Эймунтас Някрошюс: «Лучший собеседник себе — я сам»
20 ноября умер Эймунтас Някрошюс. В 2016 году редакторы журнала «Замыслы» Елизавета Кешишева и Екатерина Кострикова поговорили с великим режиссером — о случайном поступлении в ГИТИС, работе с учениками, о том, как важно уйти вовремя, и о других важных вещах. Arzamas благодарит «Замыслы» и публикует текст интервью
Елизавета Кешишева: Каков был ваш импульс, когда вы решили поступать в театральный институт?
Эймунтас Някрошюс: Я два года проучился в Вильнюсской консерватории. Но у меня была проблема: я ужасно боялся сцены. Это было
Екатерина Кострикова: Вы можете вспомнить день вступительных экзаменов? Как они проходили?
Э. Н.: Мое поступление — это случайность. У меня было мало шансов, я плохо тогда говорил
Ек. К.: То есть вам не кажется, что была некая точка соприкосновения, когда мастер сразу видит своего ученика, а ученик — мастера? Вы хотели учиться именно у Андрея Александровича?
Э. Н.: Конечно. А потом, когда прошел по специальности, начались вступительные экзамены по остальным предметам, которые я бы не сдал, если бы мне не помогли.
Помогла жена Александра Бурдонского, внука Сталина. Она сказала мне, чтобы я написал сочинение, а потом вынес его во дворик, — схема была готова. Я вынес его, почти ни при ком, они исправили ошибки, несколько оставили. Я получил три. Благодаря этим людям я поступил.
Ек. К.: Как бы вы описали атмосферу ГИТИСа в то время?
Э. Н.: Свобода.
Ел. К.: А в мастерской Гончарова?
Э. Н.: Тоже. Конечно, он кричал, он требовал. Но никто не боялся этого крика, и крик не был злым. Я знаю, что он, когда искал меня, говорил: «Ну, где этот хрен литовский?»
Но — свобода.
Как ни странно, в Москве было больше свободы, чем в Литве. Московские художники стремились в Прибалтику, потому что казалось, что свобода там. Ничего подобного: она была здесь. Например, некоторые дисциплины в Литве — история марксизма-ленинизма, диалектика — требовали ужасно серьезного изучения,
Ел. К.: Насколько сильно изменилось ваше представление о театре в первые годы обучения?
Э. Н.: Оно изменилось существенно, хотя и в Литве я успел увидеть много хороших спектаклей. Это было серьезное время для театра. Конечно, тут много спектаклей: и Эфрос, и Таганка, и Якобсон, и гастрольные спектакли. Такой груз я испытал в первые годы. Хороший груз.
Ек. К.: Насколько хорошо вы помните свой курс? Как складывались отношения с мастером?
Э.Н.: Его на самом деле было не так много. Было много ассистентов: Борис Воронов, люди старого МХАТа, Натэлла Хаджимуратовна [Бритаева], — были, в общем, прекрасные педагоги, а он приходил уже «по праздникам».
Климат в ГИТИСе был прекрасным. Преподаватели — Дюшен, Бояджиев, Кнебель, Завадский… Мне интересно: Любовь Орлова могла преподавать? Может, ее
Ел. К.: Чему и как учил Гончаров?
Э. Н.: Сначала у меня по специальности все шло хорошо, но скоро начались конфликты с Гончаровым. Я делал
Ел. К.: А в чем был предмет противоречий с мастером? Это касалось формы того, что вы показывали?
Э. Н.: Я все-таки не русский человек. У меня на
Ел. К.: То есть это был конфликт темпераментов?
Э. Н.: Да. Я хотел «поспокойнее».
Ел. К.: Но есть между тем
Э. Н.: Если Гончарову подражали очень многие, то, наверное, и я тоже. Значит, это была личность. Я не знаю, сколько подражал я, со стороны себя не видишь, но у сокурсников — и походка, и жесты, и голос. И не только наш курс — другие курсы подпадали под это влияние. Он был впечатлительным и впечатляющим. Человеческие качества Гончарова я, наверное, ценил больше, чем художественные. Он чувствовал, когда ты голоден, когда тебе плохо, когда лучше не задержать — отпустить на праздник. После экзамена по специальности, я помню, он доставал бумажник и клал на стол, например, сто рублей. В то время это были большие деньги — он дарил курсу. Шли в пельменную. Это о
Ел. К.: В отношении Гончарова складывается впечатление, что в истории театра он остался прежде всего как крупная театральная личность — не как автор великих спектаклей. И, кажется, даже Театр Маяковского до сих пор
Э. Н.: Это и хорошо. Дух сохраняется. Ему многие благодарны. Он не выбрасывал людей.
