Дух английской
литературы

1. Начало английской литературы

Курс, выдержки из которого здесь приводятся, открывался лекцией о кельтских и римских истоках английской словесности. Однако качество записи не по­зволяет ее опубликовать. По мнению Натальи Леонидовны, специфически английский дух, который она описывает выражением «уют и невесомость», складывается благодаря сочетанию «простой римской окладистости» и кельт­ской детскости. Трауберг очень любила кельтское «ангельское христиан­ство», свободное от искушений взаимо­действия с государством (государственности в Ирландии того времени еще не было), детское по мировоззрению и отчет­ливо видящее преображенную природу. Очень многие из тех, кто сегодня в России занимается кельтами, в той или иной степени находились под влия­нием Натальи Леонидовны.

Лекция о том, с чего началась Англия, — это продолжение разговора, начав­шегося кель­тами и римлянами. Английский литера­турный язык складывается ко второй половине XIV века — к первым важным произведениям на этом языке относятся, с одной стороны, анонимные аллитера­ционные поэмы  То есть основанные на повторении одина­ковых звуков в строке, что придает стиху особую выразительность. — прежде всего «Жемчу­жина» и «Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь», — а с другой стороны — «Кентерберийские рассказы» и «Троил и Крессида» Джеффри Чосера. Первая традиция оказалась тупиковой и не получила развития, а вторая стала магистральной линией развития английской литературы.

Однако здесь Трауберг совершенно опускает эти историко-литературные факты. Ей важно показать, что происходит именно с англий­ской духовной традицией, как складывается ситуация, когда язык оказывается «готов к тому, чтобы появился гений». В лекции дается увлекательный исторический фон этого процесса: как увядала англосаксонская династия, сменяясь норманд­ской, как из смеси англосаксонского и французского вырастал предок совре­менного английского литературного языка.

Интереснее всего здесь характерные именно для Трауберг акценты на неоче­вид­ных вещах. Едва ли где-то еще можно прочесть или услышать, что «чудо XII века» состояло в том, что «мир из темного превратился в достаточно светлый» или что важнейшим периодом складывания духовного фунда­мента известной нам Англии было «слабей­шее и страннейшее» время правления слабых и негодных королей — Эдуарда Исповедника, Ричарда Львиное Сердце, Иоанна Безземель­ного, Генриха III:

«В Англии на „укладку“ ушла половина XI века, весь XII и весь XIII век. Если проводить аналогию дальше, то язык Сумарокова или Тредиа­ковского, особенно в пародиях на Тредиаковского, чудовищен. И вдруг оказывается, что язык уже может дать Карамзина, Батюшкова и Пушки­на. Вот такой этап и происходит в Англии в начале XIV века. Но об этом надо говорить отдельно. А сейчас только скажу, что за это слабейшее и страннейшее время для Англии, за эту „дырку“, страна становится Англией».

2. Английский гуманизм

Рассказ Трауберг об английских гуманистах интересен выбором героев и акцентов. В традиционных школьных изложениях истории английской литературы и англий­ской мысли XVI век — эпоха гуманизма в Англии — представлен прежде всего Томасом Мором с его «Утопией»  «Золотая книжечка, столь же полезная, сколь и забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия», или «Утопия» (1516) — книга Томаса Мора об идеальном устройстве общества фантастического острова., сэром Томасом Элиотом  Сэр Томас Элиот (ок. 1490 — 1546) — англий­ский дипломат и ученый, инициатор исполь­зования английского языка в качестве литературного. и Роджером Эшамом  Роджер Эшам (ок. 1515 — 1568) — ученый, писатель, наставник Елизаветы I.. Двух последних Трауберг не упоминает вообще, «Утопии» касается вскользь, зато останавливается на менее очевидных именах вроде католиков Фишера  Джон Фишер (1469–1535) — святой Като­лической церкви, епископ Рочестерский, канцлер Кембриджского университета, кардинал. Не признал акта, согласно кото­рому Генрих VIII стал главой Церкви Англии, и был им казнен. и Колета, реформаторах Кранмере  Томас Кранмер (1489–1556) — лидер англий­ской Реформации и архиепископ Кентер­берийский во время правления Генриха VIII, Эдуарда VI и частично Марии I; поддерживал Генриха VIII в аннулировании брака с Екате­ри­ной Арагонской и принцип королевского верховенства, согласно которому король стал главой Церкви. и Латимере  Хью Латимер (ок. 1485 — 1555) — епископ Вустерский, деятель английской Реформа­ции. Во времена правления королевы Марии I сожжен на костре как еретик. и много говорит о своих героях с точки зрения их языка. Мы приводим фрагменты лекций о Джоне Колете, Томасе Море и Уильяме Тиндейле.

