История, Антропология

Дети 1940-х — о начале войны

Юрий Манн, Константин Федермессер, Ревекка Фрумкина и другие очевидцы рассказывают о том, как они встретили войну

Оператор Сергей Красавцев

Ревекка Фрумкина, 9 лет
Москва

Война нас застала на даче. Это был абсолютный шок, хотя папа что-то предчувствовал. Его предчувствие я хорошо помню. Довольно быстро встал вопрос о том, что надо эвакуироваться. Я очень хорошо помню, что мама предлагала, чтобы папа, няня и я уехали — я уже не помню, с каким из воз­можных министерств. А она пока останется и потом, если нужно будет, уедет — вероятно, со своей поликлиникой. Папа был категорически против. Он сказал: «Во время войны семьи не делятся». И еще: «Главное, что нужно взять с собой, — это теплые вещи». У него был опыт бегства в 1914-м. Мама поступила ровно так, как он настаивал, и правильно сделала, потому что эшелон, с которым мы должны были ехать по ее плану, разбомбили. 

Оператор Сергей Красавцев

Михаил Черненко, 15 лет
Харьков

Было воскресенье. Мы сидели за завтраком. Зазвонил телефон, отец встал из‑за стола. Одноминутный разговор: «Да нет, что вы», — кажется, сказал отец, положил трубку, вернулся за стол. Мама спросила, кто это. Отец назвал имя какого-то знакомого, который сказал, что что-то случилось. Завтрак продол­жился.

После завтрака мы должны были ехать на вокзал, встречать мамину младшую сестру Анну Борисовну. Выходим из дому, садимся в недавно устроенный в Харькове троллейбус. Троллейбус заворачивает с Павловской площади, и на углу мы видим толпы людей, сбегающихся к универмагу и поднимающих голову. Там висит большой репродуктор. Мы доезжаем до вокзала, выходим из троллейбуса и слышим [доносящиеся из репродуктора] последние слова: «Враг будет разбит, победа будет за нами». И по всей площади крики: «Война с Германией, война с Германией!»

На вокзале толкотня страшная. Никакого радио в поездах еще нет. Едущие люди понятия не имеют о том, что мы только что слышали. Подходит поезд: открытые окна, радостные лица, машут руками, мужчины, женщины. А на вок­зале плач, рыдания и полное непонимание.

Оператор Сергей Красавцев

Тамара Милешина, 16 лет
Москва

Я кончила восьмой класс, и мы поехали на дачу, в Подрезково. И вот вдруг 22‑го по радио объявляется война. В тот же вечер из Москвы приехал отец. Говорит: «Да не волнуйтесь, это два-три месяца продлится, не больше». Но с дачи мы, конечно, уехали.

Мы жили на Якиманке. Я уже вступила в комсомол, хорошо училась в школе и была обуреваема патриотическими чувствами. Мы с подружкой из нашего якиманского двора побежали в военкомат записываться в радистки. Но нас оттуда завернули. В первый месяц, до бомбежек, в быту ничего особенно не происходило. 22 июля случилась первая бомбежка — и очень страшная: помню в небе скрещенные лучи прожекторов, а в этих скрещениях гудящие самолеты. 

Потом вышел приказ организовать среди жильцов дружины по охране от бом­бежек и зажигательных бомб — чтобы те дежурили на крышах и чердаках. Там какие-то у нас ведра стояли, лопаты, щипцы металлические. Цель была, если попадет зажигалка, сбросить ее с чердака на улицу. И вот я попала в бригаду из трех человек.

«Представляете, война, тревога, бомбы, а я радуюсь»

В то время я была влюблена в одного мальчика из нашего двора. Влюбленность эта была совершенно безнадежная, потому что он был на год старше. Так вот я попала в одну дружину с этим Глебом. Для меня это было счастье. Как только тревога — несусь на чердак. Представляете, война, тревога, бомбы, а я радуюсь, что надо бежать на крышу и дежурить. 

Потом во время бомбежек мы с мамой ходили ночевать в метро, на «Площадь Революции». На станциях разрешалось спать только совсем старым или семьям с маленькими детьми. Мы брали какие-то подстилки и шли по туннелю, где сплошь лежали люди. А потом перестали туда ходить.

