18 декабря 2025Литература

14 цитат из дневников Михаила Кузмина

Культ туалета, глупые слабости, пламенные мысли с примесью горечи и жизнь на арене истории. Публикуем избранные фрагменты дневников одного из самых ярких поэтов и писателей Серебряного века

Автор Александра Пахомова

Поэт Михаил Кузмин стал мифом еще при жизни: эстет, денди, человек с загадочной биографией — о нем ходило множество слухов, подкреп­ляемых скандальными произведениями и неоднозначными поступками. После революции Кузмин жил в Петрограде/Ленинграде, а его дом стал неформальным литературным салоном, в который захаживали обэриуты, Константин Вагинов, Анна и Сергей Радловы, Бенедикт Лившиц, Юрий Анненков и многие другие. Дневник Михаила Кузмина — не только уникальный документ эпохи, но и беспрецедентный по своему масштабу и тщательности документ отдельной человеческой личности. Мы выбрали несколько цитат.

1. О квартирке 

«Утром являлась хозяйка и грубо опять кричала на меня за деньги. Господи, что нам делать. Ты мне помогаешь чудесами, но я сам все порчу. Мамаша права. Хотя бы маленькую, но свою квартиру, где бы не нужно было трепетать».

11 ноября 1917 года

С 1915 года Михаил Кузмин и его семья — писатель и художник Юрий Юркун и мать Юркуна, Вероника Карловна Амбразевич (в дневнике Кузмин называет ее «мамаша»), — жили в квартире на улице Спасской, которая после революции стала улицей Рылеева (и остается ей до сих пор). Сперва они арендовали всю квартиру, а затем им оставили лишь две комнаты, одна из которых была проходной. Вот как вспоминал о посещении Кузмина искусствовед Всеволод Петров в начале 1930-х годах:

«Надо было подняться на пятый этаж большого петербургского дома в тихой Спасской улице, которая, впрочем, давно уже называлась тогда улицей Рылеева. Надо было три раза нажать на кнопку коммунального звонка. Тогда открывалась дверь, и за ней возникала атмосфера волшебства. Там жил человек, похожий на Калиостро, — Михаил Алексеевич Кузмин.
     Он был одним из жильцов захламленной и тесной коммунальной квартиры тридцатых годов. Кроме Кузмина и его близких, в ней жило многолюдное и многодетное еврейское семейство… <…>
     <…>
     Кузмин вместе с Ю. И. Юркуном занимал две комнаты с окнами во двор. Одна из них была проходной — та самая, где работал Михаил Алексеевич и где главным образом шла жизнь. Хозяева там писали, рисовали, музицировали.
     Там принимали гостей».  В. Петров. Калиостро. Воспоминания и размышления о М. А. Кузмине // Петров В. Н. Турдейская Манон Леско. История одной любви. Воспоминания. СПб., 2016.

Сетования на нехватку денег на аренду — неизменная часть быта Кузмина. Семью он обеспечивал в одиночку, и когда после революции возможности заработка резко сократились, был поставлен в сложное положение. В пореволюционные годы Кузмин активно начнет выступать как переводчик и автор музыки и либретто для театра: причины такой смены деятельности нередко были материальные, а известные переводы, в том числе перевод «Золотого осла» Апулея, были созданы в условиях крайней нужды.

2. О глупой слабости

«Чтобы самому относиться к своим писаниям с аппетитом и любовью, нужно благоустроенное житье, обеспеченная еда и чай, светлая, теплая комната, книги, вещи, возможность путешествий и отличные канце­лярские принадлежности. Написанные торопясь, кое-как, на отврати­тельных клочках, впроголодь, оборванцами — как они могут быть интересны? Конечно, это глупая слабость, но вот она у меня есть. Я совершенно не имею вкусов пролетарских, аскетических или богемных, хотя волею судьбы и вел все почти время именно такую жизнь».