Джон Колет (1467–1519) — настоятель лондонского собора Святого Павла, проповедник, которым заслушивались все — от простого прихожанина до короля, знаток античных авторов и друг самого известного из гуманистов, Эразма Роттердамского. Колет был основателем школы Святого Павла — одного из самых знаменитых учебных заведений Англии, где впослед­ствии учились и многие выдающиеся англичане, в том числе герои этих лекций: Джон Мильтон, Гилберт Честертон и Исайя Берлин.

Томас Мор (1478–1535) — политический деятель, полемист и автор знаменитой «Утопии». Мор с юности мечтал стать монахом и до конца жизни носил под роскошными одеждами монашеское рубище. Созерцательный склад ума и глубокую веру он соединял с талантами политика. Он известен как лорд-канцлер, решившийся противостоять могуще­ственному Генриху VIII в истории с созда­нием Англиканской церкви — и поплатив­шийся за это жизнью.

Уильям Тиндейл (ок. 1494–1536) — филолог и переводчик Библии на англий­ский язык. Тиндейл был блестящим знатоком древне­греческого и древнееврей­ского языков и посвятил свою жизнь тому, чтобы сделать Писание доступным для необразованных сограждан, не знающих латыни. Последние двенадцать лет своей жизни он вынужден был скрываться, работая над переводом за гра­ни­цей, но в конце концов все равно был схвачен и казнен за распространение протестантского учения, которое в католи­ческих странах считалось ересью.

Все трое занимали разные, часто противо­положные позиции в церковной полемике того времени: Колет был католиком, ратовавшим за необходимость реформиро­вания Церкви; Мор — католиком, боровшимся с распространением протестантизма; Тиндейл — протестантом, вдохновленным примером Лютера. Но при этом все они — создатели богословского и литературного языка, которым в дальнейшем будет пользоваться английская мысль.

Рассказывая о своих героях, Наталья Трауберг внимательно рассматривает их моральную позицию и особенности их языка — не самый очевидный выбор, если не помнить о том, что сама Трауберг в первую очередь переводчик и проповедник и только затем историк литературы. Но все они интересуют Трауберг как искренне верующие люди, сохранившие верность своим убеждениям, в случае Мора и Тиндейла — вплоть до мученической кончины.

3. XVI век: от «бесцветных» поэтов к «блестящим»

В своих лекциях Наталья Трауберг подробно останавливается на английском XVI веке, что отражает объективную важность этого периода для истории британской мысли и английской литературы. Однако интерес к этому периоду объясняется еще одним обстоятельством личного характера: эта эпоха была предметом особого внимания Клайва Стейплза Льюиса. Таким образом, Льюис, один из важнейших для Трауберг авторов, лекция о котором в рамках этого проекта не публикуется по причинам технического характера, невидимо в нем присут­ствует. Одна из его главных научных книг — и одно из важнейших пособий по этому периоду — посвящена как раз английской литературе XVI века «за исключением драмы»  C. S. Lewis. English Literature in the Sixteenth Century: Excluding Drama. Oxford, 1954.. Исключе­ние из рассмотрения Трауберг драмы вообще и Шекспира в частности, акцент на drab poets и Спенсере, несколько локальных сюжетов, таких как рассказ о Море и Тиндейле, очень близко повторяют и структуру размышле­ний, и подходы Льюиса.

Сам термин drab (слово обозначает серо-бежевый цвет и применялось для опи­сания небеленой ткани, ср. «драп») применительно к поэзии и прозе позднего Средневековья первым использовал Льюис, описывая «период, когда, хорошо это или плохо, поэзия была скудна на звуки и образы». Однако drab poets, к числу которых относят таких авторов, как Томас Уайетт, Джон Скелтон или Генри Говард, блеклы не сами по себе, а в сравнении с golden poets, поэтами золотого, или блестящего, века, о которых пойдет речь в следующей лекции.

