимы. Он был ходячей картотекой всех мыслимых и немыслимых связей. Когда открылось, что одну из его дам ублажает любовник, Ронни открыл едино­личный театр боевых действий. Не прошло и часа, как у него на руках были данные хозяина злосчастного малого, его банковского управляющего, его домовладельца. И каждый был призван на войну и стал орудием огня на пора­же­ние. То, что Ронни сотворил с беспомощным, заблудшим отцом семейства, он мог сотворить с любым из нас, и во сто крат больше. Он сокрушал как созидал. Всякий раз, когда я уже готов был восхититься им, мне вспоминались его жертвы. Его родная мать, недавно овдовевшая, рыдающая душеприказчица его отца; мать второй его жены, тоже потерявшая мужа, тоже назначенная исполнительницей воли покойного и впавшая в оцепенение из-за свалившейся на нее ответственности, — Ронни ограбил и ту и другую, а заодно и законных наследников, прикарманив все оставленные сбережения. Десятки других — да что десятки, больше! — доверявших ему и достойных доверия людей (достойных — по его собственным и самым высоким меркам) были обмануты, обобраны, обкрадены их странствующим рыцарем. Как он это объяснял себе, если когда-либо все же объяснял? Бега, банкеты, женщины, «бентли» запол­няли другую сторону его жизни, пока он выманивал деньги у людей, столь ослепленных любовью к нему, что у них язык не поворачивался сказать ему «нет». Задумывался ли он когда-нибудь, во что обходится любимец богов?

P. S. Изначально в тексте перевода, опубликованном в журнале «Иностранная литература», было сказано, что Ронни «изнасиловал» Оливию. Благодаря внимательным читателям редакция Arzamas сверила текст с английским оригиналом: «Ronnie, under cover of wooing the maid, seduced Olive». Так как глагол seduce имеет значения «соблазнять», «совращать», мы приняли решение заменить «изнасиловал» на «совратил» и убрать слово «насильник» из подводки к материалу. Спасибо нашим читателям!

Скорее оформите подписку на «Иностранную литературу»

• в любом отделении связи
• в редакции журнала
• на сайте Почты России

Или купите журнал в одном из этих магазинов.

микрорубрики

Ежедневные короткие материалы, которые мы выпускали последние три года

Марш дня

Марш из фильма «Цирк»

Джаз дня

«Happy Feet» (1930)

Объявление дня

О запрете праздновать Рождество

Архив