28 сентября 2016Литература

Как читать Хлебникова

Объясняем, как найти ключ к, казалось бы, непонятным текстам, на пяти примерах

Подготовил Олег Лекманов*

Велимир Хлебников кажется поэтом-безумцем, чьи произведения трудны для понимания, поскольку в них отсутствуют привычные логические связи между словами и предложениями. На самом деле все наоборот: Хлебни­ков — автор чрезвычайно рациональный, недаром он учился на физико-математическом факультете Казанского университета, а потом на естествен­ном отделении Петербургского университета. Отказавшись от предвзятости, можно отыскать ключ к пониманию текста — в самом тексте. 

«Там, где жили свиристели…» (1908)

Там, где жили свиристели,
Где качались тихо ели,
Пролетели, улетели
Стая легких времирей.
Где шумели тихо ели,
Где поюны крик пропели,
Пролетели, улетели
Стая легких времирей.
В беспорядке диком теней,
Где, как морок старых дней,
Закружились, зазвенели
Стая легких времирей.
Стая легких времирей!
Ты поюнна и вабна,
Душу ты пьянишь, как струны,
В сердце входишь, как волна!
Ну же, звонкие поюны,
Славу легких времирей!

Уже при первом чтении особое внимание обращают на себя неологизмы: «времири», «поюны» и «поюнна». Может показаться, что из их числа странное слово «вабна», но это не так: «вабна» — областной эпитет, синоним слов «обо­льстительна», «привлекательна». Важно, что Хлебников ставит малоупо­тре­бительное «вабна» встык с неологизмом «поюнна». Зачем он это делает, зачем вообще использует неологизмы?

Хлебников мечтал о создании универсального, объединяющего все человече­ство языка, который он сам называл «звездным» и основой которого должен был стать русский язык со всеми его богатствами. Попыткой формирования такого языка и стала хлебниковская поэзия. В строке «Ты поюнна и вабна» он соеди­нил уже существующее, но забытое слово с новым и при этом скон­струирован­ным в соответствии с законами русского словообразования. Что такое «поюн­на»? Это такая, которая поет, — певчая. Кто такие «поюны»? Это певчие птицы. Кто противопоставлен им в стихотворении? Другие пти­цы — такие, которые прилетают и улетают, обозначая своим прибытием и отбытием смену времени года, — «времири». Так Хлебников, несомненно, назвал снеги­рей, образовав свое слово от соединения первой половинки слова «время» и второй половинки слова «снегири». В стихотворе­нии «Там, где жили свири­стели…» можно найти не только образцы лексики нового языка, но и его син­таксис. Почему в двух финальных строках отсут­ствует глагол-сказуемое? Пото­му что сказуемое стянуто в неологизм «поюны»: ну же, звонкие певчие пти­цы, пропойте славу воплощению меняющегося времени — снегирям.

«Бобэоби пелись губы…» (1908–1909)

Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры,
Пиээо пелись брови,
Лиэээй — пелся облик,
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо.

Это стихотворение — попытка перевода с языка одного искусства (живопись) на язык другого (музыка) посредством третьего (поэзия). Автор как бы стоит перед портретом («холстом») и пытается «петь» реалии, из которых складыва­ется портрет. Вот губы — они поются «бобэоби». Вот глаза — они поются «вээо­ми». Вот брови — они поются «пиээо». Вот ожерелье на шее — оно поется «гзи-гзи-гзэо». Вот целостный портрет женщины, он поется «лиэээй».

Три коротеньких однотипных слова — «гзи», «гзи» и «гзэо» — визуально похо­жи на цепочку звеньев, соединенных дефисами, и позвякивание этой цепочки имитируется на звуковом уровне. Хлебников не ожидает от читателя расшиф­ровки остальных соответствий (почему губы поются именно «бобэоби» и т. д.), на это прямо указывает эпитет «каких-то». Важно только, что соответствия жи­вописи с музыкой отыскиваются, а какие они и почему они такие, Хлебникова интересует во вторую очередь, если интересует вообще. Будучи синэсте­тиком, то есть человеком, для которого буквы и звуки воспринимаются в опреде­лен­ном цвете  Синестезия (от греч. synaisthesis — одновременное ощущение) — явление, при котором раздражение какого-либо органа чувств вызывает ощущения, характерные для других органов чувств. Синестетики могут, к примеру, «видеть» цвет звуков или «слышать» вспышки света., он прекрасно понимал, что далеко не все читатели воспринимают визуальные объекты так же, как он. 