4. «Блестящий век». Сидни и Спенсер

Наиболее яркие представители «блестящего века» — сэр Филип Сидни и Эдмунд Спенсер, старшие современники Шекспира. Для Трауберг «золотые поэты» неотделимы от духа свободы и доброго величия, отличав­ших век королевы Елизаветы I от времени правления сумасбродного Генриха VIII или Марии Кровавой. Эта поэзия трудна для восприятия из-за запутанности и витиева­тости или чрезмерной аллегорич­ности, но это «так красиво, что можно пережить».

Сэр Филип Сидни (1554–1586) — елизаветинский придворный, государствен­ный деятель, офицер, поэт и покровитель ученых и поэтов. После сонетов Шекспира его «Астрофил и Стелла» считается лучшим циклом сонетов Елизаветинской эпохи. Роман Сидни «Аркадия» на два века вперед определяет английскую пасторальную традицию, а трактат «Защита поэзии» становится одним из важнейших английских сочинений по теории литературы.

Эдмунд Спенсер (ок. 1552–1599) — елизаветинский чиновник, большую часть жизни служивший при наместнике королевы в Ирландии и участвовавший в подавлении ирландских восстаний. Аллегорическая поэма Спенсера «Королева фей» — одно из самых значительных поэтических произведений XVI века.

Вот что писал о Спенсере Льюис в «Аллего­рии любви» — книге, заставившей в XX веке вспомнить о забытом было поэте. Кстати, перевод «Аллегории» был сделан под редак­цией Натальи Трауберг:

«Противоположности, сталкиваясь, разрешаются в более высокие единства; огни, струящиеся из огромного аллегорического центра, превращаются в сотню различных цветов, достигнув нижних уровней сложного действия; сюжетные линии, собирающиеся вместе, откры­вают свою истинную природу, когда мы приближаемся к центру; несколько основных идей, постоянно возрождаясь, без конца пре­образуясь, остаются теми же самыми, вечными в изменчивости; невыно­симое разнообразие и лишенная швов неразрывность целого — все это спенсеровская верность жизни».

5. Расцвет английской литературы

XVII и XVIII век — огромный и бурный период истории английского духа, включающий две революции, диктатуру и реставрацию монархии: если в начале 1600-х годов Англия представляет собой еще достаточно архаическое явление, то в конце 1700-х перед нами уже вполне понятное нам сегодня общество либералов и консерваторов, заседающих в кофейнях и спорящих о свободе. На этот период приходится начало расцвета английской литературы, какой мы ее знаем. Это уже не экзотика вроде туманных аллегорий Спенсера, а безусловная классика из учебников — Джон Донн, Библия короля Якова  Библия короля Якова (1611) — перевод Библии на английский язык, выполненный под патронатом короля Англии Якова I., Джон Мильтон, Джон Драйден и Александр Поуп; начинают творить фило­софы и ученые Нового времени — Исаак Ньютон, Фрэнсис Бэкон, Джон Локк, Сэмюэл Джонсон; рождается английский роман (Даниель Дефо, Генри Филдинг, Сэмюэл Ричардсон, Лоренс Стерн), вполне современная сатира (Джонатан Свифт) и журналистика (памфлеты лорда Болингброка, Эдмунда Бёрка).

Как и в некоторых других лекциях этого курса, духовно-интеллектуальная атмосфера эпохи для Натальи Трауберг важнее подробного рассмотрения творчества отдельных писателей. Среди самого интересного в этой лекции — рассказы о духовных процессах, стоящих за хрестома­тийными формулами о «переходе от Возрождения к Новому времени», «секуляризации» и «форми­ровании философии либерализма». Вот как, например, Трауберг рассуждает о феномене Нового времени:

«Он [XVII век] начинает эру какой-то относительной взрослости, и это очень ощущается. И этот век очень печальный. Кто еще учился в совет­ское время, при марксистах, он слышал, что титаны Возрождения отличались потрясающей радостью жизни, а потом вдруг произошло разочарование, потому что у них были не марксистские ценности. В действи­тельности не в этом дело, а дело в том, что полный антропо­центризм не срабатывает. Человек не может стоять один, занимая место Бога. <…> Люди понимали, что идиллия почти безгрешного человека, которая изображена в лесных комедиях Шекспира, где все они ходят в лесу, один другого замечательней, но есть один негодяй, не срабаты­вает. Более того, воспроизвести ее в жизни невозможно, так как нет идеала благородства, в действитель­ности ничто ему не соответствует. И тогда начинается страшный пессимизм».