Ек. К.: Вы согласны с утверждением, что режиссуре нельзя научить?
Э. Н.: Конечно. Нельзя, ни в коем случае.
Ел. К.: А в чем тогда, как вам кажется, состоит обучение режиссуре?
Э. Н.: Азбуки нет. Нужно найти свой путь — каждый спасается как может. Вот весь принцип.
Ел. К.: А вы как педагог формулируете для себя некоторые принципы, кроме отсутствия принципов?
Э. Н.: Да, у меня несколько учеников-режиссеров, второкурсников. Я хочу, чтобы у молодых людей были хорошие головы. Не только ум, но сообразительность, быстрота мышления, мгновенность решений, точность на ходу. Это как шахматы блиц. Ты должен видеть все поле. Пока молодой. Потом все замедляется и притупляется. Острота и точность уходят. Все получается тупо.
Ел. К.: Чем воспитывается эта острота мышления? Определенными книгами, полемическими разговорами?
Э. Н.: Они читают другие книги. И не нужно им пальцем показывать: «Тут Вахтангов, тут другие…» Они растут на другой литературе, других источниках, музыка у них другая. Эти молодые люди в десять раз более образованны, чем мы. И мы, наше поколение, пасуем перед ними. Мы имитируем
Ек. К.: Не создает ли это ситуацию разговора на разных языках?
Э. Н.: Создает, но не надо на это обращать внимания. Молодые люди так не любят, когда старики говорят: «А в наше время…» Это очень отталкивает. Они тоже амбициозны, у них тоже есть представление о будущем театре. Не надо заниматься дидактикой, навязывать им свое.
Ек. К.: Есть ли у вас сейчас такие идеи, не обязательно связанные с будущим спектаклем, а выходящие, может, за пределы театра: замысел книги, путешествия, встречи?
Э. Н.: Я стараюсь не распространяться особенно о таких вещах. Конечно, во мне кипит
До сих пор у меня ничего нет. И вот это я считаю свободой. Как ни странно, это она и есть. Ни от кого не зависишь. Конечно, маленькие неудобства есть, но на них не надо обращать внимания. Так что карьеру я не сделал. Целей у меня не было, прожил без них.
Ек. К.: Получается, цель — не иметь целей?
Э. Н.: Да, именно так, хотя это была не рациональная задумка.
Ек. К.: Можно ли сказать, что ваши ученики
Э. Н.: Конечно. Не впрямую, но я наблюдаю за тем, как они соединяют разные жанры, как, отказываясь от психологизма, предлагают
Ел. К.: Получается, вы считаете, что сам процесс обучения режиссуре изменяется? Если, условно, Гончаров передавал вам эти «палочки», то вы уже не чувствуете необходимости давать ученикам эти подпорки, у них свой театральный язык, свои пути?
Э. Н.: Да, конечно.
Ел. К.: Эфрос говорил: «Мы обожали наших учителей, но, приходя в профессию, нам хотелось сделать
Э. Н.: Конечно! Это очень радует меня теперь в моих учениках. Они злятся, это хорошо. Не надо быть занудой.
Ел. К.: А что по существу не устраивало вас в условном «театре учителей»?
Э. Н.: Устраивало все, я уважал и любил спектакли, которые видел. Просто они работали правой рукой, а я левой. Им было чего бояться, а мне нет. Ни власть, ни что иное на меня тогда не влияло.
Ек. К.: Если бы вы могли вернуться в молодость и дать себе совет, что бы вы сказали?
Э. Н.: «Брось театр». Можно этим заниматься до сорока, ну, пятидесяти. А потом ни у кого нет воли уйти. Пока время. Ведь никто лучше меня не знает, как я сам: кто я, каков я сегодня. Начинаешь врать. Все не то уже, мозг работает
Ек. К.: А если бы не театр — вы думали, чем могли бы заниматься?
Э. Н.: Трудно представить. Скорее всего, был бы фермером. Имел, наверное, коров, хозяйство. Я человек с земли. Луга, рощи, поля — моя атмосфера молодости…
Ел. К.: Но не может же Голодарь перестать голодать.
Э. Н.: Ну да.
Журнал о театре «Замыслы» можно купить в книжных магазинах «Москва», «Порядок слов», «Фаланстер», «Циолковский», «Послезавтра», «ГРАУНД зин магазин», «Живет и работает».