20 марта 2019Антропология, Литература

7 историй о русских писателях и привидениях

Как Лев Толстой относился к гипнозу? Почему Достоевский не любил хитрых чертей? Какое место шаловливые духи занимают в творчестве Лескова? Что призрак поэта Жуковского сказал Владимиру Далю? По просьбе Arzamas филолог Илья Виницкий выбрал несколько историй об отношениях русских писателей XIX века с духами

«Верить или не верить привидениям?» — этот вопрос, вынесенный Василием Андреевичем Жуковским в начало статьи «Нечто о привидениях» (1850), можно назвать одним из самых серьезных вопросов XIX столетия, вобрав­шим в себя страхи, надежды и сомнения современников. Повышенный интерес общества к привидениям объяснялся не только экзотичностью и занимательностью этой темы, но и тем, что призраки и видения осозна­вались определенной частью русской интеллигенции как единственное зримое свидетельство существования загробной жизни, а возможная связь с ними — как «фактическое» доказательство контакта материального и духовного миров. Спиритуализм XIX века (в самых разных своих формах, последовательно сменявших друг друга или сосуществовавших в пределах одного периода) был ответом на быструю секуляризацию жизни, «панацеей» против губительного, с точки зрения спиритуалистов, влияния материали­стической философии и попыткой реформы традиционного, «уснувшего» православия.

Весь век обсуждался вопрос о том, как относиться к многочисленным рассказам о встречах с привидениями. Насколько эти рассказы достоверны? Что является критерием их истинности? Являются ли призраки плодом расстроенного воображения (то есть галлюцинациями) или же действи­тельно приходят извне? Откуда они приходят, если приходят? Какова их природа? Зачем они являются в наш мир? Кто и почему обладает способностью их видеть? Нужно ли искать встречи с ними? Верить ли привидениям? Теологи, мистики, философы, ученые и врачи предлагали самые разные ответы. Привидения были неизменными героями мистических поэм и баллад, «ужасных» готических романов, фантастических повестей и святочных историй. О них любили говорить в семейном и дружеском кругу, придавая теме особый «домашний» оттенок. В свою очередь, здравомыс­лящим и материалистически настроенным современникам уже сама тема привидений показалась детской и смешной, и закономерным следствием быстро наметившегося «кризиса перепроизводства духов» стали много­численные антидуховидческие насмешки, пародии и сатиры. 

1. Русские масоны и стихийные духи

Первыми русскими авторами историй о сверхъестественных явлениях были масоны-мистики конца XVIII — начала XIX века. При этом они не считали себя писателями и понимали сверхъестественные явления (видения, призраки, сообщения с загробным миром и духами разных стихий) как вполне естествен­ные, но открывающиеся лишь избранным и подготовленным. В собрании масонских бумаг, хранящемся в рукописном отделе Российской государствен­ной библиотеки, есть целая папка писем и сообщений о таинственных проис­шествиях в жизни русских визионеров той эпохи: «Приключение покойного Преосвященного Антония, им самим описанное, кое ему случилось 1781 года Апреля 1-го дня в Городе Саратове», «О крестьянине, коему духовный мир во время его болезни показан был», «О чудном исцелении в Нижнем Нове­городе девицы Гулимовой» и другие. «Почти весь Великий пост проводил я в роскоши и праздности, или плотоугодии, — свидетельствовал один из визионеров, — от чего сделалось мне так умножение крови, так и засорение желудка» и начались видения, «гневом Божиим на меня посланныя». В другой рукописи сообщалось о загадочной смерти некоего флотского офицера из Кронштадта: «За два дни до своей смерти говорил он своему товарищу, что у него в обоих ушах говорят и отвечают на все его вопросы. Больной спрашивал у них, кто вы таковы, ему отвечали: „Нас у леваго уха шестеро, а у праваго трое“. На вопрос больного, вылечится ли он от своей болезни, получил ответ: „Давно бы вылечился, если бы ты не пил“». Через день этот офицер умер.

