Литература, Антропология

5 стихотворений о любви

Заклинание из Древней Месопотамии, викинг, влюбленный во француженку, страдающая наложница китайского императора... Как описывали любовь люди из разных эпох и стран? По случаю 14 февраля попросили ученых прочитать и объяснить стихи о любви. Полную версию материала можно послушать в приложении «Радио Arzamas»

Сапфо — о смятении

Мне кажется, равен богам тот
Человек, кто против тебя
Сидит и слушает твою речь,
Сладко звучащую рядом,

И милый смех. Это мне точно
В груди приводит в трепет сердце.
Ведь только на миг взгляну на тебя
И сразу лишаюсь речи,

Сокрушен язык, и тотчас тонкий
Огонь пробегает под кожей,
Глазами ничего не вижу, слух
Гремит.

С меня стекает пот, всю охватывает
Дрожь, я стала зеленее травы,
Еще немного — и, кажется самой,
Я умру.

Но на все можно отважиться

Борис Никольский, филолог-классик:

Это стихотворение греческой поэтессы Сапфо, которая жила на острове Лесбос в конце VII — начале VI века до нашей эры. Сохранилось оно благодаря тому, что его процитировал и разобрал автор позднеантичного риторического трактата «О возвышенном». Этот текст процитирован не до конца, поэтому мы можем только гадать, как он заканчивался.

Смысловой и художественный центр сохранившегося фрагмента — это описание физических симптомов влюбленности. Прелесть стихотворения, как справедливо заметил автор трактата «О возвышенном», в том, что Сапфо описывает все эти симптомы с внимательной отстраненностью; несмотря на силу своих чувств, она может смотреть на них со стороны.

Чтобы понять эти чувства и их причину, посмотрим внимательнее на первую строфу. В ней появляется некий человек, который сидит напротив возлюб­ленной Сапфо (из греческого текста совершенно очевидно, что это девушка) и внимает ей. Но кто он? В каком смысле он равен богам? И как связан он с Сапфо и ее чувствами? Прежде ученые и читатели считали, что в начале стихотворения описана реальная картина: рядом с возлюбленной Сапфо сидит не она, а реальный мужчина. Он «равен богам» своим счастьем, счастьем сидеть перед этой прекрасной девушкой. Вот как перевел первую строфу и русский переводчик Викентий Вересаев, добавив в текст от себя слова «по счастью»:

Богу равным кажется мне по счастью
Человек, который так близко-близко
Пред тобой сидит, твой звучащий нежно
Слушает голос.

Какие чувства должна вызывать у Сапфо эта сцена? Ревность? Зависть? Отчаяние неразделенной любви? Или горе покинутой влюбленной? Как мы видим дальше, сердце Сапфо содрогается отнюдь не от несчастной любви, а от одного взгляда на возлюбленную: «Ведь только на миг взгляну на тебя / И сразу лишаюсь речи», — говорит она. В поэтическом языке архаической Греции — языке гомеровского эпоса, который был главным источником поэтических образов для Сапфо и ее современников, — уподобление богам никогда не обозначало счастья, как и не выражало вообще никакого внутрен­него состояния. Этот образ всегда описывал некое объективное внешнее качество: тот, кто равен богам, — сверхчеловек, супермен. Почему же человек, сидящий напротив возлюбленной Сапфо, назван суперменом? Потому что он способен вот так запросто находиться рядом с этой девушкой и спокойно и внимательно ее слушать — в отличие от самой Сапфо, которая при виде возлюбленной лишается чувств. Человек, названный в первых строчках, — не реальный персонаж, а фигура контраста, введенная в стихотворение, чтобы оттенить эмоции Сапфо: «Тот, кто может сидеть напротив тебя и слушать твой голос и смех — сверхчеловек, а я, лишь только взгляну на тебя, прихожу в смятение». Этот контраст подчеркнут одинаковым выражением, вводящим и характеристику того человека в начале, и рассказ о чувствах Сапфо: «Он, мне кажется, равен богам», — говорит она в начале стихотворения. «Я, кажется мне самой, умру». Смерть, к которой близка Сапфо, — крайняя противоположность подобия богам, которым наделяется тот человек в начале, потому что боги бессмертны.