Трауберг, как активный деятель религиозного возрождения 1970-х годов и яркий представитель верующей интеллигенции, очень лично воспринимает давний спор либералов и консерваторов. Поэтому крайне интересно ее описа­ние одной из важнейших интриг английского XVIII века как впервые в истории четко оформившегося столкновения «утопии порядка и утопии свободы», столкновения, из которого родом вся повестка Новейшего времени — и политическая, и духовная.

6. Зачем нужен Честертон

Честертон — главный автор для Натальи Леонидовны Трауберг. Она открыла его для себя как противоядие против советской действительности в юности  «Честертон был для нас противоядием в 1950-е и 1960-е годы. Прежде всего, конечно, его апология радости противостоя­ла неизжитому горю. Такое редкое в нашем веке соединение дома и свободы, центро­стре­мительного и центробежного, эсхато­логической легкости и космической обстоя­тельности учило нас не кинуться ни „влево“ (что было бы вполне естественным), ни „впра­во“, за пределы христианства» (Наталья Трауберг, из «Воспоминаний об отце Александре Мене»)., в 1960-х начала переводить его для самиздата, в 1970-х — с ослаблением совет­ской цензуры — начала выводить из подполья и публиковать в многотиражных изданиях, а начиная с 1990-х подготовила несколько многотомных собраний его сочинений. Трауберг написала огромное множество текстов о Честертоне (некоторые из них собраны в книжке «Неожиданный Честертон», давно став­шей библиографи­ческой редкостью), прочла о нем десятки лекций. Но в пуб­ликуемой здесь лекции она почти совсем не говорит о его произведе­ниях, не рассказывает его биографии — вся эта лекция о том, зачем нужен сегодня Честертон, как он работает и как его можно использовать — во благо или во зло.

Трауберг не раз говорила, что считает Честертона «пророком для XXI века», писателем, через которого выговариваются вещи, прежде всего духовного порядка, больше всего необходимые именно сегодня. Среди проповедуемых им ценностей те, что более всего противостоят, по мнению Трауберг, так отравляющим умы конца XX и начала XXI века гордости и цинизму, — смире­ние, благодарение, милость, надежда, несерьезное отношение к себе и серьез­ное к своим убеждениям и, наконец, умение видеть мир в его преображенном состоянии — детским или райским взглядом.

Но главное, в чем состоит для Трауберг важность Честертона и к чему она все время возвращается, говоря о нем, — его способ­ность идти трудным средним путем, противо­стоять крайностям, в данном случае — крайностям порядка и крайностям свободы. Эта дилемма, предельно обостренная тоталитарными режимами XX века и не потерявшая своей опасности для современных либе­ральных обществ, представляется Трауберг ключевой духовной проблемой современной культуры, о чем уже шла речь в лекциях этого курса:

«Берем порядок и свободу. Мир их противо­поставляет. Все, что Честер­тон сделал, сказано у Фомы Аквинского, но он этого не знал. Фома это взял у Аристотеля и довел это до высоты, поднял вверх, изменив поня­тие „меры“, это не среднее между порядком и свободой, а это предель­ный порядок и предельная свобода, которые сочетаются. Или смирение и достоинство. Скорбь и радость. И весь честертоновский мир состоит из сочетания этого алого и белого на щите, а не розовой грязцы. Не смесь. Мир либо эти качества резко противопоставляет, либо начинает их смешивать. Причем даже не в аристотелевскую меру, а в гадость какую-то. Вот этого Честертон не принимает. У него предельно одно и предельно другое. Если мы возьмем какую-нибудь социальную сторону, то Честертон — предельный апологет порядка и предельный апологет свободы».

Мысль о логике мира сего как порочной необходимости выбора из двух одинаково негодных крайностей — одна из важнейших для Трауберг. Тут можно вспомнить часто цитируемое ею высказывание Сергея Аверинцева, одного из членов основанного Трауберг Честертоновского общества, о том, что у дьявола две руки, он предлагает выбор из противоположных соблазнов. Единствен­но возможный для нее путь — средний, «царский» путь противо­стояния обеим крайностям, «Люциферу и Ариману»  Согласно философу Рудольфу Штейнеру, главные враги человечества — Люцифер и Ариман, воплощения духа гордыни и духа материализма., искушениям дурного порядка и дурной свободы. Честертон так важен для Трауберг тем, что он не просто выбирает середину, но преодолевает необходимость этого выбора, побеждает его порочную логику.