10 апреля 1921 года

Кузмин придавал большое значение устроенному быту. Как вспоминал в своих (впрочем, нередко мифологизированных) воспоминаниях «Петербургские зимы» Георгий Иванов, Кузмин носил костюмы элегантного покроя, душил свои письма особыми духами, запечатывал их сургучной печатью со своим гербом:

«…Костюмы элегантного покроя еще остались, запах „Астриса“ из хрустящей бумаги еще не выветрился. И эти донашиваемые костюмы, эта дописываемая бумага приобрели вдруг „шарм“, которого им прежде не хватало, — законный, скромный, побочный шарм вещей „при человеке“».   Г. В. Иванов. Петербургские зимы // Собрание сочинений. В 3 т. Т. 3. М., 1994.

Из-за стесненных условий Кузмин не мог жить так, как мечтал. Однако кое-чему он остался верен. Исследователи должны сказать спасибо тщатель­ности, с которой Кузмин подходил к обустройству своего писательского быта. До самых последних дней он выбирал качественную, плотную бумагу, благодаря которой его дневники хорошо сохранились. Кузмину не было свойственно писать на осьмушках или клочках: многие его рукописи представляют собой листы и тетради, куда писатель почти без правок записывал тексты своих произведений.

3. О невнимательности солнца

«Зима. Зима могла бы считаться невнимательностью солнца, оплошностью с его стороны, хотя, с другой стороны, в зимние ясные дни солнце дает такую роскошь красок, и освещения, и обещаний, и игры, какой никакое лето не дает, конечно».

1 декабря 1934 года

Хотя Кузмин снискал себе славу циклом «Любовь этого лета» (1906), где ярко описал развитие любовного чувства на фоне летних дней, лето писатель не любил — не за жару, а за то, что летом разъезжались его друзья, общению с которыми он придавал большое значение, и затихала театральная и жур­нальная жизнь, во всех смыслах питавшая его. Самым важным временем года для писателя была ранняя весна. Это время Кузмин воспринимал как пору обновления, душевного и творческого подъема. Стихотворения, посвященные этому времени года, он писал неоднократно: «Когда и как приду к тебе я…» (1909), цикл «Весенний возврат» (1911), «Глупое сердце все бьется, бьется» (1913), «Весны я никак не встретил…» (1915), цикл «Вина иголки» (1916) и так далее. Их лейтмотивом было ожидание перемен, которые сулят весна и пробуждение природы. Приведем фрагмент одного стихотворения (1917):

4. О культе туалета

«Когда я покупал у Рузанова румяна, приказчик спросил меня: „Вам театральных?“ Там приходили дамы за эмалью для ногтей, и мне всегда приятен вид этого культа туалета, имеющего и свое право, и свою прелесть, и свою поэзию, признаваемую вполне на Западе».

7 октября 1905 года

Кузмин мог бы повторить за Пушкиным известную фразу о дельном человеке и красе ногтей — внешнему виду писатель уделял огромное внимание, превра­щая детали гардероба, прическу, аромат и мелкие личные вещицы в символы эстетизма. В 1905 году Кузмину 33 года, он только входит в литературный мир Петербурга и делает все, чтобы произвести сногсшибательное впечатление (неудивительно, что продавец румян принял его за актера!). Первый его образ — старообрядец, заигрывающий с богемой. Он носил армяк и бороду, но густо подводил глаза, надевал красные шелковые рубахи и пользовался духами с запахом розы. Вот как позднее, в 1934 году, уже 61-летний Кузмин вспоминает о тех годах:

«Как человека прежде всего пластического, меня привлекли прежде всего искусства, быт; богомоления и костюм. Тут было немало маскарада и [эсте]тизма, особенно если принять во внимание мой совершенно западный комплекс пристрастий и вкусов. То, что это открыло, привлекало меня, пожалуй, даже больше, чем те мостики, которыми все это построение могло еще существовать. <…> Мой вид. Небольшая выдающаяся борода, стриженые под скобку волосы, красные сапоги с серебряными подковами, парчевые рубашки, армяки из тон­кого сукна в соединении с духами (от меня пахло как от плащаницы), румянами, подведенными глазами, обилие колец с камнями, мои „Александрийские песни“, музыка и вкусы — должны были производить ошарашивающее впечатление. <…> …Я являлся каким-то задолго до Клюева эстетическим Распутиным»  Запись от 20 июля 1934 года..