Тема стихотворения — не вообще страдания любви, а очень конкретное переживание, физическое смятение, которое испытывает человек в присут­ствии возлюбленной. Язык, которым описано смятение Сапфо, вновь отсылает нас к Гомеру. Трепет, дрожь, зеленый цвет лица у Гомера — это симптомы страха перед врагом на поле боя. Выражение «стекает пот» относится к воинам, выполняющим свою трудную работу. Значит, Сапфо говорит о своих чувствах как о чувствах воина, которому приходится противостоять страшному врагу. Последняя фраза («Но на все можно отважиться…»), на которой обрывается стихотворение, тоже отсылает к теме сражения. Сапфо чувствует себя воином, обычным, рядовым воином, она не герой и не бог — ей страшно и тяжело, но она готова и дальше сражаться.

Смысл этого текста, говорящего о храбрости и страхе (а не о счастливой и несчастливой любви), верно передал Григорий Дашевский в своем стихо­творении «Карантин», которое было вольным переложением из Катулла, в свою очередь переложившего Сапфо на латинский язык. У Дашевского эротический страх вытесняется и замещается страхом больного, страхом пациента, страхом перед диагнозом, которого ждут от медсестер. Поскольку Дашевский пишет свое стихотворение, отталкиваясь не от Сапфо, а от Катулла, он дополняет текст Сапфо еще одной строфой, дописанной Катуллом, — о вреде досуга, из-за которого и возникают все эти переживания:

Тот храбрей Сильвестра Сталлоне или
его фотокарточки над подушкой,
кто в глаза медсестрам серые смотрит
без просьб и страха,

а мы ищем в этих зрачках диагноз
и не верим, что под крахмальной робой
ничего почти что, что там от силы
лифчик с трусами.

Тихий час, о мальчики, вас измучил,
в тихий час грызете пододеяльник,
в тихий час мы тщательней проверяем
в окнах решетки.

На что же хочет отважиться Сапфо? Преодолеть свой страх и свою влюблен­ность? Или же завоевать возлюбленную? Ответ на этот вопрос, возможно, содержался в несохранившейся концовке стихотворения, но для нас с вами этот вопрос остается открытым.

Средневековый ярл — французской даме Эрменгарде

Мудрая женщина,
Это верно, что твои волосы превосходят в красоте
Волосы, пожалуй, большинства женщин
С прядями, подобными помолу Фроди.
Подставка поля сокола позволяет своим волосам,
Желтым, как шелк,
Рассыпаться по своим плечам —
Я обагрил когти голодного орла.

Денис Голованенко, историк-медиевист:

Я только что прочитал вам вису, или поэтическую строку, Рёгнвальда Кали — ярла  Ярл — второй после конунга титул в иерар­хии средневековой Скандинавии. В зависи­мости от периода и страны их статус и функ­ции различались, однако правители Оркней­ских островов, зависимых от Норвегии, титул ярла носили всегда. Оркнейских островов, которые находятся недалеко от Шотландии, — сочиненную им для Эрменгарды, виконтессы окситанского города Нарбонна. Может возникнуть вопрос, как так получилось, что ярл каких-то островов сочиняет любовную поэзию для окситанской дамы. Рёгнвальд оказался в Нарбонне в 1151 году по пути в Иерусалим, куда он совершал масштабное и пышное паломничество. Зайдя в Средиземное море, он решил остановиться во Франции, посетил Нарбонну, где его и пригласила к своему двору эта самая Эрменгарда, или Эрмингерд, как называет ее сага. Надо сказать, что это была незаурядная женщина. Она правила Нарбонной практически шестьдесят лет — и, видимо, довольно успешно. Кроме того, по всей Франции — и не только Южной — о ней шла слава как о большом специалисте в области куртуазной любви и покрови­тельнице трубадуров.

Вместе с ярлом путешествовали еще два исландских скальда  Скальд — древнескандинавский поэт. по имени Армод и Одди Глумссон. Судя по всему, на пиру, устроенном в честь их прибытия, они решили примерить на себя роль трубадуров. Каждый из трех сочинил по висе в честь Эрменгарды. И если висы исландских скальдов больше похожи на традиционную любовную лирику (с одной стороны, они воспевают красоту Эрменгарды, а с другой — печалятся о том, что едва ли смогут к этой красоте прикоснуться), то виса ярла более оптимистична.