7. Христианские детективы Дороти Ли Сэйерс

Дороти Ли Сэйерс (1893–1957) известна сразу в нескольких лицах — как автор популярных детективов, христианский мыслитель, драматург и переводчик. Она была одной из первых женщин, получивших в Оксфорде ученую степень. В 1920–30-х годах Сэйерс публикует детективные романы, наиболее удачные из которых объединены историей любви детектива-аристократа сэра Питера Уимзи и детективной писательницы Гарриет Вейн, альтер эго самой Сэйерс. К середине века Сэйерс входит в число признанных корифеев жанра — вместе с Гилбертом Честертоном и Агатой Кристи они создают Детективный клуб, полуигровое сообщество, устав которого составляет Сэйерс.

Увлекшись драматургической формой, в начале 1940-х годов она создает цикл радиопьес «Человек, рожденный на Царство», где предпринимает смелую по тем временам попытку переложить евангельскую историю на повседневный язык. Сэйерс сближается с литературным кружком «Инклинги», пишет крити­ческие и философские эссе о природе творчества, христианской догматике и проблемах образования.

В конце жизни под влиянием идей Чарльза Уильямса Сэйерс берется за пере­вод «Божественной комедии» Данте. И хотя она не успела закончить «Рай», ее перевод считается одним из лучших английских переводов «Комедии» и переиздается до сих пор.

На русском языке Дороти Сэйерс начинается с детективов в начале 1990-х го­дов, а интерес к ней как к яркому мыслителю связан с публикациями Натальи Трауберг и ее уче­ни­ков. Именно Трауберг принадлежат переводы публици­стических и апологети­ческих статей Сэйерс и ее пьес.

Одно из важнейших для Трауберг достиже­ний Сэйерс — ее драматическое переложение Евангелия в цикле пьес «Человек, рожден­ный на Царство». Драматургическая логика требует повествования через развитие характеров героев, и, идя этим путем, Сэйерс не просто не впадает в «фантазирование», но предвосхищает некоторые позднейшие открытия библейской науки. Сама Трауберг похожим образом читает детективы Сэйерс, находя в них отражение биографических и психологических черт автора.

8. Американец в английской словесности

Американец Томас Мертон — автор почти исключительно духовных произве­дений, не самый очевидный герой курса по истории английской словесности. Но без него образ самой Трауберг был бы, пожалуй, неполон. Интерес Натальи Леонидовны к Мертону вызван далеко не только его глубокими и оригиналь­ными духовными сочинениями, но и сходством жизненного опыта. Сын богем­ных родителей, сам сполна вкусивший богемной жизни в лучших универси­тетах Старого и Нового Света  В лекции Трауберг ошибается, говоря, что в США он учился в Гарварде, — Мертон получил степень по английской литературе в Колум­бий­ском университете., в двадцать с небольшим он обращается в като­личество и уходит в один из самых строгих монасты­рей, но вместо того, чтобы молчать, как это предписан­о, он становится автором бестселле­ров, своеобраз­нейшим мисти­ком, борцом за мир и гражданские права  Красноречивая деталь: увлеченный произ­ведениями Пастернака, Мертон не просто вступил с ним в активную переписку, но и напи­сал письмо председателю Союза писателей СССР, протестуя против исклю­чения из него автора «Доктора Живаго»., человеком, способ­ным после 20 лет монашества полюбить женщину и стоически бороться с этим чувством. Мер­тон скорее странный чудак, чем классический духовный автор. В этом они очень похожи с Трауберг, дочерью актрисы и известного советского кино­режис­сера, получившей блестящее образование и всю жизнь вращавшейся в кругах интеллигенции. Живое соединение на первый взгляд несоедини­мого — духовных глубин и вполне человеческих слабостей, неотмирности и вовлечен­ности в дела мира — глубоко свойственно обоим. Это и делает их наследие таким притягательным.

Наталья Леонидовна открыла для себя Мертона в 1960-х, а с начала 1990-х побуждала друзей и учеников его перевести. Однако процесс затянулся, и до сих пор по-русски доступны лишь небольшие работы Мертона, а его самое извест­ное произведе­ние — автобиография «Семиярусная гора», которую принято сравнивать с «Исповедью» Августина, — выходит в русском переводе только сейчас.