В 1906 году Кузмин сбривает бороду и переодевается в европейское платье. О внешности Кузмина и его любви к нарядам в те годы ходили легенды. Ирина Одоевцева вспоминала, что она слышала о Кузмине еще до личного знакомства с ним: «Кузмин — король эстетов, законодатель мод и тона. Он — русский Брюммель. У него триста шестьдесят пять жилетов»  И. Одоевцева. На берегах Невы. М., 1988.. Ее муж Георгий Иванов так резюмировал эту славу:

«Сбритая борода, сорт духов, ресторан, где Кузмин завтракал, повторяю, — факты первостепенные в его биографии. Такова уж его „женственная“ природа: мелочи занимают одинаковое место с важным, иногда большее»   Г. В. Иванов. Петербургские зимы // Собрание сочинений. В 3 т. Т. 3. М., 1994..

5. О трех лицах

«…Но если у меня есть три лица, то больше еще человек во мне сидит, и все вопиют, и временами один перекрикает другого, и как я их согла­сую, сам не знаю? Мои же три лица до того непохожие, до того враждеб­ные друг другу, что только тончайший глаз не прельстится этою разни­цей, возмущающей всех, любивших какое-нибудь одно из них, суть: с длинной бородою, напоминающее чем-то Винчи, очень изнеженное и будто доброе, и какой-то подозрительной святости, будто простое, но сложное; второе, с острой бородкой, — несколько фатовское, франц[узского] корреспондента, более грубо-тонкое, равнодушное и скучающее, лицо Евлогия; третье, самое страшное, без бороды и усов, не старое и не молодое, 50-л[етнего] старика и юноши; Казанова, полушарлатан, полуаббат, с коварным и по-детски свежим ртом, сухое и подозрительное».

25 октября 1905 года

С момента вхождения в богемные круги Петербурга Кузмина заботил его облик, и потому он стремился выработать стратегию самопрезентации. В этой записи Кузмин еще не знаком с Вячеславом Ивановым и с кругом «Мира искусства», он проводит дни в «писании стишков», однако уже задумывается над тем, каким его видят окружающие. Неоднозначность, протеичность уже через год превратится в главную пиар-стратегию Кузмина: он будет намеренно создавать множественные, порой противоречащие друг другу образы, развивая намеченные в этой записи. Так, третью маску, «старика и юноши», можно узнать в образе «древнего александрийца», который станет сопутствовать Кузмину после выхода «Александрийских песен» (1906)  См. рецензию Максимилиана Волошина: «Когда видишь Кузмина в первый раз, то хочется спросить его: „Скажите откровенно, сколько вам лет?“ — но не решаешься, боясь получить в ответ: „Две тысячи“.
…В его наружности есть нечто столь древнее, что является мысль, не есть ли он одна из египетских мумий, которой каким-то колдовством возвращена жизнь и память».
М. А. Волошин. «Александрийские песни» Кузмина // Русь. № 83. 22 декабря 1906 года.. Образ равнодушного и скучающего Евлогия ляжет в основу «богемной» маски Кузмина — автора провокационных «Крыльев» или «Картонного домика». Ну а маску «подозри­тельной святости» Кузмин примерит в 1912 году, когда в сборнике «Осенние озера» появятся циклы «Духовные стихи» и «Праздники Пресвятой Богоро­дицы» — разумеется, сразу за изысканно-провокационными стилизациями. 

6. О вечности и легкости

«На пруду женщина кормила гусей, в голубом платье, и ее не увидеть. Как у Пушкина:

Брожу ли я вдоль улиц шумных,
Вхожу ль во многолюдный храм,
Сижу ль меж юношей безумных…

Отчего у него такая вечность с такой легкостью? Когда лежа на спине долго смотришь в небо, кажется очень нетрудным умереть. Писать писем я не буду, во мне какой-то перелом, и к мысли, только что самой пламенной, о моих друзьях примешалась горечь. Но люблю я их больше всего на свете».