Самая удивительная история из этого собрания посвящена таинственной любви одного масона к неизвестному духу, рассказанная в переписке двух его наставников. Герой этой переписки поведал им, что некое существо стало навещать его и даже проникать в его тело в области живота в районе диафраг­мы. Это существо приносило ему неслыханные духовные удовольствия. Чувствовал он «сначала какое-то легкое его обхватывание, которое, устремля­ясь на его грудь, имело всегда направление на сердце». Затем «прикосновения делались время от времени живее и весьма осязательны, до того, что все его тело проникаемо было некоим огнем, но не жгущим, а более усладительным», и, наконец, «вошед в него, существо сие в нем покоилось, нежилось и вообще давало ему знать о себе самым приятнейшим образом, никогда не возбуждая в нем никакой дурной мысли или плотскаго побуждения».

Наставники долго спорили о том, как установить его природу — дух ли это природы или нечистый — и, соответственно, как их подопечному нужно вести себя с таинственным посетителем? В итоге они сошлись на том, что это существо женское и, «может быть доброе», и «в этого брата страстно влюб­ленное», однако брату «крайне должно остерегаться не сделать неверности с земными женщинами, хотя он еще не в открытом союзе брака, следовательно и без обязательств». Такая эротическая интерпретация сообщения стихийного духа с человеком восходит к натурфилософии великого оккультиста XVI века Теофраста Парацельса, учившего, что духи воды, огня, земли и воздуха могут влюбляться в людей, ибо ищут через сближение с последними бессмертия, но человек обязан соблюдать верность вступившему с ним в союз духу, иначе тот может отомстить: «приходит к нему и причиняет ему смерть»  «Книга Феофраста Парацельса о нимфах, сильфах, пигмеях и саламандрах, так еже и о других сего рода». НИОР РГБ. Ф. 14. Ед. хр. 1195. Л. 34..

Влюбленный брат был верен таинственной гостье, но в какой-то момент он со слезами признался своему наставнику, что навещающее его существо вызывает в нем не только духовные, но и плотские устремления и даже содрогания. Старшие братья немедленно приказали ему всеми возможными средствами (в основном постом и молитвой) отдалить от себя этот страш­ный дух. В последнем письме говорится о том, что ему удалось избавиться от своего наваждения, но с тех пор он «стал скучен и хладен». Звали этого влюбленного брата Петр Иванович Маклаков: он был петербургским купцом второй гильдии, 35 лет от роду, холостым и воздержанным в еде и плотских утехах.

Рассказы, включенные в эту папку, переписывались и читались русскими масонами как истинные истории и иногда становились, наряду с подобными анекдотами, рассказанными в книжках западных авторов-духовидцев, источниками литературных произведений. Вполне вероятно, что случай с братом, вынужденным расстаться со своей духовной возлюбленной, стал известен большому ценителю и знатоку мистической литературы князю Владимиру Федоровичу Одоевскому, которого друзья в шутку звали «ваше алхимико-музыко-философско-фантастическое сиятельство». Михаил Платонович, герой эпистолярной романтической повести Одоевского «Сильфида» (1837), задуманной как часть цикла «Повестей о том, как опасно человеку водиться со стихийными духами», увлекшись каббалой и алхимией, сотворил по одному рукописному рецепту воздушную духиню, которую полюбил и с которой вел долгие беседы о таинствах мира. Близкие Михаила Платоновича решили, что он тяжко болен, и вылечили его от мистического безумия с помощью ванн и микстур. Но физическое здоровье не принесло счастья бедняге, лишившемуся воздушной собеседницы и возлюбленной. Он превратился в грубого филистера и горького пьяницу. То есть, как и его возможный прототип или дальний мистический родственник, стал «скучен и хладен».

2. Василий Жуковский и Владимир Даль об истинности видений

Проблема испытания и идентификации представителей «неизвестной силы» — одна из важнейших для спиритуализма и романтической литературы XIX века, метафорически изображавшей и «разыгрывавшей» важные для современников «духовные» конфликты. Приведем два примера таких тестов-истолкований.

