30 октября 2017История, Антропология

Первый день на свободе

Приступы счастья, нервные срывы и сильные переживания репрессированных, только что вышедших из лагерей

Составили Евгения Гужва, Анастасия Каменская, Дарья Каретникова, Анна Пестерева, Анастасия Тальчук, Дмитрий Шабельников

23 мая 1949 года. Нина Бардина

Нина Бардина, 1921 года рождения, была арестована по доносу в 1942 году, приговорена к расстрелу, однако высшую меру наказания заменили на семь лет лагерей и пять лет поражения в правах  Поражение в правах — уголовное наказание, предусматривающее лишение определенных личных, гражданских и политических прав..

Решено было, что я буду жить у Ларисы — вольной лаборантки. Было очень странно ходить по комнатам ее квартиры, смотреть, как открыто лежат ножи и вилки, которых я не видела все семь лет. Вообще, переход от тюрьмы к воле, оказывается, тоже очень тяжел — для меня он оказался более тяжел, чем переход от воли к тюрьме…

В первый день, сидя за белой скатертью и взяв в руки столовые приборы, я рас­плакалась, руки мои задрожали. Никто не понимал, что случи­лось, но мне бы­ло невыразимо тяжело. Теперь, в этих мелочах, я только и понимала, чего же я была лишена все эти годы, какой я стала за это время, если вид вилки вызы­вает у меня слезы на глазах.

Меня встречали мои знакомые, поздравляли, а я стояла как каменная, не выра­жала никакой радости. Я не умела радоваться, разучилась, и теперь была как ново­рожденный ребенок, который не умеет глотать и даже сосать, он только тычется в грудь, а мать должна научить его этому, чтобы жить.

Вечером был накрыт стол, и все подняли бокалы с шампанским. Мне стало страшно… За столом мне вдруг показалось, что я во сне, и захотелось просну­ться. Я встала и пошла к двери, но упала, стала кричать и потеряла сознание. Когда я очнулась, то увидела около себя врача. Мне представилось, что я убе­жала из лагеря, я испугалась и просилась снова туда. Вскоре все разошлись и оставили меня с хозяйкой дома.

Ночью я осталась в комнате одна и почувствовала сильные боли в пояснице. До этого момента я совершенно не вспоми­нала о своем положении, т. е. что я беременна  Нина Бардина была беременна во второй раз от физика Владимира Рендела — заключен­ного и бывшего доцента МГУ. Первая бере­менность была прекращена, вторая закон­чилась рождением мертвого ребенка.… Боли усиливались, и когда Лариса вошла ко мне в комнату, то испу­галась моего вида, а вскоре по моим положениям догадалась, что я бере­менна и что у меня начались схватки. Она тут же сказала мне, что я дол­жна уходить из дома, так как муж ее партийный и на заводе об этом сразу узнают, и у них будет много неприятностей. Аборт в те времена, как я уже писала, карался лагерным сроком.

Всему виной были мои нервы, мой вчерашний припадок, нервный срыв, но кто бы мог пове­рить? Я пыталась убедить ее в том, что это не аборт. Я встала, на­дела пальто прямо на ноч­ную рубашку, туфли и вышла из дома. Схватки всё усиливались, и промежутки между ними становились короче. Идти мне было некуда и не к кому. И я пошла к Енисею.

Города я не знала, спросить было не у кого, так как заря только занималась и шоссе было пусто. Но прежде, когда я ходила под конвоем, я слы­шала и ви­дела, как показывали в сторону реки и говорили, что там Енисей. Я шла, приса­живаясь время от времени на обочину дороги, и только мечтала добраться поскорей до реки. Я не знала, почему меня тянуло к реке, но потом, уже лежа в больнице и отвечая на вопросы врача, я и сама себе ответила на этот воп­рос: я бежала, чтобы утопиться. Вскоре я потеряла сознание, ничего не помню, очнулась в больнице и увидела, что лежу на опера­цион­ном столе.

В промежутках беспамятства помнила одно: паспорта у меня нет! (Я еще не ус­пела его получить.) Нет места жительства, врач смотрит на меня как на аборт­ницу и бывшую заклю­ченную.