Сами средневековые скандинавы выделяли любовную поэзию в отдельную категорию, в отдельный жанр — мансёнг. Поэзия (и не только любовная) считалась у скандинавов достаточно материальной вещью — не менее мате­риальной, чем, например, меч или корабль, и способной оказывать воздействие на действительность. Даже спустя почти два столетия после христианизации в Норвегии и Исландии сохранялась вера в особое воздействие причудливо переплетенных поэтических слов. Например, считалось, что хвалебная поэзия, преподносимая конунгу  Конунг — северогерманский термин для обозначения верховного правителя. В эпоху зрелого средневековья этот термин соответствует понятию король. или какому-то другому правителю, способна увели­чить его удачу. Так и любовная поэзия могла оказать некоторое (не всегда желанное) воздействие на своего адресата. Поэтому в первом писаном сбор­нике исландского права, составленном в первой четверти XII века (он назы­вался «Серый гусь»), за произнесение любовных стихов, наряду с произне­сением поэтической хулы, предназначалось достаточно строгое нака­зание. Впрочем, в этом случае некая искусственность ситуации, по-видимому, предохраняла от опасного воздействия, возможного при произнесении любовного стиха прямо в глаза своему адресату.

Несмотря на всю куртуазность обстоятельств сочинения висы, в строфе Рёгнвальда нет ничего специфически трубадурского. Она сложена дротт­кветтом — самым популярным размером скальдической поэзии. В ней присутствуют и такие важные элементы поэтического языка скальдов, как очень сложный синтаксис, переплетенные предложения и кеннинги — особого рода поэтические перифразы, которые заменяют собой существительные обычной, непоэтической речи. 

Первый кеннинг в этой строфе отсылает к преданию о легендарном датском конунге Фроди, который пленил двух великанш, приковал к огромным жерно­вам и заставил молоть. Помол этих жерновов волшебным образом превращался в золото, и поэтому золото можно называть «помолом Фроди».

Второй кеннинг не вполне типичный. «Поле сокола» — это рука, то есть место, на котором сидит сокол. В данном случае его подпорка — женщина, то есть Эрмингерд. Если в скальдической поэзии женщина и называется подпоркой, то, как правило, каких-то украшений. Скажи ярл что-нибудь вроде «подпорка огня поля сокола» («огонь поля сокола» — это золото), получился бы типичный кеннинг женщины. Но, видимо, из метрических соображений, не желая нару­шать размер, ярл опустил эту часть с золотом.

Наконец, нужно сказать несколько слов о предложении, которое ярл вставляет в седьмую и восьмую строки своей висы. На протяжении всей строфы он восхи­щается красотой и мудростью Эрмингерд — и затем вдруг сообщает ей о том, что обагрял когти голодного орла. Орел и ворон — типичные скандинавские птицы битвы, то есть птицы, которые слетаются после боя к телам погибших и ими питаются. Целый спектр синонимичных выражений — например, «утолять голод или жажду», «обагрять или окраснять когти (клюв, перья) орла или ворона» — служит для того, чтобы заверить адресата строфы в воинской доблести и в военном мастерстве ее автора.

Таким образом, в висе Рёгнвальда эрос и смерть тесно переплетаются друг с другом. С одной стороны, женщина, к которой он испытывает интерес, обладает всеми необходимыми достоинствами. С другой стороны, он, победитель в битвах, тоже ее достоин.

Ли Бо — о наложнице китайского императора

Ступени из яшмы рождают белые росы,
Ночь бесконечна, чулок из шелка захвачен.
Вернуться, спустить занавес водно-хрустальный,
Звеняще-прозрачный. Глядеть на месяц осенний.

Илья Смирнов, синолог

Стихотворение китайского автора Ли Бо, написанное в VIII веке, называется «Сетования на яшмовых ступенях». Это одно из самых знаменитых китайских стихотворений, что большая редкость: китайские стихи, в отличие от русских и европейских, как правило, существуют не поодиночке, а в циклах и антологиях. 

Почему это стих о любви? Никаких привычных нам знаков любовного стихотворения мы, пожалуй, здесь не увидим, тем более не воспримем на слух. Дело в том, что вообще китайская поэзия — это смысл за словом. То есть лучшими считаются те стихи, в которых смысл не явлен на поверхности. Настоящая поэзия — это когда читатель, считав внешние слова, погружается в то, что стоит за ними, и понимает это. Конечно, это касается классической поэзии: ее читателями были люди традиционной выучки, которые помнили на память тысячи строк, сотни стихотворений целыми сборниками, антоло­гиями. Современные читатели такими знаниями не обладают, поэтому приходится комментировать все, подробно разбирая каждое слово, всю цепь ассоциаций, отсылок, аллюзий и так далее.

Стихотворение, которое я прочитал, в прямом, неметафорическом смысле посвящено брошенной императорской наложнице, то есть даме из дворцовых покоев. Когда-то она была возлюбленной императора, а потом по каким-то причинам была им отвергнута и поселена в дальнем покое огромного дворцового комплекса.