«В Москве, — писал Жуковский в программной статье „Нечто о привиде­ниях“, — одна грустная мать сидела ночью над колыбелью своего больного сына: все ее внимание обращено было на страждущего младенца, и все, что не он, было в такую минуту далеко от ея сердца. Вдруг она видит, что в дверях ея горницы стоит ея родственница М. (которая в это время находилась в Лиф­ляндии и не могла от беременности предпринять путешествие); явление было так живо, что оно победило страдание матери. „Ах, М., это ты?“ — закричала она, кинувшись навстречу нежданной посетительнице. Но ея уже не было. В эту самую ночь, в этот самый час М. умерла родами в Дерпте».

Эта мистическая история требует комментария. Время ее действия — ночь на 18 марта 1823 года. Действующие лица — племянница Жуковского Авдотья Петровна Елагина, в самом деле сидевшая в ту ночь у колыбели своего смертельно больного сына Рафаила (или Рафаэля, как его называли в семье), и ее сестра и близкий друг Марья Андреевна Мойер (в девичестве Протасова) — возлюбленная Жуковского, скончавшаяся в эту ночь в Дерпте.

Смерть Марьи Андреевны была кульминационным событием душевной жизни Жуковского, расколовшим ее надвое. Своей лирикой поэт уже давно «подгото­вил» новую для себя ситуацию: жизнь без любимой, жизнь в воспоминании, в надежде на будущую встречу там. Теперь наступила пора испытания собственной лирической веры. Видение Елагиной было воспринято поэтом как вещее подтверждение его тайных надежд. В одном из снов после смерти Маши Елагина увидела своего мертвого ребенка на руках сестры. Этот сон Жуковский назвал пророческим: «Рафаэль на руках Маши — какое небесное настоящее!»

Видение Марии было истолковано Жуковским как «синоним» (характерное слово-понятие из его лексикона) «Сикстинской Мадонны» Рафаэля, которую он описал в знаменитом романтическом письме-манифесте 1821 года (опубл. 1824): «Занавес раздернулся, и тайна неба открылась глазам человека». По мысли Жуковского, утраченные Маша и маленький Рафаэль преображаются в небес­ное видение глубочайшего смысла, и мистический опыт Елагиной оказывается истинным откровением, а не галлюцинацией.

Второй пример — история о посмертном явлении самого Жуковского его другу лексикографу и писателю Владимиру Ивановичу Далю, который в 1850-е годы увлекся стологаданием и спиритуализмом  Он был почитателем и переводчиком знаме­нитого шведского духоведа Эммануила Сведенборга и спрашивал у духов, успеет ли до конца жизни закончить свой словарь. «Успеете», — отвечали духи.. Даль рассказывал, как однажды на сеансе с ним вступил в сообщение дух, назвавшийся именем его друга-поэта. Даль сказал ему: «Если ты действительно дух Жуковского, расскажи что-нибудь такое, что знают двое: я и Ж у к о в с к и й!» «Хорошо, — отвечал дух, — в проезде Государя Наследника (ныне благополучно царствующего Императора) через Оренбург, в 1837 году, мы с тобою встретились в первый раз. Ты, еще молодой и горячий мечтатель, принес мне тетрадь стихов и спрашивал моего мнения: годятся ли они на что-нибудь и есть ли в тебе поэтический талант? Я, пробежав тетрадку, сказал тебе, что поэтом тебе не быть, брось лучше всего стихи и примись за прозу!» По словам Даля, все так и было, а следовательно, дух Жуковского был настоящим.

Совершенно иначе та же самая история истолковывается однокашником и приятелем Даля Николаем Потуловым — консервативным православным мистиком и ярым противником «дьявольского» спиритизма, которому Даль во время одной из их встреч рассказал о том, как испытывал дух Жуковского. Тот якобы дал верный ответ, хотя и неточно указал название станции, на ко­торой Жуковский раскритиковал стихи своего друга. Даль уверял, что медиум ни у кого не могла выведать об этом разговоре, так как он никому, даже жене, о нем не рассказывал. Согласно Потулову, этот верный (в общих чертах) ответ свидетельствовал о дьявольском наваждении, ибо злые духи «очень хорошо могут знать все наши тайны». Разрешение мистического сомнения здесь вопрос веры, а не эмпирического доказательства.