31 июля 1906 года

Слава Кузмина с момента его дебюта была тесно связана со славой Пушкина. В своем первом сборнике Кузмина возвращает в русскую поэзию «дух мелочей» (и мир кулинарии! чего стоила одна только «поджаренная булка», которая неуловимо отсылала к «Страсбурга пирогу нетленному»), мир простых чувств и земных радостей. В одном из самых первых откликов на кузминские «Сети» критик Сергей Соловьев отметил, что «Кузмин… искусно схватывает пушкин­скую игривость и непринужденность»  С. М. Соловьев. [Рец. на:] М. Кузмин. Сети. К-во «Скорпион». Москва. 1908. Ц. 1 р. 50 к. // Весы. 1908. № 6. Июнь.. Более того, во втором номере «Весов» за 1907 год цикл Кузмина «Любовь этого лета» был напечатан в подбор к публикации стихотворения Пушкина «Подражание арабскому».

«Пушкинианство» Кузмина вернулось в 1920-е годы. В 1920 году литературный Петроград отмечал 15-летие творческой деятельности Кузмина (эта дата была мистифицирована самим автором, творческий путь которого начался на пару лет раньше). Юбилей вызвал ряд публикаций в художественной прессе: лингвист Виктор Жирмунский, музыковед Борис Асафьев, литературовед Борис Эйхенбаум не скупились на похвалы, называя Кузмина творческим наследником Пушкина:

«Так в свое время Пушкин… торжествовал в „Евгении Онегине“ свой выход в богатство и многообразие реального мира, подобно Кузмину он радостно-расточителен на „прозаические“ мелочи»  В. М. Жирмунский. Поэзия Кузмина // Жизнь искусства. № 576. 7 октября 1920 года..

Сам Кузмин отреагировал на похвалу с изящной небрежностью. Через несколько месяцев он напишет стихотворение «Пушкин», где похвалит поэта… за те особенности, которые критика хвалила в его собственном творчестве!

7. О злобничестве

«И будь я человек независимый, со мной и с моими чувствами, с моей душой не позволили бы делать таких штучек. Ах, крепко в ней злобничество, до невероятного. И зачем я ей теперь? [Впечатления, которые она могла иметь через меня, она имеет [нрзб.] литературу.]  Здесь квадратными скобками обозначен зачеркнутый текст. Или для того, чтобы мудрить и ломать меня, но, измученный и изломанный, я себя не потеряю, и буду думать и чувствовать, как хочу».

16 августа 1914 года

В 1912 году Кузмин покинул «Башню» Вячеслава Иванова и некоторое время скитаелся по квартирам, не находя стабильного пристанища. Примерно в 1913 году он поселился в доме беллетристки Евдокии Аполлоновны Нагродской, где прожил до осени 1914 года. Этот союз был весьма странным: если верить современникам, беллетристка, автор бестселлера начала 1910-х годов «Гнев Диониса», поддерживала Кузмина, без меры нахваливая его талант и его личность, но в то же время была строгой домохозяйкой и ревновала Кузмина к его друзьям, в особенности к Юрию Юркуну. Среди исследователей бытует мнение, что именно под влиянием Нагродской Кузмин постепенно переместился из символистских элитарных кругов в низкопробные популярные журналы («Синий журнал», «Нива», «Лукоморье»). Однако это не совсем так: уже в начале 1910-х годов Кузмину становится тесно в узких сообществах модернистов, и он ищет выхода к широкой аудитории. Переезд к Нагродской, вероятно, подстегнул Кузмина-прозаика и закалил Кузмина-человека — верность себе, друзьям и своему близкому кругу останется с писателем до смерти.

8. О жизни на арене истории

«Ах, как надоело: и недостаток муки, и то, что электричество гасят, и все дорого. Ужасно. Уж эта „арена истории“!»

6 июня 1918 года

Кузмин встретил Февральскую революцию восторженно, признавая в ней силу освобождения и радости. Весной 1917 года он пишет четыре стихотворения, прославляющих переворот, например: 

Большая часть дневника 1917 года не сохранилась, поэтому мы можем только догадываться, как реагировал Кузмин на быструю смену исторических событий. Вероятно, позитивно, так как его творческая деятельность оживилась: он собирает группу «Марсельские матросы», пишет большую оду «Враждебное море» (где отдает дань уважения творчеству Владимира Маяковского), задумывает писать роман. Эйфория овладела Кузминым и осенью 1917 года, когда он восторженно встретил октябрьские события:

«Солдаты идут с музыкой, мальчишки ликуют. Бабы ругаются. Теперь ходят свободно, с грацией, весело и степенно, чувствуют себя вольными. За одно это благословен переворот»  Запись от 4 декабря 1917 года..

