17 ноября 2023Литература

Чтение на 15 минут: «Записки переводчика-рецидивиста»

Цыганская судьба отчислений за песню «Мохнатый шмель — на душистый хмель…» и лев, узнанный по когтям. В издательстве «Иллюминатор» вышли воспоминания переводчика Григория Кружкова. Публикуем отрывок о его работе с поэзией Киплинга

Перевод всегда приключение. Вот что про­изошло со стихотворением Киплинга The Gipsy Trail, дословно «Тропа цыгана». Там была строка, повторяющаяся рефреном: Follow the Romany patteran, то есть «следуй за цыганским пате­ра­ном». Словарь объясня­ет это загадочное слово как знак на тропе, оставляемый цыганами для своих сороди­чей: это может быть по-особому сломан­ная ветка и тому подобное…  Объяснение также можно обнаружить в романе Джека Лондона «Маленькая хозяйка большого дома» (1915), герои которого как раз поют «The Gypsy Trail». Помучив­шись с этим патераном, я решил оставить его в покое и заменил всю строку на то, что мне показа­лось подходящим для этого ультра­романтического стихотворения — на кочевую звезду, за которой цыган должен идти.

Очень эффектны, живописны у Киплинга эти четыре строфы, изображающие четыре стороны света: север, юг, запад и восток; в них как бы материализуется выражение «ступай на все четыре стороны». Мне тотчас вспомнились еще два стихотворения, в которых используется тот же поэтический ход.

Во-первых, это древнеирландское стихотворение «Бу­ря» (примерно XI век), в котором есть такие строфы:

Во­-вторых, это стихи французского поэта Алена Боске (1919–1998):

Это обращение взгляда на четыре стороны сразу раз­мыкает горизонт, помещая читателя в центр огромного пространства и напоминая об универсуме, в кото­ром про­исходит всякая человеческая драма, — а это и есть главная функция поэзии. Но кто у кого позаимствовал этот прием?

Приключения с патераном на этом не закончились. Стихотворение «За цыганской звездой» («Мохнатый шмель — на душистый хмель…»), положенное на музыку композитором Андреем Петровым, прозвучало в фильме Эльдара Рязанова «Жестокий романс» и на какое-то вре­мя стало шлягером  В фильме перевод сокращен: из двенадцати строф звучат только семь; изменен и их порядок.. Некоторые даже верят, что это цы­ганская народная песня, хотя литературность там, по-моему, лезет изо всех щелей.

Между прочим, о том, что мой перевод использовали в фильме Рязанова, я не подозревал, пока неожиданно не услышал в кинозале свой текст, превращенный в цы­ганский романс, и это был шок — слова и музыка у меня никак не совмещались. Ничего, прошло время, я привык к мелодии и к исполнению.

Но и это не последняя глава. Оказалось, что мое­го «Мохнатого шмеля» исполняют в ресторанах по всей стране, по радио и так далее, и отовсюду идут отчисления в Российское авторское агентство. Отчисления пустяч­ные, но в месяц они давали уже ощутимую сумму, кото­рую я назвал стипендией имени Киплинга. В конце года я решил съездить за накопившимися капита­лами в РАО, получил деньги и положил их в задний карман рюкзака. В метро на остановке в вагон влетела цыганка с парой ребятишек. Они как-то запо­лошно влетели и сразу выле­тели прежде, чем двери захлопнулись, ненароком толк­нув меня, стоявшего напротив. Через пару минут я схва­тился, проверил, и точно: денежки — тю-тю! Честное слово, я совсем не огорчился: как прилетели, так и уле­тели; и это только справедливо, что у цыганских денег — цыганская судьба.

Вывод, который я сделал из всей этой истории, такой: если что-то катего­рически не ложится в перевод из-за раз­ницы в строе языков — не ложится, хоть тресни, — не надо это насильно впихивать, впихнутое будет торчать ко­лом. Надо посмотреть: нельзя ли заменить его на другое, эквивалентное? Вот пример. Есть у Киплинга знаме­нитое стихотворение «Если» (из книги «Награды фей»). Оно начинается со слова if:

В чем тут трудность для переводчика? В том, что сло­ва «если» в начале строки никак не избежать: оно по­вторяется девять раз и образует каркас стихотво­рения. Но в оригинале стихотворный размер — ямб, а по-рус­ски «если» — хорей. Маршак справился с этой проблемой, добавив в начале строки «о»:

Однако хорошо ли это? Киплинг — мужественный, сол­датский поэт, у него в стихах никаких пафосных «о» нет и быть не может. Он мастер баллады (его первая книга стихов называлась «Баллады казармы»), а отнюдь не оды.