3. Николай Лесков и духи Аллана Кардека

Автор «Левши» и «Очарованного странника» Николай Семенович Лесков называл себя мистиком и на протяжении всей своей жизни интересовался спиритуалистическими явлениями. В конце 1860-х годов он сблизился с кругом «светских мистиков», занимавшихся в то время верчением столов, вызовом духов, магнетизмом, божественными откровениями и «поруганием нигилистов» (эти темы нашли отражение в антинигилистическом романе «На ножах» и других текстах). В эти годы Лескова заинтересовала теория французского спиритуалиста Аллана Кардека о поступательном восхождении духов от самых низших к высшим разрядам. Согласно этой оптимистической эволюционистской доктрине, в конце концов даже духи зла исправятся и поднимутся на верхние ступени, так что все закончится отменой ада.

В спиритизме Лескова привлекали страстная вера в проявление «невидимых сил» в мире материальном, взгляд на земную жизнь как мучительный этап на пути души к совершенству и представление о смерти как стремительном освобождении души из материальной оболочки тела. Именно такое чудесное высвобождение благородного духа дьякона Ахиллы изображает он в финале романа «Соборяне»  «Ахилла был в агонии и в агонии не столько страшной, как поражающей: он несколько секунд лежал тихо и, набрав в себя воздуху, вдруг выпускал его, протяжно издавая звук: „у-у-у-х!“, причем всякий раз взмахивал руками и приподнимался, будто от чего-то освобождался, будто что-то скидывал. Захария смотрел на это, цепенея, а утлые доски кровати все тяжче гнулись и трещали под умирающим Ахиллой, и жутко дрожала стена, сквозь которую точно рвалась на простор долго сжатая стихийная сила. „Уж не кончается ли он?“ — хватился Захария и метнулся к окну, чтобы взять маленький требник, но в это самое время Ахилла вскрикнул сквозь сжатые зубы: „Кто ты, огнелицый? Дай путь мне!“ Захария робко оглянулся и оторопел, огнелицего он никого не видал, но ему показалось со страху, что Ахилла, вылетев сам из себя, здесь же где-то с кем-то боролся и одолел…».

Произведения Лескова часто строятся как истории об испытаниях духа, стремящегося вырваться из абсурдного и жестокого мира русской жизни. «Вы знаете, отчего у русских так много прославленных святых и тьмы еще не прославленных? — спрашивает герой произведения Лескова „Смех и горе“ и сам отвечает: — Это все оттого, что здесь еще недавно было так страшно жить, оттого, что земная жизнь здесь для благо­родного духа легко и скоро теряет всякую цену». Следовательно, заключает герой, на нашей планете «Россия в экзаменационном отношении» есть «наи­лучшее отделение: здесь человек, как золото, выгорал от несправедливости». В истории человеческого духа русская жизнь не что иное, как «исправительный карцер в сумасшедшем доме, в который нас сажают для обуздывания нашей злой воли».

Внимание Лескова также привлекали духи легкие и шаловливые, занимающие особое место в детальной классификации духов, предложенной Кардеком. Эти малоразвитые проказники разыгрывают доверчивых духовидцев, сообщая им ложную информацию о тайнах мира, и засоряют «спиритический эфир» мистификациями разного сорта. В маленьком рассказе Лескова «Дух госпожи Жанлис. Спиритический случай» такой дух-проказник весело подшутил над высоконравственной русской княгиней — спириткой и фанатичной почита­тельницей французской писательницы конца XVIII — начала XIX века Стефани Фелисите Жанлис. Сборник назидательных изречений последней, озаглавлен­ный в русском переводе «Дух госпожи Жанлис», русская княгиня использовала в качестве «домашнего оракула»: она открывала книгу на любом месте и в случайной цитате находила ответ духа-наставника Фелиситы на волновав­ший ее вопрос.