Мое тяжелое состояние продолжалось двое суток.

4 июня 1948 года. Павел Гусев

Павел Гусев, 1925 года рождения, был арестован летом 1941 года — после восьмого класса, когда ему еще не исполнилось 17 лет — за письмо к Сталину, которое он написал по просьбе соседа, с жалобой на невыдачу ссуды и других обещанных льгот добровольным поселенцам. При обыске у него изъяли газету «Московские новости» на немецком языке, учебник и тетради по немецкому. Приговорен к семи годам лишения свободы как немецкий шпион и участник антисоветской организа­ции.

Вдруг 4 июня 1948 года объявили, что меня освобождают. В возрасте неполных 24 лет. Это за 13 дней до конца срока. Записали, что освобожден с учетом рабо­чих дней, хотя у меня было заработано более года, а не 13 дней. Что произо­шло, для меня было неведомо. Я сначала не обрадовался, так как переживал послед­ние дни. Был как в подвешенном состоянии. Сколько посыпалось просьб от товарищей… Все писали письма. Мне выдали хлопчатобумажную спецовку, черную, первого срока, ребята дали белую рубашку, кепку, брезен­товые сапоги. Администрация выдала деньги до станции назначения и пособие в сумме 25 рублей. Вот и все, что я заработал за семь лет. Все это было указано в справке по освобождению. Еще выдали сухой паек на шесть дней…

Спрятав письма, попрощался с друзьями и бегом побежал к проходной с хле­бом в узелке. А там меня ждал последний шмон. Вытряхнули все письма и бро­сили в печку. От обиды я чуть не заплакал. Обозвав охранников шакалами, поплелся от проходной на станцию. И в послед­ний день в душу наплевали. Вот так закон­чились семилетние страдания, когда я ни разу не наедался досыта, несколько раз был на пороге смерти, но организм побеждал. Удивительно! В лагерь привозили тысячами, а освобождали единицами… Несмотря на пере­житое, радость переполняла сердце. Отвык я от вольных людей. В вагоне я ехал какой-то отчужденный, стес­нялся разговаривать с людьми: вдруг спросят, кто я. На радостях купил килограмм печенья и все съел сразу.

Что им сказать и как отнесутся к бывшему зэку? Ведь считается, что зря в тю­рьму не сажают. Освобождение — это значит привыкать к другому миру лагер­ному «фраеру». После семи лет тюрьмы, лагерей, последовавших непосредст­венно за школьными годами, воля пугала меня…

Приехал на ст. Тоншаево Горьковской железной дороги. До пункта назначе­ния пос. Вахтан в 25 километрах была узкоколейная дорога, а поезд вечером. Я не стал дожидаться поезда и по железнодорожному полотну пошел пешком. По пути встречались речки, было тепло. А я не купался семь лет. Не пропустив ни одной, купаясь, я испытывал блаженство.

Дошел до дома, с нетерпением открыл дверь и увидел невысокого роста жен­щину, похожую на мать. Она вопросительно посмотрела на меня. Я сказал: «Мама», — и она упала на мои руки. Узнала меня, всплакнул и я.

20 июля 1946 года. Георгий Каретников

Георгий Каретников родился в 1938 году в Акмолинском лагере жен изменников родины — АЛЖИРе. Его мать Ольга Гальперина, пианистка и директор московской музыкальной школы, 22 марта 1938 года была приговорена к восьми годам лишения свободы. Arzamas записал рассказ Георгия Каретникова; его можно не только прочитать, но и послушать:

Я и бывший зэк, и вместе с тем ненатуральный зэк, потому что я в лагере оказался впервые в утробе моей мамы. Заключения для меня как такового не существовало. Нас было 15 детей на девять тысяч женщин. И там, в лагере, жен­щины выстроили нам свой детский барак, в котором я провел восемь лет. Он был самым маленьким и отдельным. Помню очень близко стоящие кроватки, утро, какая-то комната, где нас кормили — манной кашей на воде и не слишком сладкой. Все время не хватало сахара, я сахар обожал, мне сахара не хватало всю жизнь. Но почему мне повезло в лагерной жизни — я был первым родив­шимся в этом лагере. И женщины несли маме все время передачи в детский барак. 