Рядом с домом была школа с газоубежищем. Туда пускали родителей с малень­кими детьми, и там же жили ополченцы, которых еще не послали воевать. Шко­ла была битком набита. Однажды мы услышали жуткий гул и потом взрыв. Оказалось, на школу сбросили огромную бомбу. Уже начинало рассветать. Двор был усыпан стеклом, а из школы слышались крики. Папа и наша соседка Марья Никитична, у которой к этому времени уже убили на фронте и мужа, и сына, полезли в это месиво. Страшно смотреть было.

Осенью школа уже не работала, ее заняли под госпиталь. Потом начались разговоры, что немцы близко. Уже полным ходом эвакуировались, очень многие уехали. 16 октября мы с сестрой вышли на Якиманку и пошли в сторону Калужской площади, там были хорошие магазины. И я очень хорошо помню такую картину: по Садовому кольцу, от Серпуховки вниз, к Крымскому мосту едут машины. Грузовики с солдатами, легковые с какими-то людьми и скар­бом. И обозы с лошадьми, с телегами. Такая явная катастрофа. Но мы зашли в магазин и купили рыбу. А на улице стояла, несмотря ни на что, лоточница с замороженными сливами. И сливы мы тоже купили.

Хотя дома уже были заготовлены чемоданы, узлы, вечером мы легли спать. Вдруг звонит отец и говорит: «Через час я за вами заеду». Мама в панике начала что-то кидать в эти узлы, с перепугу завязала узел с подушками, с одеялами, пледы положила. Ночью приехал отец и отвез нас на Казанский вокзал. Там мгла и кишащее море людей. А у сестры перед этим был день рождения, и ей подарили духи «Красная Москва», тогда очень модные. Она взяла их, но в суто­локе на вокзале они выпали и разбились. И вот представляете, среди этой мглы, мрака — острый запах роскошных духов.

Оператор Сергей Красавцев

Юрий Манн, 12 лет
Москва

Ночные бомбардировки Москвы начались 22 июля. Они проходили с немец­кой точностью и аккуратностью — можно было часы проверять. Объявляли: «Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!»

Первое время мама хватала меня за руку и вела в метро. Рядом с домом были две станции: «Кировская» (сейчас «Чистые пруды») и «Лермонтовская» («Крас­ные Ворота»). «Чистые пруды» были закрыты во время войны: там был филиал штаба Верховного командования, и поезда проходили мимо. Даже говорили, что однажды там видели Сталина. И мы бежали на «Красные Ворота». Обычно мама брала с собой пишущую машинку — портативный ремингтон. Это была самая драгоценная вещь в нашем доме, которая ей была необходима как стено­графистке. В одну руку машинку, в другую меня.

«Меня поразила фраза: „Сим объявляется в Москве осадное положение“. Этого старославянского слова я не знал»

Помню прекрасно, какое впечатление на меня произвел приказ Сталина о том, что в Москве объявляется осадное положение. На домах висели приклеенные приказы, и меня особенно поразила первая фраза: «Сим объявляется в Москве осадное положение». «Сим» — этого старославянского слова я не знал, и оно внушило мне очень большое уважение. Последняя фраза тоже производила впечатление: «Паникеров и провокаторов расстреливать на месте». 

Во время войны иногда продавали что-то сверх карточек. В частности, суфле — сладкий напиток вроде киселя. За этим суфле выстраивались огромные очере­ди. Иногда родители водили меня в Консерваторию, и вот однажды перед на­чалом концерта в бельэтаже мама вытащила бидон с суфле. И я лакал из этого бидона.

Оператор Сергей Красавцев

Константин Федермессер, 10 лет
Москва

О начале войны я узнал от отца. Он заведовал каким-то складом в районе Рижского вокзала, а жили мы в районе Крестовских переулков. Я вприпрыжку бегу и повторяю про себя: «О, война, война». Потому что очень интересно. Столько разговоров было об этой войне — и танки наши быстры, и прочее. Наконец-то началась война.

Это было утром, пустынная улица. Идет навстречу какой-то дядька. «Эх ты…» — говорит, и дал мне по шее. Несильно. Мол, ну что с тебя взять. Я перестал прыгать. Думаю: чего он мне по шее-то дал? Что тут такого плохого? То место на шее как будто сейчас ощущается.