Однажды в новогоднюю ночь в маленьком салоне княгини зашел разговор о литературе и литераторах. Один из гостей заявил, что всякая литература — «змея» и благочестивая Жанлис не исключение. Чтобы опровергнуть это мнение, княгиня попросила свою ангелоподобную дочь прочитать вслух из «Духа Жанлис»: пускай Фелисита сама выскажется по этому поводу. Невинная девушка, открыв книгу наобум, с выражением прочитала гостям историю о том, как слепая госпожа Дюдеффан, имевшая обыкновение при знакомстве ощупывать лица гостей своего салона, приняла «шаровидную» физиономию молодого историка Гиббона за другую мягкую часть его тела: «Она старательно искала, на чем бы остановиться, но это было невозможно. Тогда лицо слепой дамы сначала выразило изумление, потом гнев, и, наконец, она, быстро отдернув с гадливостью свои руки, вскричала: „Какая гадкая шутка!“»

Девушка покраснела и разрыдалась, княгиня пришла в ужас, разорвала книгу предавшей ее писательницы и вскоре уехала из России. Видимо, ехидно замечает рассказчик, под маской благочестивого «духа Жанлис» скрывался один из шаловливых духов, описанных Кардеком, или, точнее, дух самой литературы — свободный, шаловливый и сокрушительный, который дышит где хочет, и никто не знает, откуда он приходит, куда стремится и какую шутку способен «отколоть».

4. Отзывчивые духи профессора Вагнера

Самой колоритной фигурой в истории русского спиритизма 1870-х годов был известный зоолог и детский писатель Николай Петрович Вагнер (псевдоним Кот Мурлыка). Его статья о спиритических чудесах, опубликованная 1 апреля 1875 года в респектабельном «Вестнике Европы», вызвала настоящую сенса­цию. Вагнер приводил «фактические» доказательства существования духов, которые сообщали ему и другим участникам сеансов о тайнах загробного мира. Духи в интерпретации Вагнера оказывались уже не таинственными суще­ствами, проникавшими в тела избранников-масонов, не «чудными виденьями», являвшимися только избранным и посвященным, но научными фактами, манифестациями пока что не изученной силы, прикрепленными к тому или иному медиуму как его (или ее) подручные. Наконец, они показывались теперь не в замках, не в алхимических лабораториях и не на кладбищах, а в светских гостиных при любых свидетелях, и сведения об их посещениях, или, точнее, производстве, печатались в общедоступных газетах, журналах и книгах.

Главной темой статьи профессора Вагнера была материализация духов (полная или частичная). Изображенный им в этой статье «тот свет» представал как нескончаемое шествие осязаемых, красочных и музыкальных манифестаций духовного мира, который с нетерпением ждал своего дальнейшего изучения. При помощи медиумов призраки умерших русских, французов, немцев, индий­цев, грузин, персов свободно пересекали земное пространство и являлись в любое время. Они были добродушны, игривы, покладисты и никогда не отказывались от того, чтобы послужить как простому человеческому любопытству, так и интересам науки. Среди них выделялись представитель­ницы женского пола, придававшие спиритическому сообщению особый, куртуазный характер. Призраки, описанные Вагнером, оставляли по просьбе присутствовавших на сеансах части своей одежды, локоны, резвились, пели, танцевали и даже курили трубки. Их можно было пощупать, сфотографировать при электрическом свете, взвесить, измерить, обнять, снять с них гипсовый снимок. Перед участниками сеансов открывалась возможность своего рода антропологического исследования выходцев с того света, которые ничем не отличались от живых людей (те же ногти, корни волос, биение пульса и сердца). Такие манифестации понимались профессором-натуралистом не как фантазии, галлюцинации или мистические видения, но как научно верифи­цируемое воплощение нематериального — своего рода спиритический реализм.

