12 сентября 2016Литература

Для кого писал Маяковский

На примере пяти стихотворений объясняем, чем ранний Маяковский отличается от позднего в вопросе отношения к своим читателям

Автор Олег Лекманов*

Лирический герой Владимира Маяковского — площадной митинговый оратор, по определению филолога Михаила Гаспарова — «человек современности, объявляющий новые истины, для которых старый язык не приспособлен»  М. Л. Гаспаров. Владимир Маяковский // 
Очерки истории языка русской поэзии ХХ века: Опыты описания идиостилей. М., 1995..
В стихотворениях, созданных до Октября 1917 года, оратор обращается к толпе невнимательных слушателей либо как к ничтожному сброду, либо как к тем, за кого он готов отдать жизнь. После революции его отношение к аудитории радикально меняется. Теперь он обращается не к враждебной толпе, а к дру­жественному и сплоченному коллективу строителей социализма и до­ход­чиво объясняет новейшие партийные директивы. На примере пяти сти­хотворений посмотрим, как менялось отношение Маяковского к окружающим людям и к своей поэтической миссии. 

1. «А вы могли бы?» (1913)

Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?

Стихотворение начинается с эпатажного и символического жеста художника-бунтаря: выплеснутая краска образует на расчисленной «карте будня» пятно — новый материк, еще не освоенный путешественниками и учеными. Краска стекает по карте — очертания материка на наших глазах меняются и расши­ряются, разрушая и размывая, казалось бы, навеки застывшие контуры обы­денности.

Ключевой образ первой строки — «карта». У этого слова два значения: акту­альное сегодня «географическая карта» и почти забытое — «карта блюд и вин», меню. В третьей-четвертой строках Маяковский превращает гастрономический образ студня на блюде в географический образ океана. В обыденном и малом он видит (и показывает читателю) необыкновенное и огромное. Образ рыбы, который возникает в пятой-шестой строках, как и карта, соединяет две темы стихотворения: гастрономическую и географическую. В чисто функциональ­ных обыденных эмблемах — жестяных вывесках харчевен и кабачков — новый художник опознает образцы зарождающегося искусства завтрашнего дня. 24 марта 1913 года футуристы Илья и Кирилл Зданевичи вместе с художником Михаилом Ле-Дантю открыли в Москве авангардную выставку «Ми­шень», где впервые были выставлены работы великого мастера вывесок Нико Пиросманишвили.

В финальных строках Маяковский демонстрирует читателю впечатляющие итоги своей деятельности по превращению обыденности в высокое искусство: он вырастает в гиганта, способного, как на флейте, сыграть ноктюрн на водо­сточной трубе. Можно представить, какое сильное впечатление это стихотво­рение, громогласно читавшееся с эстрады высоким и широкоплечим Маяков­ским, должно было производить на современников. 

2. «Вам!» (1915)

Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!

Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие, нажраться лучше как, —
может быть, сейчас бомбой ноги
вырвало у Петрова поручика?..

Если бы он, приведенный на убой,
вдруг увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!

Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду!

Начало Первой мировой войны Маяковский, как и почти вся интеллигенция, встретил с воодушевлением и даже некоторое время вел литературно-критический отдел ура-патриотической газеты «Новь». После страшных поражений русской армии отношение к войне у интеллигенции в целом и у Маяковского в частности кардинально изменилось. Следствием стала пацифистская серия стихотворений поэта — и «Вам!» среди них занимает особое место. 

За что Маяковский порицает своих читателей и слушателей? После прочтения первой строфы кажется: за то, что они смеют наслаждаться мирной жизнью, в то время как их менее везучие соплеменники гниют в окопах. В двух на­чаль­ных строках поэт методично перечисляет блага и удовольствия, недоступные воюющим: у них нет женщин, чтобы устраивать оргии; они не имеют ванных; их клозеты холодные, а не «теплые». Во второй строфе безликим «многим» противопоставлен «Петров поручик». Маяковский бросает публике неожи­данный упрек: «Знаете ли вы, бездарные, многие…» В третьей строфе снова возникают мотивы похоти и обжорства, причем читатели косвенно обвиня­ются чуть ли не в людоедстве: «Петрова поручика», как скот, ведут «на убой», а затем крупным планом изображается губа, измазанная «в котлете». Но похоть и обжорство — не самые тяжелые грехи. Куда страшнее отношение «бездарных многих» к поэзии, которую олицетворяет Игорь Северянин. В финальной строфе, снова вспомнив про «баб да блюда», поэт во весь голос выкрикивает свой заветный тезис, который в переводе со стихотворного языка на прозаи­ческий звучит примерно так: я не хочу, чтобы моя поэзия и самая моя жизнь служили для вас источником удовольствия. Чтобы вы «напевали» или читали мои стихи, как вычитываете «из столбцов газет» о «представленных к Геор­гию». Чем обслуживать вас, я лучше буду угождать проституткам: они хотя бы не лицемерят и, главное, не зарятся на поэзию, довольствуясь «ананасной водой». «Ананасная вода» — еще одно напоминание о Северянине и его знаме­нитом стихотворении «Увертюра» («Ананасы в шам­пан­ском! Ананасы в шам­пан­ском!»), написанном в январе 1915-го. Так стихотворение о войне в итоге оказывается стихотворением о назначении поэта.           