Оператор Сергей Красавцев

Ирина Чернова, 11 лет
Москва

Когда началась война, я была в пионерском лагере. Мы все время слушали репродуктор, который говорил, что наши самолеты сбили столько-то самолетов противника. Мы не могли поверить, что война идет на нашей территории: война ведь может быть только на вражеской территории. И страшно радовались, когда объявляли, сколько самолетов сбили. Три самолета, четыре самолета… Мы прыгали и орали: «Ура, ура!» А потом нас быстренько привезли в Москву. Матерей и детей погрузили в теплушку и отправили в Набережные Челны.

Оператор Борис Кирисенко

Виктория Старицына, 12 лет
Ленинград

Утром встали, я пошла за хлебом в магазин. Смотрю — на столбах такие большие черные микрофоны. Стоит под ними публика, и все слушают, все такие озабоченные. А я думаю, что-то интересное произошло, какую-то войну объявили. Я на окно вспрыгнула — низкие окна были — и говорю: «Ура, война началась». 

Все, конечно, сразу сникли, ходили взволнованные, что-то друг другу переда­вали. На следующий день пошли танки. Танки были все новенькие, на них сидели веселенькие солдатики, одетые во все зелененькое, аккуратненькие такие. Все улыбались. Мы, дети, стали с клумб рвать цветы, подбегали, давали им — как будто они возвращаются, а не едут на войну. Никто не знал, во что это выльется.

Оператор Сергей Красавцев

Марина Добрынина, 13 лет
Москва

Война витала в воздухе. Мы, дети, все время чувствовали, что вот-вот будет война. У меня день рождения 12 июня — ко мне приехала подруга. Вечером мы гуляли по саду и говорили о том, как страшно: «Ой, скоро война будет». А через десять дней началась война. Я шла из поликлиники по Садовому кольцу. Думаю: что такое, почему это около каждого столба, на котором репродуктор, стоит толпа. Потом выяснилось, это было сообщение Молотова о внезапном нападении на Советский Союз. Я села в электричку и поехала на дачу в Перловку. Еду и ничего не понимаю: тишина, какие-то странные, напряженные лица. Прихожу домой. Папа стоит на террасе, а я внизу. Смотрит на меня и говорит: «Марина, началась война».

Я начала топать ногами, кричать: «Я пойду на войну, я пойду воевать». Это была моя первая реакция. И вот началась наша военная жизнь. Родители вырыли на участке бомбоубежище буквой Г. Буквально за первые два месяца немцы дошли до Москвы. Немецкие мотоциклисты даже прорывались в Кунцево. Я начала вести дневник и описывала всю нашу военную жизнь.

«Я начала топать ногами, кричать: „Я пойду на войну, я пойду воевать“. Это была моя первая реакция»

Мы стояли в очередях за продуктами и керосином. Ночью ходили в лес за дровами. Почему ночью? Боялись лесников. Копали мерзлую картошку, собирали мерзлую капусту. Мама меня оставила в Перловке, потому что все московские школы были закрыты, включая музыкальную. А в области школы работали. Наша школа была около железной дороги, и мы все время смотрели в окно на замаскированные эшелоны с танками, с орудиями. Зимой они были закрыты белыми полотнищами, а летом и осенью просто ветками.

Когда наступила зима, мы сидели одетые. Чернила замерзали, и мы не могли писать. Тогда вышел фильм «Тимур и его команда». Мы этот фильм обожали — и создали тимуровскую команду. Мы помогали семье Морозовой: там были дети, а отец ушел на фронт. Мы пилили дрова, помогали им в быту. И о нас написали в «Пионерской правде».

Еще мы ходили по домам и собирали подарки для Красной армии. Приезжали бойцы с комиссаром, и мы им дарили подарки — очень скромные, но очень нужные. Кисеты для табака, конверты для писем, варежки, носки теплые. Я выносила ящик с этими подарками, отдавала пионерский салют и говорила: «Дорогие защитники нашей Родины, спасибо вам, что защищаете нас от фа­шистов».

Однажды мы сидели в классе, и вдруг раздался грохот. Это сбросили бомбы. Нас тут же отпустили, мы бросились бежать. Я увидела разрушенные дере­вянные дома и знакомого старичка — окровавленный, он весь трясся. И двое убитых детей. Меня это настолько потрясло, что я бежала домой, плакала и кричала: «Гитлер проклятый, проклятый Гитлер. Я вырасту, я пойду на фронт санитаркой».

Изображения: Евгений Халдей / Фотохроника ТАСС
микрорубрики
Ежедневные короткие материалы, которые мы выпускали последние три года
Архив