Одним из главных источников информации Вагнера о материализациях духов были письма из Америки известной спиритуалистки госпожи Елены Петровны Блаватской. Последняя в то время давала сеансы в Вермонте, где ей однажды удалось воплотить руку покойного грузина Михалко. Эта «загорелая, запач­канная, покрытая бородавками и обмотанная янтарными четками» рука сыграла на гитаре восхищенным участникам сеанса грузинскую мелодию. Потом воплотился и весь дух Михалко  Многие усомнились в вермонтском чуде, но некий господин из Филадельфии по имени Майкл Бетанелли (Беталли) написал в газету, что в Америке в то время находилось всего три грузина, один из которых он, а двое других — далеко от Вермонта и никак туда попасть не могли, из чего неумолимо следовало, что материализовавшийся Михалко был настоящим покойником, которого Бетанелли знал еще по жизни в Кутаиси. Спириты Бетанелли поверили. Позже Бетанелли и Блаватская поженились. Впоследствии Блаватская отправила молодого супруга назад в Грузию, а сама уехала в Индию, где стала основательницей и лидером теософского движения..

Однажды Блаватская прислала Вагнеру свой перевод заключительной части романа Чарльза Диккенса «Тайна Эдвина Друда», полученной следую­щим образом. После смерти дух Диккенса стал регулярно являться к простому разносчику при типографии и диктовать ему главы не законченной при жизни книги. Напечатанный финал романа вызвал споры в обществе. Сторонники спиритизма доказывали, что полученный текст был аутентичным, потому что сам разносчик был полуграмотным, а в тексте ошибок не было, и главное, что правописание отдельных слов в полученном тексте было британским, а не американским  Перевод Блаватской недавно опубликовали.. Весть о том, что писатели могут присылать с того света окончания своих не завершенных при жизни сочинений, вдохновила русских спиритов на вызов Николая Васи­льевича Гоголя, который любезно надиктовал им второй том «Мертвых душ». Этот текст Достоевский потом пародировал в «Дневнике писателя»:

«Гоголь пишет в Москву с того света утвердительно, что это черти. Я читал письмо, слог его. Убеждает не вызывать чертей, не вертеть столов, не связываться: „Не дразните чертей, не якшайтесь, грех дразнить чертей… Если ночью тебя начнет мучить нервическая бессонница, не злись, а молись, это черти; крести рубашку, твори молитву“».

Свои произведения присылали из загробного мира и другие русские писатели: Пушкин, Жуковский, Кюхельбекер, Лермонтов, Тургенев, Апухтин и даже неприличный поэт Иван Барков, который надиктовал целую «Адскую поэму» — репортаж с того света.

5. Михаил Салтыков-Щедрин и современные призраки

Красочное, но пустое спиритическое воображение Вагнера и других сторонни­ков общения с духами вызывало резкую антипатию еще одного активного участ­ника дискуссии о спиритизме — писателя-сатирика Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина. В предпоследней части его главного романа «Господа Головлевы» описывается «неистовая фантастическая оргия» лицемера Иудушки, потерявшего всякую связь «с миром живых»: братья, мать, дети умерли; любовница его ненавидит; слуги перестали бояться; будущего нет, настоящее пусто, а прошлое вспоминать страшно. Иудушка запирается в кабинете, где предается бесконечному «запою пустомыслия». Фантазия героя, подпитываемая алкоголем, дает ему временное избавление от действи­тельной жизни, реализует его заветные желания и приносит на какое-то мгновение иллюзию счастья. В восторженном состоянии, граничащем с безумием, Иудушка творит по собственному подобию мир, населенный послушными его воле и слову отвратительными призраками:

«Это был своего рода экстаз, ясновидение, нечто подобное тому, что происходит на спиритических сеансах. Ничем не ограничиваемое воображение создает мнимую действительность, которая, вследствие постоянного возбуждения умственных сил, претворяется в конкретную, почти осязаемую. Это — не вера, не убеждение, а именно умственное распутство, экстаз. Люди обесчеловечиваются; их лица искажаются, глаза горят, язык произносит непроизвольные речи, тело производит непроизвольные движения».

О спиритических радениях Щедрин знал не понаслышке: активными спири­тами были жена писателя и его тесть — переводчик и истолкователь сочинений упоминавшегося выше Аллана Кардека. Сравнение оторванных от действи­тельности и парализующих волю и деятельность человека мечтаний со спири­тическим учением можно найти и в более ранней статье писателя «Современ­ные призраки» (1863), и в написанной в 1869–1870 годы «Истории одного города», где вся русская история представляется автору огромным спиритиче­ским сеансом. Миссию сатирического писателя Щедрин видел в разоблачении современных фантомов, то есть ложных представлений о мире, лишающих людей разума и свободной воли. 