Куда важнее обратить внимание на глаза с портрета: «живущие» вне времен­нóго «протяжения», они превращаются у Хлебникова в протяженные во време­ни «взоры». Это, может быть, самое главное в стихотворении: автор пере­водит реалии с языка пространственного искусства живописи на язык протя­женной во времени музыки с помощью синтетического искусства поэзии, ко­торой подвластны и пространство, и время.

«Слоны бились бивнями так…» (1910–1911)

Слоны бились бивнями так,
Что казались белым камнем
Под рукой художника.
Олени заплетались рогами так,
Что казалось, их соединял старинный брак
С взаимными увлечениями и взаимной неверностью.
Реки вливались в море так,
Что казалось: рука одного душит шею другого.

Это стихотворение может быть записано в виде своеобразной таблицы, центр которой образуют трижды повторяющиеся в тексте слова — «так, что казались» или «так, что казалось»:

Легко заметить, что в левой части таблицы оказались мотивы, представляю­щие мир природы, а в правой — мир человека. Природные образы в таблице сменяют друг друга в определенной логической последовательности: от воин­ственного столкновения («бились бивнями») через двойственное сплетение («заплетались рогами» — в схватке? в любовной игре?) к примиряющему слия­нию («вливались в море»).

Мир человека в стихотворении «Слоны бились бивнями так…» зеркально отра­жает образы мира природы. Человечество движется от позитивного созидания («белым камнем под рукой художника») через двойственное сосуществование («старинный брак с взаимными увлечениями», но и с «взаимной неверностью») к воинственному истреблению (вновь «рука», только теперь это — «рука одного душит шею другого»).

Отдельное и особое внимание обратим на единственную рифму в этом стихо­творении («так» — «брак»), возникающую как раз там, где речь идет о рифме двух жизней (браке между двумя существами), и на игривую шутку Хлебникова в этих же строках — там, где «неверность», там и «рога».

Так стихотворение, которое при первом, поверхностном чтении воспринима­ется как цепочка красивых, но не вполне внятных сравнений, в итоге оказы­вается математически выверенным текстом, в котором гармоничной эволю­ции Природы противопоставляется искривленный насилием и ложью историче­ский путь Человечества. 

«Когда умирают кони — дышат…» (1912)

Когда умирают кони — дышат,
Когда умирают травы — сохнут,
Когда умирают солнца — они гаснут,
Когда умирают люди — поют песни.

Особое внимание обращает на себя третья строка, получившаяся самой длинной в стихотворении за счет единственный раз употребленного в тексте личного местоимения — «они». Это «они» поначалу кажется тавтологическим, а потому напрашивающимся на ампутацию:

Когда умирают кони — дышат,
Когда умирают травы — сохнут,
Когда умирают солнца — гаснут,
Когда умирают люди — поют песни.

И без всякого «они» читателю ясно, что «гаснут», умирая, именно «солнца», подобно тому, как «дышат», умирая, именно «кони», а «сохнут» именно «тра­вы». Чтобы показать это, совершим прямо противоположный логический ход и добавим местоимение «они» в первые две строки хлебниковского стихотво­рения:

Когда умирают кони — они дышат,
Когда умирают травы — они сохнут,
Когда умирают солнца — они гаснут…

Попытавшись мысленно подставить местоимение «они» в финальную строку стихотворения, мы испытаем непреодолимое затруднение. Строка «Когда уми­рают люди — они поют песни» имеет совершенно другое смысловое наполне­ние, чем «Когда умирают люди — поют песни». На это, по-видимому, и хотел обратить внимание читателя Хлебников, употребляя местоимение «они» в тре­тьей строке своего верлибра  Верлибр — стих, свободный от рифмы и ограничений по ритму или длине строк.. Однотипность всех четырех строк стихотворе­ния оказывается мнимой, обманчивой. Выпадает из верлибра вовсе не третья строка, а четвертая, поскольку она противопоставлена всем предыдущим:

Когда умирают кони — они дышат,
Когда умирают травы — они сохнут,
Когда умирают солнца — они гаснут,
Когда умирают люди — то другие люди поют об умерших песни.