Однако уж в начале 1918 года оценки меняются, пессимизм нарастает, а нищета, голод и холод оказываются более реальными, чем призрачные надежды на лучшее. В дневнике появляются проклятия в адрес новой власти:

«Впечатление все такое же мерзкое: холерные могилы, дороговизна, лень, мобилизации и это подлое убийство — все соединяется в такой букет, что только зажимай нос. Безмозглая хамская сволочь, другого слова нет»  Запись от 20 июля 1918 года..

31 декабря 1918 года Кузмин, подводя итоги ушедшего года, напишет так: «Какой-то будет год? Прошлый довольно проклятый. Он не забудется и не простится».

В творчестве настроения этого периода воплотились в цикле «Плен» (1919) — одном из немногих кузминских текстов, которые остались неопубликованными при жизни автора (из-за своего контрреволюционного содержания). В цикле есть строки, показывающие энергию отрицания, накопившуюся у Кузмина к тому моменту:

9. О гадости работы

«Работа лежала на мне, как гадость, но, хотя я и остался дома, ничего не сделал».

21 июня 1929 года

Необходимость работать — лейтмотив кузминского дневника, довольно скупого на описания писательского труда или фиксации замыслов. На протя­жении многих лет он вел списки своих произведений, тщательно фиксируя все, им созданное (ныне эти списки хранятся в РГАЛИ). По ним можно проследить, что жалобы Кузмина на лень не соответствуют действительности. Например, в июне 1921 года он пишет, что «бездельничает, как сурок», но за весь тот год он создал 33 стихотворения, 19 статей и еще около десятка разных произве­дений — удивительная продуктивность! Впрочем, даже такой энергичной работы было мало, так как платили за статьи и переводы не много.

10. О синеве и золотистой белизне

«Опять синева через серый покров и золотистая белизна как только у Сомова. Как все проглядели в нем восторженность и безумие, большее, большее, чем бутафорский Врубель?»

12 ноября 1925 года

Художник Константин Сомов был другом Кузмина с 1905 года и во многом способствовал сближению Кузмина с кругом «Мира искусства». Впоследствии Сомов создал утонченное оформление книг Кузмина «Приключение Эме Лебефа» и «Три пьесы» (1907). Одобрение Сомова для Кузмина долгие годы было высшей похвалой — задумывая «Крылья», Кузмин пишет в дневнике: «И почему мне хочется, чтобы зацепило именно Сомова, даже не Дягилева, напр[имер]?»  Запись от 11 октября 1905 года. Под влиянием Сомова будут писаться знаменитые стилизации Кузмина. Особенно ярко оно проявит себя в цикле «Ракеты» (1907), в одном из стихотворений которого есть строки, прямо отсылающие к визуальным кодам мирискусника:

Сам Кузмин напишет об этом цикле так: «Любовь к радугам и фейерверкам, к мелочам техники милых вещей, причесок, мод, камней, „сомовщина“ мною овладела»  Запись от 6 июля 1907 года.. Кузмин высоко ценил творчество Сомова. Очерком о нем он завершит свою единственную книгу критических статей «Условности. Статьи об искусстве» (1923). Однако когда в декабре 1916 года поэт и художник встретились спустя почти десятилетие, эта встреча их не обрадовала. Сомов так написал о ней: «Кузмин жалкий старичок, очень грязный и с совершенно черными ногтями, с седыми небритыми щеками. Мне было с ним скучно…»  К. А. Сомов. Письма. Дневники. Суждения современников. М., 1979.До последних лет жизни Кузмин следил за успехами Сомова — порой радостно, порой ревниво, — а в 1934 году записал: «Гуляя вчера по ручью, все думал о Сомове, и что-то он теперь делает. Чем-то участь его похожа на мою. Нет, впрочем, нет, гораздо деятельней, не так беззаветно забыт, не такое скаредное применение»  Запись от 10–11 июля 1934 года.. Одно остается точным: на протяжении многих лет Кузмин видел мир в сомовских красках, отмечая, например, что «небо и облака почти всегда ужасно сомовские»   Запись от 12 июля 1934 года. .