3. «Послушайте!» (1914)           

Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Значит — кто-то называет эти плевочки жемчужиной?

И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит —
чтоб обязательно была звезда! —
клянется —
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!

Ключевой образ стихотворения — это образ звезды, традиционно символи­зирующей высокую мечту, небесно-чистую любовь, взгляд Бога на человека. У Маяковского он распадается на две противоположные составляющие — «плевочки» (во множественном числе) и «жемчужина» (в единственном). В начале автор ясно дает понять читателю, что он смотрит на звезды как на плевочки, а жемчужину в них видит кто-то другой. И вот этот кто-то «вры­вается к богу» с просьбой «чтоб обязательно была звезда». Почему Маяковский называет руку Бога «жилистой»? Чтобы мы представили старика — Бога-Отца, а потом задали себе напрашивающийся вопрос и сами дали на него ответ. Кто, «надрываясь в метелях полуденной пыли», врывается к Богу-Отцу и просит о звезде? Бог-Сын, Христос, которому «хоть одна звезда» нужна не для себя, а для другого, для любого человека. Поэтому в финале стихотворения, на первый взгляд повторяющем его начало, кое-что радикально меняется. После риторического вопроса «значит — это кому-нибудь нужно?» следует не «значит — это кому-то необходимо», а «значит — это необходимо». То есть необходимо не кому-нибудь, а всем, даже тем, кто, подобно автору стихотворения, знает истинную цену высоким мечтам. Мне звезда без надоб­ности, как бы говорит Маяковский, но я готов просить, чтобы она была ради вашего спокойствия и утешения — люди.

4. «Стихотворение о проданной телятине» (1928) 

Этот фельетон против известного деятеля французского молодежного коммунистического движения Мориса Лапорта Маяковский написал в творческой командировке в Париже:

Морис,
         вы продались
                             нашему врагу, —
вас
   укупили,
              милый теленок,
за редерер,
               за кроликовое рагу,
за шелковые портьеры
                                 уютных квартиренок.

Портрет антигероя Маяковский вышивает по весьма традиционной литера­турной канве. Нам рассказывают о предприимчивом молодом человеке, легко меняющем политические убеждения и пользующемся своей привлекательной внешностью, чтобы завоевать состоятельную женщину и достичь материаль­ных благ. Маяковский довольствуется сведениями о Лапорте, полученными с плаката («по карточке сосуночек первый сорт»), а все остальные подробности его биографии беззастенчиво выдумывает, не скрывая этого: «Должно быть, либеральничал под руководством мамаши». Целиком вымышленным оказыва­ется центральный, по Маяковскому, сюжет жизни Лапорта в Париже — же­нить­ба на бакалейщице ради денег. На самом деле Лапорт 21 апреля 1923 года сочетался браком со своей единомышленницей Бланш Мари Фонтенель, кото­рая сначала работала машинисткой-стенографисткой в «Комеди Франсез», а потом — в военном министерстве. «Под руководством мамаши» Лапорт тоже не либеральничал: мадам Лапорт была женщиной консервативной, стремилась укрепить в сыне веру и регулярно водила его в церковь.

Будущий коммунист родился в парижском пригороде Курбевуа, а затем пере­ехал в предместье Парижа, городок Пюто. Однако литературная традиция требовала сделать его провинциалом вслед за предприимчивыми героями Бальзака и Стендаля, и Маяковский на нестоличное происхождение Лапорта хотя и не указал прямо, но вполне прозрачно намекнул в самых первых строках:

«Париж!
            Париж!..
                       приедешь, угоришь!»
Не зря
         эта рифма
                       притянута рифмачами.

Кажется, бедняком-приезжим в столице Франции чувствовал себя вовсе не Лапорт, а сам автор «Стихотворения о проданной телятине». В Париже он должен был выполнить чрезвычайно трудное поручение — купить автомобиль для Лили Брик, но денег решительно не хватало. «…На машины пока только облизываюсь — смотрел специально автосалон», — докладывал Маяковский Брик в письме от 20 октября. В том же послании горько сетовал: «Раньше фабриканты делали авто, чтоб покупать картины, теперь художники пишут картины, только чтоб купить авто». В ответном письме Брик упраши­вала поэта: «У-УУ-УУУ-УУУУ!..!..!.. Волосит  Прозвище Маяковского в письмах Лили Брик к нему.! Ууууууу-у-у!!! Неужели не будет автомобильчита! А я так замечательно научилась ездить!!! Пожалуйста! <…> Пожалуйста, привези автомобильчит!!!!!!!!!!!!!!!!» Не ограничиваясь письмом, Брик отправила Маяковскому еще и телеграмму: «Телеграфируй автомобиль­ные дела. Целую. Твоя Киса». В итоге машину все-таки удалось купить, но это была самая дешевая модель «рено». В «Стихотворении о проданной телятине» поэт неслучайно так ополчился на парижскую рекламу и отдельной строкой помянул среди доступных для богачей товаров автомобили:

Рекламы
            угробливают
                               световыми колами;
аршины
            букв
                подымают ор,
богатых соблазняют,
                                 всучивают рекламы:
гусиную печенку,
                            авто,
                                   ликер.