Парадоксальным результатом последовательной борьбы писателя с совре­менными призраками стала мрачная спектрализация изображаемого им мира. В финале романа «Господа Головлевы» на свет вылезают многочисленные «умертвия» былых жертв этого дома. В свою очередь, еще живой Иудушка здесь же уподобляется призраку. Грань между жизнью и смертью стирается, действительность превращается в фантасмагорию, а Головлево оказывается замкнутым пространством без жизни и смерти, неким «срединным миром», населенным страждущими душами покойников, ожидающими позднейшего «расквартирования». Выхода из этого «срединного мира», напоминающего «узилища душ», описанные в популярных в 1860–70-е годы мистических сочинениях, в романе Щедрина нет ни вверх, ни вниз, ни в самозабвение, ни в самоубийство, ни в самообман болезненного воображения: «ночь, вечная, бессменная ночь — и ничего больше», кроме ненавистных призраков. Спирити­ческие фантазии главного героя здесь оказываются — вопреки убеждениям его создателя — метафорой самого (мате)реалистического романа.

6. Федор Достоевский и черти

Одним из самых страстных критиков спиритических фантазий был Федор Михайлович Достоевский. В статье «Спиритизм. Нечто о чертях. Чрезвычайная хитрость чертей, если только это черти», помещенной в «Дневнике писателя» за январь 1876 года, он представил спиритизм как явление внешне комическое, но глубоко характерное для настоящего дня и весьма опасное по своим послед­ствиям для христианина: грубый материализм, суррогат веры и заигрывание с враждебными человеку силами. В свойственной ему парадоксалистской манере Достоевский довел «гипотезу спиритов» до логического завершения: хитрые черти (а духи, по Достоевскому, это не что иное, как черти) хотят привести человечество к нравственной гибели. Спиритизм для Достоевского — явление западное, чужое, грозящее не только расколом в русском образован­ном обществе, но и — в случае распространения — сектантскими волнениями в народе.

В феврале 1876 года, на Масленицу, Достоевский сам принял участие в спири­тическом сеансе вместе с Лесковым и романистом Петром Боборыкиным. Этот сеанс имел особое значение для его участников. Несколько ранее глава научной комиссии по исследованию спиритических явлений — знаменитый ученый Дмитрий Иванович Менделеев объявил от имени двенадцати членов комиссии (своего рода апостолов от науки), что спиритических явлений нет, а есть лишь жульничество медиумов и доверчивость их почитателей. Спириты не согласи­лись и пригласили в качестве третейских судей видных писателей как истинных экспертов человеческих душ. Достоевский не только описал свои впечатления от этого сеанса в своем дневнике, но и вывел на основании собственного опыта особый психологический «закон веры и неверия»:

«После того замечательного сеанса я вдруг догадался или, лучше, вдруг узнал, что я мало того что не верю в спиритизм, но, кроме того, и вполне не желаю верить, — так что никакие доказательства меня уже не поколеблют более никогда. Вот что я вынес из того сеанса и потом уяснил себе. И, признаюсь, впечатление это было почти отрадное, потому что я несколько боялся, идя на сеанс. Прибавлю еще, что тут не одно только личное: мне кажется, в этом наблюдении моем есть и нечто общее. Тут мерещится мне какой-то особенный закон челове­ческой природы, общий всем и касающийся именно веры и неверия вообще. Мне как-то выяснилось тогда, именно чрез опыт, именно чрез этот сеанс, — какую силу неверие может найти и развить в самом себе, в данный момент, совершенно помимо вашей воли, хотя и согласно с вашим тайным желанием… Равно, вероятно, и вера».