Мое первое воспоминание из детства, вы знаете, оно красивое очень. Это почему-то цветы. Ковер цветов за проволокой. Я помню ров, через который я не мог пробраться, потому что сверху дальше шла проволока и ров был очень глубо­кий. Я видел ковры цветов с той стороны проволоки. Весной — тюльпаны, летом — маки, которые колышутся. Очень сильные воспомина­ния, когда нас выводили за ручку за проволоку этого нашего лагеря, на прогулки. И я помню даже девочку, с которой я ходил за руку, — Верочку Комиссарову, которая была моей первой любовью. 

Нас поднимали каждое утро, и мы с утра спросонья стояли и слушали гимн Советского Союза. Вот это было для меня очень утоми­тельно, потому что с детства я запомнил все классические колыбельные, которые мне мама пела, когда меня кормила: и Брамс, и Моцарт, и Чайковский. Она была музыкантом, ей это было нетрудно. Кормила она меня в землянке, куда ее специально при­водили вместе с Рахиль Мессерер, матерью Майи Плисецкой, которая там кормила своего сына Азарика, брата Майи. Это все по рассказам моей мамы, сам я этого не помню, естественно. 

Известно, что Сталин издал приказ, по которо­му детей в лагерях и в местах заключения у матерей нужно отбирать и отсылать в детские дома. И по всем лагерям посылались специаль­ные комиссии, которые забирали детей. Но в Рос­сии молва бежит впереди паровоза. А моя мама преподавала музыку у началь­ника лагеря, его детям. Она вспоми­нала, что он не был плохим человеком на самом деле: учил музыке своих детей. А мама была хорошая пианистка, в лагере она даже сумела сплотить своих сокамерниц на почве музыки — самодеятельность, романсы, песни.

Когда в один из уроков мама пришла к этому начальнику лагеря учить детей, она ему прямо сказала: «Комиссия едет — забирать детей. Я сына не могу от­дать. Он здесь, в лагере. Я его не вижу, но он здесь. Его заберут, и я его поте­ряю». Возможно, это было уже ближе к осво­бождению, год оставался или два, я не знаю. Начальник лагеря сказал: «Я ничего не могу сделать, это приказ генералиссимуса». А мама сказала: «Я тогда ничего с собой не смогу поде­лать в плане обучения ваших детей. Вы пони­маете, я не смогу. Это для меня единственное, что осталось с воли сегодня». И он ей сказал: «Хорошо, Гальпе­рина, идите. Я подумаю». На следующий день он объявил инфекционный карантин по лагерю. Вы понимаете, да? Молва опережает все абсолютно. Комиссия уже была предупреждена, что в лагере карантин, и объехала его стороной. Таким образом, мама, в общем-то, спасла и меня, и других детей. Во всяком случае, от абсолютной неизвестности о судь­бе, моей судьбе или других детей, той же самой Верочки Комиссаровой, между прочим. Я никого из них не могу найти. Верочку Комиссарову я единст­венную запомнил. Нет такой нигде, не могу найти, хотя и пытался. 

Мама за мной пришла, когда уже ей надо было уезжать: закончился ее срок. Мне сказала воспитательница: «Это твоя мама». А для меня ничего не значило, потому что мамой для меня была моя воспитательница, которая все время была рядом, которая меня кормила, приносила какие-то передачи из женского барака. Вот это — первый день свободы. Хотя я даже не могу сказать, что сво­бо­ды как таковой, потому что я был свободен — тогда, в своем детстве. 

Февраль 1939 года. Сергей Раевский

Сергей Раевский, 1907 года рождения, инженер-геолог, потомок знаменитого дворянского рода. С 1924 года работал в лаборатории Государ­ственного экспери­ментального электро­технического института. 14 июля 1935 года арестован как «участник антисоветской террористической организации в Кремле». Приго­ворен к пяти годам исправи­тельно-трудовых лагерей.