Понятно и то, почему Маяковского так сильно раздражал Морис Лапорт, якобы использовавший женщину как средство для обогащения, ведь самого Маяков­ского женщина использовала как средство для покупки машины. «Стихотворе­ние о проданной телятине» — очередной вариант любимого дореволюционного сюжета автора стихотворений «Нате!», «Вам!» и «Гимн обеду», в которых жад­ные до еды и секса обыватели некрасиво удовлетворяют низменные потребно­сти:

Мусье,
        мадамы,
                   возбужденней петухов,
прут
      в парфюмерии,
                             в драгоценном звоне.
В магазинах
                   в этих
                            больше духов,
чем у нас
               простой
                           человечьей вони.

Но если в дореволюционных произведениях Маяковского сытым буржуа противопоставлялся он сам — «красивый, двадцатидвухлетний», то в стихах, написанных после революции, это советские «мы», бескорыстные строители нового общества:                

Секрет
        коммунистов
                            Лапортом разболтан.
Так что ж, молодежь, —
                                    без зазренья ори:
— Нас всех
               подкупило
                               советское золото,
золото
         новорожденной
                                 Советской зари!        

5. «Император» (1928) 

Это стихотворение было написано в Свердловске, рядом с которым произошел расстрел царской семьи. В первой части поэт иронически излагает свои доре­волюционные впечатления от встречи с самодержцем, во второй, репортажной, части рассказывается о не слишком успешных поисках могилы Николая II и его близких, которые поэт зачем-то предпринял в 1928 году. В финале — хлесткий вывод в духе сатирических агитплакатов поэта:

Прельщают
               многих
                         короны лучи.
Пожалте,
           дворяне и шляхта,
корону
           можно
                     у нас получить,
но только
              вместе с шахтой.

«Император» написан спустя годы после окончания Гражданской войны, поэтому возникает вопрос: к кому обращается поэт в финале своего стихо­творения? Кого в 1928 году прельщали «короны лучи»? Кто они — эти «дворяне и шляхта»?

Если открыть номер «Правды» от 10 марта 1928 года, можно увидеть редакционную передовицу «Об экономической контр­революции в угольной промышленности», а рядом заявление «От проку­ро­ра Верхов­ного суда Союза. Сообщение о раскрытии контрреволюционного экономического заговора». Эти два текста, а также речь тогдашнего предсе­дателя Совета народных комиссаров СССР Алексея Рыкова на пленуме московского совета 9 марта 1928 года (напечатанная в газетах 11 марта) стали первыми сообщениями о так называемом «шахтинском деле», по которому большая группа руково­дителей и специалистов, работав­ших в Шахтинском районе Донбасса, была обвинена во вредительстве и сабо­таже.

В перечисленных газетных материалах легко найти конкретные детали, кото­рые Маяковский использовал, работая над финалом стихотворения. В передо­ви­це «Правды» сообщалось, что «ряд крупнейших спецов», фигурантов дела, «был связан не только с бывшими шахтовладельцами, но и с военной аген­турой капиталистических государств, Польши прежде всего» — отсюда, вероятно, возникло обращение Маяковского к «шляхте». А в речи Рыкова руководители «заговора» были названы «мерзавцами-монархистами», то есть как раз теми, кого прельщают «короны лучи». Маяковский зло поиграл сло­вами: он напомнил якобы мечтавшим о реставрации монархии шахтинцам и их иностранным покровителям о той заброшенной шахте, в которую, как считалось, было спущено тело расстрелянного Николая II. В таком случае выявленные газетные источники финала стихотворения «Император» позво­ляют по-новому взглянуть на соотношение чистовика и черновика этого стихотворения. В черновике, который датируется зимой 1928 года, Маяковский проявлял к несчастному самодержцу небывалое для правоверного советского поэта великодушие. Он пробовал такие варианты:

Я вскину две моих пятерни
Я сразу вскину две пятерни
Что я голосую против
Я голосую против
Спросите руку твою протяни
казнить или нет человечьи дни
не встать мне на повороте
Живые так можно в зверинец их
Промежду гиеной и волком
И как не крошечен толк от живых
от мертвого меньше толку
Мы повернули истории бег
Старье навсегда провожайте
Коммунист и человек
Не может быть кровожаден

Однако в итоговой редакции от милосердных строк поэт отказался, предпочтя им кровожадную концовку. Можно предположить, что, прочтя речь Рыкова и другие материалы, связанные с шахтинским делом, ради «высокой» цели служения родной партии Маяковский с привычной ловкостью превратил свое человеколюбивое стихотворение в людоедское. 

Спустя два года этот принцип будет отрефлектирован Маяковским в быстро ставших хрестоматийными строках предсмертной поэмы «Во весь голос»:

Но я
      себя
           смирял,
                     становясь
на горло
            собственной песне.

 

См. также материалы «Как читать Мандельштама» и «Как читать Набокова»