Впрочем, что бы ни говорил Достоевский о всеобщем законе неверия, откры­том им в результате эксперимента над собою на спиритическом сеансе, его воображение и мистическое чувство постоянно балансировали между признанием и непризнанием увиденных и услышанных им «явлений», то есть, в его терминологии, существованием и несуществованием враждебных человеку духов (при этом «мистическая доктрина» спиритов им отвергалась полностью). Знаменательно, что впоследствии, в письме к цензору «Дневника писателя», он сравнил спиритическую коллизию с поэтикой пушкинской «Пиковой дамы» и уже на следующий день обратился к работе над главой «Черт. Кошмар Ивана Федоровича» («Братья Карамазовы»), которая сама строится по принципу сеанса, когда (заимствуя слова Достоевского) фантасти­ческое до того соприкасается с реальным, что зритель (в данном случае Иван Карамазов) почти верит в него. Иначе говоря, в результате личного опыта Достоевский приходит к выводу, что истинный сеанс (современная мистерия или «диаволов водевиль») находится у нас внутри.

7. Лев Толстой и опасности гипнотизма

Лев Николаевич Толстой, хотя и не верил в чудеса духовидения, интересовался ими ничуть не меньше мистически настроенного Лескова, напуганного чертями Достоевского и восторженного спирита Вагнера. Когда в середине 1850-х годов в моду вошло столоверчение, он принял в этом участие и с удовлетворением записал в дневнике, что оказался сильным медиумом. Много лет спустя Толстой высмеял профессора Вагнера в антиинтеллигентской комедии «Плоды просвещения» (1891). Но еще больше в этой комедии доста­лось гипнотизерам, которых он особенно не любил, потому что считал своего рода конкурентами: хороший писатель вроде него своим искусством заражает читателя по-хорошему, а «гипнотисты» заражают непонятно для чего и еще и подчиняют себе волю человека. Толстой считал, что значительная часть современного искусства (например, музыка Вагнера) и вообще все государ­ственные и общественные институты, включая церковь, представляют собой своего рода гипнотические машины, в массовом масштабе парализующие естественное для каждого человека нравственное чувство (или, точнее говоря, нравственный разум).

Однажды в Ясную Поляну приехал знаменитый российско-американский гипнотизер Осип Ильич Фельдман. Толстой оказал ему ласковый и душев­ный прием: гипнотизер особо отметил «добрые серые глаза» Льва Николае­вича, приветливо смотревшие из-под нависших бровей. Но Фельдман ошибся. В своем дневнике Толстой назвал его шарлатаном, а гипнотизм — пустяками и глупостью. И, как уже говорилось выше, высмеял в комедии «Плоды просвещения», выведя под именем Гросмана.

Про гипнотическое могущество Фельдмана ходило тогда много легенд. Гово­рили, что он брал тяжелобольных из госпиталей, приказывал им выздороветь и встать и «те вставали и ходили здоровыми». Кроме того, по слухам, однажды он спас самого обер-прокурора Святейшего синода Константина Петровича Победоносцева, который, купаясь в Черном море, далеко заплыл во время бури и стал тонуть на глазах у толпившейся на берегу публики. Фельдман на рас­стоянии внушил утопающему, что никакой бури на море нет, что он полон сил и что ему надо сделать несколько сильных движений, чтобы доплыть до бере­га. Гипноз подействовал, и Победоносцев спасся. Увидев своего спасителя, антисемит Победоносцев тихо спросил его: «Еврей?» «Да», — признался гипнотизер. «Крестись!» — посоветовал ему Победоносцев.

Спирит Вагнер очень переживал, что Толстой и Достоевский не признали реальность и легкость сообщения с загробным миром, несмотря на все имеющиеся доказательства. После смерти Достоев­ского Вагнер попросил у Анны Григорьевны разрешения вызвать его на спири­тическом сеансе, чтобы узнать, не изменил ли он на том свете своего взгляда на спиритизм. Но вдова не позволила. А Толстой просто не оставил Вагнеру шанса его «вызвать», потому что пережил Николая Петровича почти на три года. Теперь, как говорил чувствительный Николай Михайлович Карамзин, похороненный рядом с Федором Михайловичем Достоевским и Василием Андреевичем Жуковским, они, может быть, уже примирились.