11. О транжирстве и унынии 

«И вот из случайных денег решительно ничего не получилось. Даже особенного транжирства не было. Многие покупки по унынию напоминают тайные пороки детства. Тягостно, стыдно и никакого удовольствия».

25 июля 1923 года

Финансовая грамотность не была сильной стороной Кузмина. Привыкший сорить деньгами в относительно благополучные 1900-е, в 1920-е полунищий писатель с трудом отказывался от своих привычек: цветов, духов, обедов в ресторанах, дорогого вина и сладостей, антикварных книг. Поэтому любой приход денег в дневнике Кузмина через несколько строчек сопровождался фразой «накупили всяких всячин». И хотя счастье, разумеется, не в деньгах, все же даже в стихотворения Кузмина проникла жалость на дороговизну предметов роскоши, столь милых ему: 

12. О провинциальности Москвы

«Все-таки Москва — несмотря на масштабы — провинция. Борис с Катей были. Поплелся на Патриаршие пруды. Да, утром гуляли. Манифе­стации против немцев. Лидочка достаточно элегантна. Переулки очаровательны, но требуют совсем других людей, чем в Петербурге. Руслов в мезонине, сам все устраивал, карточки голых мол[одых] люд[ей] и неаполитанцев. Сладкое плохое вино. Сидели тихие посетители и два мол<одых> человека, один мил. Вышли вместе. Теплый вечер, узкие улицы с освещ[енными] домами, люди за воротами — какой-то заграничный южный город. Дома сидели за столом и читали „Параболы“. Какое-то провинциальное житье».

11 мая 1924 года

За полвека жизни в Петербурге Кузмин покидал его считаные разы, будучи очень привязан не столько к городу, сколько к людям и дружественным домам. Одно из немногих путешествий в 1920-е годы — поездка в Москву в мае 1924 года на устроенный поэтом Владимиром Русловым авторский вечер Кузмина в московской студии «Синяя птица»  Его историю и хронологию см.: А. Г. Тимофеев. Прогулка без Гуля? (К истории организации авторского вечера М. А. Кузмина в мае 1924 г.) // Михаил Кузмин и русская культура ХХ в. Л., 1989.. В Москве Кузмина приняли хорошо, и, как следует из воспоминаний поэта и переводчика Бориса Горнунга, на одном из камерных вечеров, устроенных в честь его приезда, друзья засиделись до пяти утра.

О своей любви к Петербургу Кузмин писал не много, в основном в ранние годы. Если в 1900-е он и мечтал о провинциальном житье, то позднее светская жизнь его поглотила и стала единственно возможной. Пожалуй, самое удивительное, что родившийся в Ярославле поэт стал плотью от плоти Петербурга и Петро­града, его символом и неформальным центром. В эмигрантской «Повести о пустяках» (1934) художник Юрий Анненков, близкий Кузмину, представил своего друга в образе последнего хранителя памяти о богемном Петербурге:

«…Хилый, старенький и незлобивый, направляется за папиросами последний домовой Петербурга. Нечеловечески огромные глаза озарены мудростью и добротой. <…> Маленький венценосец проникает за ворота, заложенные щеколдой, спускается по мокрой лестнице в подвал… Подвал, украшенный героями Гоцци и Гофмана, масками, арлекинами и амурами, наполовину затоплен. Амуры покрыты плесенью, на масках растут грибки. В углу, под сводами, островком подымается сцена, освещенная пятисвечником из папье-маше. По лестнице пробегают на водопой крысы. Робкой походкой, цепляясь по карнизам, чтобы не ступить в воду, приближается маленький домовой к роялю, порыжевшему и закапанному стеарином; картавя, поет свою любимую песенку:

Если завтра будет солнце —
Мы на Фьезоле поедем.
Если завтра будет дождь,
То карету мы наймем». 