9. Исайя Берлин. Мостик в Россию

Исайя Берлин был важен для Трауберг как представитель британской традиции либерализма, отстаивавший вслед за Локком  Джон Локк (1632–1704) — педагог и философ, представитель эмпиризма, учения в теории познания, считающего чувственный опыт един­ственным источником знаний, и либера­лизма., Гоббсом  Томас Гоббс (1588–1679) — английский философ-материалист, один из основателей современной политической философии, теории общественного договора и теории государственного суверенитета., Адамом Смитом  Адам Смит (1723–1790) — шотландский эко­номист и философ, один из осново­полож­ников экономической теории как науки. Считается основателем классической политэкономии. и Джереми Бентамом  Джереми Бентам (1748–1832) — английский философ-моралист и правовед, социолог, юрист, теоретик политического либерализма, родоначальник утилитаризма. то, что сам он назвал «негатив­ной свободой», свобо­дой от вмешательства других. Берлин вовсе не случайно оказыва­ется среди авторов преимущественно духовных сочинений. Для Трауберг он не просто полити­ческий мыслитель, но «рыцарь свободы», поскольку, будучи атеистом, берется напомнить о том, о чем христиане так часто забывают, предпочитая негатив­ной свободе позитивную, то есть свободу следования «наилучшему» не только для себя, но и для окружающих. «Если бы сэр Исайя жил в XIII веке, он мог бы назвать свободу своей Госпожой, — пишет она в книге „Сама жизнь“. — Кстати, именно тогда, в веке Великой хартии, началось то, что создало Англию — может быть, единственную страну, где умеют соединить суровый кодекс поведения с благородной свободой разума».

Исайя Берлин (1909–1997) — крупнейшая фигура философского либерализма, глубокий историк мысли, прекрасный стилист и переводчик. Он родился в Риге, провел детство в Петрограде, откуда его семья в 1921 году эмигрировала в Англию, где он закончил Оксфорд и все остальное время (с перерывом на военное время) вел жизнь оксфордского профессора и публич­ного интел­лек­туала, увенчанного за свои труды всеми возможными регалиями — от рыцар­ского звания до ордена Заслуги. В 1942–1946 годах Берлин работал в британ­ском посольстве в Вашингтоне и несколько месяцев в Москве; во время его краткого визита в Ленинград в 1945 году произошла знаменитая встреча с Анной Ахматовой, ставшая важным событием в жизни обоих и отраженная в «Поэме без героя»  В поэме Ахматовой среди персонажей 1913 года появляется «Гость из буду­щего» — это Исайя Берлин, с которым она познако­милась в конце 1945-го..

Берлин много сделал для понимания русской либеральной мысли на Западе. Его книга «Русские мыслители», среди героев которой Герцен и Бакунин, Тур­ге­нев и народники, Чернышевский и Добролюбов, Толстой и Достоевский  Последним посвящено самое известное эссе Берлина «Еж и лисица»., стала интеллектуальным событием, вдохновив, в частности, Тома Стоппарда на написание пьесы «Берег утопии». Трауберг замечает в «Самой жизни»:

«Теперь это все опошлилось, но и укрепи­лось. „Либерал“ ты, „консер­ватор“, нам и в голову не приходит благоговейно почитать чужую свободу. Мы забыли, что стойкость — одно, нетерпимость — другое. <…> Всё мы знаем, ничего не терпим и вдруг увидим книгу, где Герцен, Толстой, Тургенев, даже Белинский — не монстры из советского учеб­ника, а мудре­цы и праведники, то есть люди, которые жить не могли без правды.
Мудрый, трезвый сэр Исайя глубоко почитает их. Особенно любит он Герцена, который жаждет правды, как Толстой, и чуждается фана­тизма, как Тургенев. Читая статьи о них и эссе о свободе, запрограм­миро­ванный человек может не только ужаснуться, но и очнуться. Естественно, с чем-то он будет несогласен, но, если он очнулся, он испы­тает тот особый стыд, который должны бы испытывать мы все, когда нам напоминают о милости, истине и свободе. Исайя Берлин прекрасно знал об опасностях „низшей свободы“, спорить с ним на этом уровне бессмысленно. Конечно, свобода опасна; как и милость. Что гово­рит об этом Новый Завет, а отчасти — и Ветхий, мы могли бы знать».

В связи с Берлином Трауберг снова и снова повторяет Честертона и свою ключевую мысль о среднем, царском пути, избегающем искажений порядка и искажений свободы. Взвешенность, с которой Берлин подходит к этой дилемме, — особенность для общественно-политического мыслителя довольно редкая и тем более важная.