Если стихотворение «Слоны бились бивнями так…» написано о том, чтó в мире человека устроено хуже, чем в мире природы, стихотворение «Когда умирают кони — дышат…» написано о том, чтó в мире человека устроено лучше, чем в мире природы. Кони, травы и солнца растворяются во Вселенной без остатка, не оставляя следа. Люди оставляют о себе память в песнях других людей. А ко­гда умрут те, которые «поют песни» сейчас, о них споет следующее поколение. Пользуясь словарем хлебниковского верлибра: когда поют песни — люди не умирают.

«Москвы колымага…» (1920)

Москвы колымага,
В ней два имаго.
Голгофа Мариенгофа.
Город
Распорот.
Воскресение
Есенина.
Господи, отелись
В шубе из лис!

«Хлебников шутит — никто не смеется. Хлебников делает легкие изящные намеки — никто не понимает», — констатировал в одной из своих статей Осип Мандельштам. Перед нами как раз шуточное стихотворение-эпиграмма. В ней Хлебников иронически изображает двух своих недолгих соратников-имажини­стов Анатолия Мариенгофа и Сергея Есенина. 19 апреля 1920 года они полуиз­девательски посвятили Хлебникова в Председатели Земного Шара, о чем Мари­енгоф впоследствии писал в своем мемуарном «Романе без вранья»:

«…перед тысячеглазым залом совершается ритуал. Хлебников, в холщо­вой рясе, босой и со скрещенными на груди руками, выслушивает чи­таемые Есениным и мной акафисты посвящения его в Председатели. После каждого четверостишия, как условлено, произносит:
     — Верую.
     В заключение, как символ Земного Шара, надеваем ему на палец кольцо, взятое на минуточку у четвертого участника вечера — Бориса Глубоковского. Опускается занавес. Глубоковский подходит к Хлебни­кову:
     — Велимир, снимай кольцо.
     Хлебников смотрит на него испуганно и прячет руку за спину. Есенин надрывается от смеха. У Хлебникова белеют губы:
     — Это… это… Шар… символ Земного Шара… А я — вот… меня… Есенин и Мариенгоф в Председатели…
     Глубоковский, теряя терпение, грубо стаскивает кольцо с пальца. Председатель Земного Шара Хлебников, уткнувшись в пыльную теа­тральную кулису, плачет большими, как у лошади, слезами».

Слово «имаго», употребленное в стихотворении, указывает не столько на «има­жинизм» (поклонение образам) Мариенгофа и Есенина, сколько на их насеко­моподобие. Имаго — зоологический термин, означающий окончательную ста-дию развития насекомых. Строки «Голгофа Мариенгофа. / Город / Распо­рот» пародируют урбанистическую и богоборческую лирику Мариенгофа той поры: «Город, любовь к тебе гнию, свое ненавидя зачатье»; «Хлюпали коня под­ковы / В жиже мочи и крови… / В эти самые дни в Московии / Родился Савоаф новый» и тому подобное. «Воскресение Есенина» и «Господи, отелись» (цитата из есе-нинского длинного стихотворения «Преображение») переосмысляются Хлеб-никовым как рождение образа денди-­имажиниста из «куколки» богоборца и пророка (роль, которую Есенин играл в предшествующие годы). Итог послед­ней строки, сводящийся к бытовой «шубе из лис», до смешного противоречит вселенскому, всемирно-историческому размаху намерений и обещаний имажи­нистов. Через несколько лет хлебниковское «отелись» подхватит и доведет до карикатуры Владимир Маяковский в своей характеристике Есенина: «Смех! / Коровою / в перчатках лаечных» (из стихотворения «Юбилейное»).

См. также материал «Как читать заумные стихотворения».