Почему об этом пишет великий китайский поэт Ли Бо? Потому что так принято: это такая форма высказывания о собственных чувствах. Почему о своих чувствах нельзя сказать впрямую? Во-первых, потому, что это не принято, во-вторых, любовное чувство почти совсем запретно для классической китайской поэзии  Любовь — нередкая тема для некоторых неклассических жанров, но, вообще-то говоря, о человеческих чувствах, тем более о любовных чувствах, говорить впрямую не принято. Небольшое исключение составляют стихи о семейной любви, поскольку китайская семья в древности и в Средневековье была полигамной..

Однако императорская наложница и вообще все, что связано со священной фигурой императора, имеет значение для всей страны. Ли Бо написал это стихотворение спустя семь-восемь веков после появления в поэзии темы покинутой императорской наложницы. Известно даже первое стихотворение, написанное одной из таких наложниц: ее фамилия была Бань. Все император­ские наложницы были распределены по рангам, и она была в ранге цзе-юй  Так именовались дамы первой девятки из двадцати семи младших наложниц.. Не смирившись с тем, что император ее отверг, она написала стихи, в которых печалилась о том, что с ней случилось. Постепенно эта тема стала традицион­ной — ее можно найти в творчестве практически каждого китайского поэта. Со временем этот сюжет стал просто знаком того, что внешним явленным смыслом скрыто чувство самого поэта.

Вот как-то так. Может быть, это сложно — так на бегу понятнее не объяснишь. Я про это стихотворение написал статью — по-моему, чуть ли не в два листа — и не сказал и трети того, что из него вычитывал без всяких усилий традицион­ный читатель  Статью, о которой говорит Илья Смирнов, можно найти в его книге «Китайская поэзия: в исследованиях, заметках, переводах, толкованиях: », стр. 57.. Это был особенный мир поэтов и читателей одновременно: они были равно образованы, они помнили на память ровно те же стихи — и, конеч­но, только такой читатель мог быть подлинным читателем такого рода стихов. 

Печальный аристократ — о разлуке и слезах

Рассвет разлуки
Близко, близко…
Петух не прокричал:
Пора!
А слезы уж текут.

Александр Мещеряков, японовед:

Это стихотворение помещено в императорской антологии «Кокинсю» — «Собрание новых и старых песен», — составленной в X веке. Указ о составлении таких антологий давал император. Их было много, и у них был очень высокий статус. Эти антологии чуть-чуть отличаются друг от друга по структуре, но в каждой из них обязательно были два раздела: о природе и о любви. Цикл о природе устроен от начала к концу: вначале идет весна, дальше лето, осень и зима. И таким же хронологическим способом устроен и любовный раздел. То есть вначале это ожидание любви, потом следует сама любовь и дальше — ее конец. Стихов о разгаре любви при этом почти не имеется.

Японцы этого классического для японской культуры периода жили в столице Хэйан  Сейчас это Киото.. Они были аристократами и довольно печальными людьми: в самом начале любого явления они предчувствовали конец. Это стихотворение описывает свидание в самом его разгаре, но при этом автор уже думает о его финале. Таких печальных стихотворений о любви — подавляющее большинство: они говорят об уходящем времени, о том, как быстро оно течет. Стихи о любви — это не столько встреча, сколько прощание.

Популярные герои стихов о разлученной любви — Волопас и Ткачиха. Они полюбили друг друга, но отец девушки недоволен, что она отрывается от хо­зяйственных занятий, и разрешает возлюбленным встречаться только один раз в год. Встреча происходит не на земле, а на небе: Волопас и Ткачиха — это звезды Вега и Альтаир, которые разлучены Небесной Рекой, то есть Млечным Путем, и встречаются только раз в году, в седьмой день седьмой луны. Вот одно из многочисленных стихотворений, посвященных этой встрече:

У Реки Небес,
На разных берегах,
Мы стоим исполнены тоски.
О, хотя бы слово передать
До того, пока приду к тебе!

Как происходили свидания у аристократов? В их обществе были приняты довольно свободные отношения: семейная жизнь семейной жизнью, а любовные встречи любовными встречами. Кавалеры посещали дам ночью и не видели лица девушки или женщины, к которой пришли: они беседовали в темноте, разделенные пологом, занавесом. Так что полюбить с первого взгляда в Японии того времени было невозможно. Любовь могла прийти не с первого взгляда, а с первого слова. Поэтому в японских стихах и прозе не описывается лицо возлюбленной, ее внешность. 