Как-то в феврале 1939 года я утром, еще по темноте, пошел на свой охотничий заказник, обнаружил там удобную добычу. Вернулся домой, бросил в сенях штук пять куропаток и отправился к ближайшим режимным скважинам, чтобы провести температурные замеры. Подготавливая к спуску в скважину гирлянду термометров, я увидел нашего сотрудника Н. И. Коровина, бегущего от дома к зданию ж. д. станции. Подумал, что вызвали его для каких-то указаний. Но не успел я еще гирлянду в скважину опустить, как услышал неистовый крик того же Коровина, уже выбегавшего со станции по направлению ко мне:

— Сергей Петрович! Поздравляю! Вам свобода! Бегите на Рудник, оформляйте освобождение!

Я настолько ошалел, что даже не почувствовал волнения, и ответил:

— Да я еще термометры не опустил.

— Да бросьте вы термометры к чертовой матери! Вы что, одурели? Дуйте на Рудник!

Тут только я и сообразил, какое событие произошло. Свалил всю связку термо­метров, побежал домой, сложил их в сенях и как был, в телогрейке, ватных штанах и валенках, побежал на Рудник.

Когда я появился на мерзлотной станции, все меня встретили аплодисментами и сказали, что я преодолел 5 километров за 40 минут. Они отметили время, когда передали известие по телефону. Я тут же отправился за оформле­нием справки, которую получил без всякой проволочки.

Вечером меня вызвал В. К. Янковский… Решался вопрос: остаюсь я хотя бы до навигации на Воркуте или же сразу отправляюсь по направ­лению к Москве… Я решил остаться до навига­ции с условием работы на мерзлотной станции.

— Тогда вот что, — сказал Владимир Констан­тинович, — ты зачисляешься на должность геофизика с окладом 500 рублей в месяц плюс 50 % северных — итого 750 рублей. Это для нача­ла.

Для начала это было неплохо. Затем В. К. Янков­ский открыл шкаф, вынул оттуда нагольный полушубок и коричневый шерстяной костюм (гимнастерку и бриджи), передал мне и сказал, чтобы я сбросил лагерную одежду. Таким образом, я в один день превратился из зэка в вольнонаемного. Пропуск мне поменяли с красной полосой. Счастью не было конца, побежал на насосную к своим друзьям.

28 апреля 1946 года. Ина Ильина

Ина Васильевна, 1899 года рождения, жена Ильи Герценберга, расстрелянного в 1938 году по обвинению в участии в контрреволюционной террористической организации. В апреле 1938-го была арестована; как член семьи изменника родины осуждена на восемь лет строгорежимных исправительных лагерей.

Я ждала этот праздник восемь долгих лет. Позади колючая проволока, вышки, громыхание цепей, сторожевых псов, обыски, авралы, подъем и проверки. И письма можно писать хоть каждый день!

Я переехала за зону в барак для освобожденных, пообедала в столовой для вольнонаемных и ушла в степь, к озеру. Пошла навстречу свежему весен­нему дню. Все мне казалось иным, чем вчера. Темно-синее озеро, подернутое мелкой рябью, золотистый камыш, степь, зеленевшая молодой травой, — все приобретало новое очарование. Воздух и тот казался другим. Я вдыхала его полной грудью — вольный воздух! Теперь я могу ходить куда хочу. Есть, пить, спать — когда захочу и сколько захочу! Какое счастье — обладать правом рас­поряжаться собой, своим временем, иметь желания!

6 ноября 1946 года. Николай Саркисов

Николай Саркисов, 1913 года рождения, до ареста — студент Московского инженерно-технологического института хлебопечения. 28 декабря 1932 года приговорен к десяти годам исправительно-трудовых лагерей. Отбывал наказание в Сиблаге, Бамлаге, Севвостлаге  Сиблаг — Сибирский исправительно-трудовой лагерь в Западно-Сибирском крае с центром попере­менно в Мариинске и Новосибирске.
Бамлаг — Байкало-Амурский исправительно-трудовой лагерь с управлением в городе Свободный Дальневосточного края. Севвостлаг — Северо-Восточный исправи­тельно-трудовой лагерь на террито­рии «Дальстроя», треста по промышленному строительству в районе Верхней Колымы..