13. О достоевщине 

«Обратно мы ехали на верхушке конки; двое пьяных скандалили всю дорогу с солдатом, сначала было смешно, вроде Чехова, но потом пошли пьяные выкрикиванья с надрывом, какая-то достоевщина. <…> …Я понял мое отвращение от блестящих грязью улиц Петербурга под зажженными фонарями, от Подъяческих и т. п. Это именно достоев­щина, психоз, надрыв, Раскольников, полупьяная речь, темнота, безумие, самоубийство. Это то, от чего я содрогаюсь и чего не хочу и не понимаю; и мокрая грязная панель вечером на узкой с пьяными и рабочими улиц[е] Петербурга — это символ. Темная вода Невы, какой ужас; представляется бултыханье тела, участок, утопленник, все грубое, темное, грязное и в нелепости трагическое, и ненужное, и лживое. <…> Нет, день — мой вождь, утро и огненные закаты, а ночь — так ясная, с луной и из окна».

7 сентября 1905 года

Достоевский был для Кузмина олицетворением той части петербургской культуры, которой он всегда сторонился: темной, экспрессивной, истеричной. В начале 1900-х годов Кузмин негативно относился к достоевщине, хотя и нередко читал произведения писателя или литературу о нем. Позднее он часто будет писать о не понравившихся ему людях как о персонажах из Достоевского, что, как кажется, явно показывает и литературные, и жизненные симпатии писателя, предпочитавшего как «утро и огненные закаты», так и ясные ночи.

14. О запасе невысказанных черт

«Если бы я вел свой дневник не то что с полной искренностью (что применительно к частностям я делаю и теперь), но с достаточной полнотой, памятью и раз навсегда выраженной для известного периода „установкой“, получилась бы не такая казановская идиллия. Может быть, напоминали бы исповеди корреспондентов Крафт-Эбинга, может быть, были бы превосходные стихи, была бы и роскошная в мечтах жизнь „Княжны Джавахи“ и куски Уитмена. Чтобы мечты исполнились, нужно только сойти с ума, как в „Калигари“. А „светлые минуты“? Их куда девать? А может быть, мне только так кажется, и запас невысказанных эротических и других черт не так неисчерпаем. Тем более что известную часть этого пробела пополняет искусство. И потом, зачем огорчать друзей и „благодарное потомство“. Оно достаточно, может быть, даже с лихвой будет награждено настоящим заявлением, воображая бог знает что. На самом деле все гораздо однообразнее».

6 ноября 1925 года

Каждый читатель кузминского дневника 1910-х годов, а особенно недавно вышедшего дневника 1917–1924 годов испытывает удивление: куда делись изысканные, полные деталей и красоты записи раннего дневника? Почему Кузмин, утонченный эстет, превратил свои поденные записи в скупую хронику пореволюционного быта, записывая траты и дрязги, но оставляя в стороне литературу и искусство? (А чуть более тесно знакомый с материалом читатель еще и удивится: зачем Кузмин так отчаянно пытался опубликовать эти записи?) Как кажется, на это есть ответ: Кузмин в начале 1910-х годов принци­пиально изменил саму стратегию ведения дневника. Вместо литературного дневника, дневника писателя, дневника светского человека он пишет дневник просто человека, сражающегося с бытом и выживающего в нем. Долгие годы занимаясь поисками языка современности, Кузмин приблизился к нему в своем позднем дневнике — лаконичная фиксация событий, обилие имен и особый, убаюкивающий ритм этих записей воссоздают не быт, а атмосферу, запах и текстуру эпохи.

Эта запись дает представление о том, каким Кузмин видел свой идеальный дневник: натуралистичная откровенность корреспондентов Рихарда фон Крафт-Эбинга, знаменитого психиатра и основателя современной сексологии, восторженные мечты из книг Лидии Чарской и непростая простота поэзии Уолта Уитмена. Как кажется, именно к такому дневнику Кузмин приблизился в 1934 году, когда решил сознательно превратить свой дневник в литературный (или, как бы сейчас сказали, автофикциональный) текст.