Кавалер приходил в усадьбу к даме вечером, а уходил утром. Дома он писал стихотворение и посылал даме. Дама писала ответ. Так складывалась любовная переписка, о которой нам довольно много известно.

Любовное заклинание пятитысячелетней давности

Эа Ир’эмума любит.
Ир’эмум, сын Иштар,
Сидит на ее коленях
В ароматах благоуханных.

Они блуждают по саду — две прекрасные,
Вечноцветущие девы! 
Вы обе спустились к саду,
В сад вы спустились, 
Смолы благовонной собрали.

Твои влажные губы я взял во владенье,
Взглядом твоим овладел я,
Овладел твоим влажным лоном.
В сад лунного бога Суэна я пробрался,
Срубил я тополь, ведь В аккадском тексте нет соответствующего слова, оно вставлено переводчиком для того, чтобы сделать перевод более литературным. пришел его срок.

Ищи меня среди тамарисков
Как пастух овец своих ищет, 
Как ищет коза своего козленка,
Овца — своего ягненка, ослица — осленка.

Украшены его руки,
Сладкозвучные губы его, 
Как благоуханное масло,
Кувшин масла в его руке,
Кувшин кедрового масла на плече его.

Так Ир’эмум заговорил ее,
Сделал ее безумной от страсти.

Я завладел твоим ртом, созданным для любви.
Заклинаю тебя богинями Иштар и Ишхарой:
«Пока твоя шея не прильнула к его,
Клянусь, ты не найдешь покоя!»  Финальные строки последнего куплета произносит не влюбленный: если бы их говорил он, в предпоследней строке было бы сказано «моя шея», а не «его шея». Кому принадлежат эти слова, не вполне ясно: возможно, Ир’эмуму или Эа, но, может быть, и специалисту по заклинаниям, который произносил текст и совершал ритуал.

Екатерина Маркина, ассириолог:

Это любовное заклинание написано на самом раннем диалекте аккадского языка: с его помощью некий мужчина пытался завоевать женщину, в которую был влюблен. Текст датируется XXII веком до нашей эры, то есть ему почти пять тысяч лет. 

В заклинании несколько действующих лиц. Открывается оно обращением к Эа — богу мудрости и покровителю магии (к нему обычно обращены все заклинания). Далее появляется Ир’эмум, сын Иштар, который сидит у нее на коленях в окружении благовоний. Ир’эмум — что-то вроде месопотамского купидона, это некое божество, которое помогает людям обрести любовь другого человека.

Две прекрасные девы, которые блуждают по саду, вероятно, богини Иштар и Ишхара. По саду они гуляют неслучайно: в месопотамской традиции сад — место любовных утех, примерно как в нашей традиции — сеновал. Дамы собирают благовонную смолу. И это тоже неслучайно: этот мотив звучит на протяжении всего заклинания, ведь благовония — атрибут и символ Ир’эмума. Мужчина, который магическим способом хочет добиться благо­склонности своей возлюбленной, говорит несколько фраз, утверждающих его власть над ней: ее губы принадлежат ему, ее взгляд сфокусирован на нем, ее влажное лоно тоже принадлежит ему.

Что означают строки «В сад лунного бога Суэна я пробрался, / Срубил я тополь, ведь пришел его срок»? Это метафора дефлорации — только вместо сорван­ного цветка мы видим срубленный тополь. Далее Ир’эмум заговаривает возлюб­ленную нашего героя: «Украшены его руки, / Сладкозвучные губы его, / Как благоуханное масло, / Кувшин масла в его руке, / Кувшин кедрового масла на плече его». Здесь снова возникает мотив благовоний, но вводит его сам Ир’эмум, рассказывая о герое его возлюбленной и наделяя его приятным запахом. 

В ближневосточной традиции заклинание не существовало отдельно от ритуа­ла. Процесс чтения заклинаний обычно сопровождался определенным набором действий и манипуляций с различными предметами и субстанциями, якобы обладающими магическими свойствами. Но ритуал от нашего заклинания не сохранился  Тексты ритуала и заклинания часто записывались по отдель­ности, на разных табличках.. Можно предположить, что одним из основных ингредиентов была благовонная смола.

Эти и еще три стихотворения о любви — персидское, древнеримское и майяское — вы можете послушать в приложении «Радио Arzamas».

Изображения: Иллюстрация из Манесского кодекса. Около 1300 года
Ruprecht-Karls-Universität Heidelberg
микрорубрики
Ежедневные короткие материалы, которые мы выпускали последние три года
Архив