Вышел из зоны 6 ноября 1946 года. Пере­сидел, считай, четыре года и два дня, а всего в неволе пробыл 5114 дней. Врагу не поже­лаешь! Надо добраться до Адыгала­ха  Адыгалах — бывший поселок в Магаданской области. сегодня до конца рабочего дня, а то до 9-го придется сидеть в лагере, а он мне стал уже нетерпим. Я в одной телогрейке, полупальто отняли. Опять: зачем? Тряпье же никому не нужно­­е. За спиной мешок, а в мешке — горсточка муки, напильник и кое-какое тряпье. Ребята говорили: «Выброси все, а то придется вернуться за ними в лагерь». Такая примета. Решил: выброшу в Адыгалахе, когда выйду из УРЧ  УРЧ — учетно-распределительная часть. и пойду в «кадры».

Мороз страшенный. Водитель «студебеккера» не берет, говорит:

— В кабине места нет, кузов железный. Ты как следует не одет. До Кадыкчана превратишься в сосульку, а мне потом отвечать.

— Я отсидел 14 лет, из них на Колыме — девять. Девять! Понимаешь? И не за­мерз! Вы скорей в кабинке замерзнете! Возьми, будь человеком, мне нужно быстрей в Адыгалах, чтобы 9-го покинуть его вольняшкой.

Взял. Кузов-то и вправду весь железный и порожний, сесть некуда. Оно и луч­ше. Начал плясать и петь…

Сколько веревочке ни виться, а концу быть. Вот и шестое прорабство, машина идет дальше по Эмтегейскому участку, а я соскакиваю, чувствуя себя самым счастливым человеком в мире. Наверное, полчаса не могу по-человечески бежать: ступни болят, приходится ступать на ребро. Но вон уже управление, подбегаю. Еще не согрелись руки, как там распишусь за освобождение? Гово­рят: «УРО  УРО — Управление режимных объектов. — в отдельном домике, бегите туда! Бегите скорее, а то уже шесть часов. А завтра великий праздник — 7 ноября».

Выбежал за здание и вижу домик — УРО. Там горит свет. Ура! Лейтенант в одиночестве стоит над столом, а на столе раскрытая книга, боль­шущая…

— Можно к вам?

— Ты Саркисов?

— Так точно.

— Ты остался один. Где прятался?

Расписаться все-таки пришлось не один раз. Был интереснейший документ, прямо для жур­нала «Крокодил», он зачитал его сам: «За хоро­шее поведение и производственные успехи в лагере освободить досрочно!» Нет, я не стал спрашивать: куда же теперь списать проси­женные против данного мне срока 4 года? На войну? Так ведь и та и другая закончились давно. Лишние вопросы в таких органах ни к чему!

В лагере в ходу одна побасенка: «И вот дали ему год. Он отбыл 24 месяца и до­срочно освободился!» Прямо обо мне!

Чтоб расписаться разборчиво — а он этого требовал, — пришлось жечь руки у печки. От него выхожу вольняшкой. Так нас называют, потому что до воль­нонаемных мы еще не дорос­ли, паспорта нам не выдают и не обещают. Дадут взамен удостоверение — годичное, временное.

Это сейчас меня не волнует, я еще ничего этого не знаю. Меня направили в отдел кадров Управления дорожного строительства. И опять бегу туда, чтобы не опоздать…

Все это мелочи жизни, все — ерунда. Главное — это то, что я больше не заклю­ченный. Моя 14-летняя мечта исполнилась: Я НА ВОЛЕ!

Стою в уголке, жду очереди, пустой мешок кинул в угол и загадал: если его украдут, все будет хорошо… Меня вызывает начальник отдела кадров Григоров. В моем формуляре единственный козырь — незаконченное высшее образова­ние, и в разговоре я высвечиваю его как могу и прошу каким-то образом дать мне проявить свои способности и знания в контор­ской работе. Хотя, в общем-то, меня арестовали со второго курса, так что мое высшее образование точнее можно назвать НАЧАТЫМ, но козырек все-таки срабатывает. Он звонит кому-то по телефону и направляет меня на второй этаж к ревизору Лавренюку. Тот спрашивает: имею ли я желание пойти работать в бухгалтерию? Я рад до небес и беру у него записку к главному бухгалтеру, в которой он предлагает взять меня на обучение.