Лозинский избрал другой путь: он вообще пренебрег словом «если» и перевел речь из условного наклонения в повелительное, озаглавив свой перевод «Заповедь»:

Я придумал третий путь — заменил ямб анапестом: «Если ты в обезумевшей буйной толпе…» Ведь точность в переводе должна быть не буквальная, но функциональ­ная. А функция анапеста в русском стихе близка к функ­ции ямба, и тот и другой размер употребляется в перево­дах английских баллад. Например, так:

Это ямб. А вот как звучит анапест:

Мне кажется, что это даже правильно: менять иногда английский ямб на русский анапест. Это снимает утоми­тельное для русского слуха однообразие ритма. Ведь ям­бом написано 95 процентов всех английских стихов; если так всегда перелагать их на русский язык, можно затоско­вать. Ну и стоит учесть, что русские слова длиннее, ана­пест дает строке дышать.

Итак, я привил к киплинговскому «Если» размер валь­тер-скоттовской баллады в переводе Жуковского: «До рас­света поднявшись, коня оседлал…» И у меня получилось:

Тут заодно разрешилась еще одна переводческая про­блема. Последняя строка у Киплинга звучит так:

Man означает и мужчину, и человека. Оба этих смысла проявлены в моем переводе, но слово «человек» поставлено выше «мужчины»; что, как мне кажется, и имел в виду автор.

Вот еще один пример из Киплинга, стихотворение The Thousandth Man:

Запихнуть в текст «тысячного человека» можно, но «девятьсот девяносто девять» — вряд ли. Интуи­ция, да и простой расчет подсказывают, что по-русски это «не прокатывает», «не катит», как мы иногда гово­рим на своем переводческом жаргоне; выходит «слиш­ком много букв». Приходится уменьшить свои претен­зии в десять раз — и получается как раз то, что нужно.

Но еще более примечательный случай, чем с «Тысячным человеком», ставшим только «Сотым», произошел со сти­хотворением Киплинга Boots с подзаго­ловком Infantry Columns.

Представьте себе: британские пехотные батальоны идут по Африке. Идут час за часом, день за днем, а до­роге нет конца. Жара, пыль в горле, и только солдатские башмаки, монотонно двигающиеся перед тобой и позади тебя: раз-два, раз-два… И в стихах повторяется тем же монотонным рефреном:

Как это перевести — вот задача. Башмаки, ботинки, бутсы? Никакие слова длиннее одного слога тут не годят­ся, а односложные — да где же их взять в русском языке…

И вот мы читаем перевод:

Почему никто из тех, кто переводил эти стихи после Ады Оношкович-Яцыны (а среди них были такие мастера, как Самуил Маршак), не смог превзойти перевод молодой и никому не известной поэтессы, члена студии Михаила Лозинского, которой в момент опубликования этих пере­водов было только двадцать пять лет?

Ответ я нашел в дневниках самой Ады Ивановны Оношкович-Яцыны (1896–1935), опубликованных в аль­манахе «Минувшее». Сохранившиеся тетради рассказыва­ют о литературной жизни Петербурга начала 20-х годов, о переводческой студии, о стихах, друзьях и подругах — и о любви к своему учителю, «мэтру», «мэтрику», «шер­фолю» Михаилу Лозинскому. Как память об этой ро­мантической истории остался русский Киплинг. Потому что стихи и любовь шли вместе. Аде Ивановне в голову не приходило скрывать, как «мэтр» помогал ей, редакти­руя ее переводы. Вот одна фраза из записи от 19 августа 1921 года:

«Я успела поспать, пока он поправлял моего Киплинга, ходили гулять, я читала ему стихи… Нет слов, чтоб благодарить пославшего нам это счастье»  А. И. Оношкович-Яцына. Дневник 1919–1927 // Минувшее: Исторический альманах. Вып. 13. М., СПб., 1993..

Что такое «поправлять», кажется, ясно. Мастер тако­го класса, как Лозинский, «поправляющий» перевод сво­ей ученицы, делает главную часть работы — ту, что дает ей жизнь на многие десятилетия. А каким великим масте­ром был Михаил Лозинский, переводчик «Божественной комедии» Данте, это всем понятно. Не он ли и разрубил гордиев узел, заменив «башмаки» на «пыль»? У меня почти нет сомнений. Ex ungue leonem — «по когтям узнают льва».