Пока я ходил к Лавренюку, кто-то украл мой мешок, примета сработала. Я уже не боюсь ничего. Мирра Львовна выписывает мне направление на работу на Усть-Нерский дорожно-строительный участок…

Иду к контрольному пункту, хочу попросить бойца помочь мне сесть в кабину попутной машины, но он качает головой: мол, начинаются праздники, и весь транспорт, видимо, станет на прикол…

— Здесь тебе находиться нельзя. Иди в избушку, подожди, гудки тебе там будут слышны.

А в избушке на нарах трое играют в карты. Я посидел, «поболел», а потом они предложили мне поиграть, а то им втроем неинтересно. Я сказал, что у меня нет денег. Говорят, что не беда, буду ставить по рублю.

Так я и играл, как мне сказали, просто чтобы в игре была четвертая рука… А я выигрываю, собралось больше четырехсот рублей. Меня это пугает: они же меня с этими деньгами не выпус­тят, а отдать их просто так я не хочу. Готов­люсь к побегу, жду только гудка… С первым авто­мобильным гудком выскочил, как будто по нужде. Потом посчитал деньги: выиграл 409 рублей! Так первый и последний раз в моей жизни…

В диспетчерской маленький зал, горит чугунная печь, больше похожая на тум­бочку. За ней лежит груда каменного угля… За перегородкой дремлют и болта­ют между собой диспетчеры. В зале пусто, я пристроился за печкой. Мне пору­чили ее топить, и я подтапливаю. Деньги до поры спрятал под горкой угля.

Валяюсь в углу за печкой и спрашиваю себя: «Я ведь показал диспетчерам мой документ. Почему же они меня не воспринимают как вольнонаемного?» И тут же ответил себе: «А я воспринимаю? Нет, конечно! Нужно сначала снять с себя эти лагерные тряпки, побывать в бане, постричься и побриться, получить кой­ку в вольном бараке». Вот сколько нужно сделать, чтобы сам поверил в свое освобождение из лагеря!

4 мая 1955 года. Степан Кузнецов

Степан Кузнецов, 1889 года рождения, участник обеих русских революций, эсер, а затем большевик, был арестован в 1941 году и приговорен к 15 годам исправи­тельно-трудовых лагерей за шпионаж и контрреволюционную деятельность.

Утром 4 мая 1955 года я вышел на работу. Часов в 11 дня на парники прибегает дневальный барака и объявляет мне, чтобы я «шел в барак сдавать казенные вещи и одновременно зашел в бухгалтерию за получением расчета и своих денег». Я немедленно пошел в барак, сдал казенные вещи, зашел в бухгалте­рию, получил расчет и свои деньги — ну, думаю, на первые несколько дней и на дорогу деньги у меня есть, а там мир не без добрых людей, с голоду умереть не дадут…

В этот же день мне объявили, что завтра, 5 мая, придут автомашины и вас отвезут в Караганду. Тогда я пошел получил сухой паек на несколько дней. Положил в рюкзак и пошел в барак. В бараке не сидится, состояние нервное, да как же не быть нервному состоянию! Ведь в лагере я пробыл 14 лет, остался жив и завтра еду домой!

Время двигалось к вечеру. Прошла последняя, 5123-я вечерняя поверка.

Завтра я уже не буду стоять на вечерней поверке и смотреть на деревья — не летят ли на свои гнезда запоздавшие ястребки, — и не буду им завидовать… Иду в барак, ложусь на койку, стараюсь заснуть, но, к сожалению, сон меня не берет. Ну вот и я дождался последней ночи в лагере, но хорошо, что ее приходится провести не под замком и с парашей… Лежу на койке, с боку на бок переворачиваюсь, то и дело при­бегаю к куреву самосада. Состояние нервозное.

Утро 5 мая, ночь спал плохо, но не от того, что раньше было — клопы не дава­ли, к этому времени их уже в бараках не было, — а от разных в голове засевших дум…

Вышел из барака, на улице ярко светило солнце, небо чистое, нет ни облачка. Принесли завтрак, есть не хочется. Собрал свой скарб, заложил в рюкзак, при­го­товился, жду сигнала на выход к вахте, а сигнала все нет и нет… Товарищи по совместной работе собрались идти на парники. Прощаюсь с ними, с пожела­нием им скорого освобождения. Забираю свои вещи, иду к вахте, там машин еще нет. У вахты соб­ралось много народа, это пришли проводить нас това­рищи, настроение у тех и других грустно-радостное.

Скоро покину эту злосчастную зону. В этой зоне я пробыл 6 лет. За эти годы много пришлось перетерпеть разных невзгод и человеческих унижений. Не раз приходилось слышать из уст надзирателей: «Здесь вот вы оставите свои кости». Но этого не получилось.

Машин все нет.

Долгожданные машины подошли к воротам зоны. Сердце забилось сильнее, наконец увижу и основательно почувствую долгожданную свободу, а я ее ждал 14 лет и наконец дождался. Нас стали пропускать в ворота зоны по спискам, но уже спрашивали только фамилию, имя, отчество, не спрашивая срок, начало и конец срока, статьи и пункты.

26 октября 1939 года. Галина Паушкина

Галина Паушкина, 1910 года рождения, арестована 21 января 1938 года как член семьи изменника родины: ее муж Э. Н. Ратнер был расстрелян 8 января. Пригово­рена к пяти годам исправительно-трудовых лагерей, но пробыла в заключении меньше двух лет.

Я сидела, как всегда, в рабочем бараке и выши­вала очередную рубашку. На душе было так же пасмурно, как на дворе. Вдруг в барак вошла уборщица, тоже из нашенских, и громко произнесла, обращаясь ко мне: «Вас к начальнику лагеря просят».

Вот оно, долгожданное! Я поднялась, как лунатик, ничего не видя кругом, и пошла к выходу. Я ни на кого не смотрела, но каким-то боковым зрением видела обращенные на меня с любопытством, радостью, болью, завистью глаза — десятки глаз. Я слышала шелест слов: «На волю, на волю». А я быстро шла меж рядов, и мне было больно и стыдно смотреть в эти обращенные на меня глаза: ведь и они достойны лучшей участи, а вот вызывают меня, а они остаются. Чем мы отличаемся друг от друга?

Вот я уже лечу по лагерной территории, вхожу в комендантский барак, к опер­уполномоченному… Слышу вежливое:

— Садитесь, пожалуйста! — Ого, так ко мне здесь еще не обращались! Сажусь.

— Ваша фамилия Паушкина Галина Михайловна?

— Да!

— На Вас (я уже с большой буквы!) поступило разрешение на освобождение. Куда Вы хотите ехать? Есть ли у Вас родные и где они?

— В Москву! Все родные в Москве!

— Собирайтесь, через два часа будьте готовы выехать из лагеря!

Оперуполномоченный, прежде чем отпустить на сборы, завел меня в комнату начальника нашего лагеря. Это был, как я уже писала, довольно молодой человек, лет 35, очень сердечный и добрый. Он всегда вникал во все детали нашей жизни, стремился сделать ее более сносной. Если возникала какая-то поломка, например выключалось электричество, он сам слезал на электриче­ский столб и исправлял повреждения в проводах. Это к нему я несколько раз заходила с мамиными письмами и с просьбой не отправлять из Темников  Темниковский исправительно-трудовой лагерь (Темлаг), находился в западных районах Мордовской АССР. в другие лагеря, так как я жду освобождения. Как жаль, что я не знаю фамилию этого хорошего человека! К моему сожалению, наш начальник был не один, над ним трудился парикмахер, вернее бра­добрей, потому, когда я вошла к началь­нику, он только взглянул на меня и ласково так протянул: «Ах, так это Вы-ы?..»

Мне так хотелось наедине сказать ему несколько слов своей горячей благодар­ности за доброе отношение к нам, «униженным и оскорблен­ным». Но присут­ствие постороннего меня смутило, и я не знала, можно ли мне говорить те сло­ва, которые у меня были на языке: может быть, они могли ему повредить. Так я и ушла, ничего не сказав. Надеялась, что смогу его уви­деть еще раз перед отъездом. Но увы, когда к вечеру я уезжала из лагеря, начальника уже не было на месте. Так и увезла я с собой те хорошие слова, которые были у меня припа­сены, слова горячей благодарности за его чело­вечность, а в тех условиях обыч­ная человеч­ность была неоценимым качеством!

Я бросилась в свой барак собираться в дорогу. Весть об освобождении, которую я так ждала, оглушила меня и почему-то притупила все чувства и внешнее их выражение. Мне казалось, что я даже не радуюсь. Была как во сне. Вокруг меня собрались все подружки по бараку. Наташа — скромная молодая женщина с боль­шими добрыми карими глазами — строго следила, чтобы я ничего не заб­ыла, не раздавала и все взяла с собой. И под ее напором я набила свой чемодан до отказа, о чем потом горько жалела. Надо было все оставить своим това­рищам по заключению. В бане, через которую обязательно нужно было пройти, я чуть не обварилась, поскользнувшись вместе с шайкой, наполненной кипятком. До бака с холодной водой я еще не дошла. Ноги меня не держали, а голова была как будто набита ватой. Наконец я у комендатуры со своим тяжелым чемоданом, с которым потом намаялась.

Нельзя сказать, что мой отъезд из лагеря проходил с почетом. Ведь я все еще была зэком. Получаю справку и вручаюсь как ответственный груз конвоиру, который меня должен сопро­вождать в пути. Садимся в телегу. У него в руках винтовка со штыком, она направлена мне в спину. Я спрашиваю его: «Почему вы направ­ляете на меня свою винтовку? Ведь я же освобождена?!» Он хмуро отвечает: «Этого я не знаю. Моя обязанность доставить вас в це­лости и пере­дать по инстанции». Ну ладно, думаю, передавай! Все равно я уезжаю из этих проклятых людьми и богом мест. Но воздух свободы еще не ласкает меня. Кру­гом уныло. Степь. Безлюдье. Приехали на станцию узкоколейки — значит, это еще лагерная Темниковская зона. Ждем теплушку. Конвоир со своей вин­товкой рядом. Наконец подходит поезд, и конвоир подсаживает меня в одну из теплу­шек.

Я в теплушке. Но боже, куда я попала? Кругом крик, гвалт… Оказывается, это уголовники, которые едут с работы к своим пунктам заключения. Ну и наро­дец! Я жмусь к «своему» конвоиру, который поднялся со мной в теплушку, чтобы совершить ритуал передачи меня местному конвою. Умоляюще смотрю на него, чтобы он не оставлял меня одну в этом страшном обществе. Но мой конвоир говорит, как бы поняв мою молчаливую просьбу: «Тут свой конвой, а я уезжаю обратно». Ох, как страшно! Конвой действительно есть, это два солдата за легкой деревянной перегородочкой. В теплушке полумрак. Горит один тусклый керосиновый фонарик на стене. Неужели это реальная жизнь и я — в этой жизни? Или я все-таки сплю на своих нарах в обжитом бараке, среди близких и знакомых «своих», и вижу сон из пьесы Горького «На дне»? И я говорю себе: «Смотри, смотри во все глаза и запоминай. Ведь больше ты такого нигде не увидишь!» И я смотрю во все глаза, хотя мне очень страшно и одиноко, здесь я белая ворона среди стаи хищных черных воронов. Рядом со мной сидит молодой парень, за ним еще двое каких-то. Эти двое «нежни­чают» с двумя девицами, те визжат, хохочут и ругаются, как заправские хулиганы.

На одной из остановок в нашу теплушку подсадили еще одну освобожденную «жену» из какого-то Темниковского лагпункта. Ее легко отличить от местной компании, как и меня. Мы быстро познакомились и стали держаться вместе. Теперь уже не страшно, я даже осме­лилась побеседовать со своими соседями.

Наконец мы подъехали к пункту назначения центральной зоны, где нас двоих высадили и поместили отдельно (слава богу!) в маленькой комнатке с двумя нарами. Эта комната находилась при комендатуре вне зоны, и мы успо­коились и даже почувствовали радость, что мы одни и нас только двое. Ведь мы устали от большого скопления людей! В комендатуре нас взял под свою опеку хоро­ший человек — как мне казалось, из бывших заключенных, а теперь «вольно­определяю­щийся». Может быть, я и ошибаюсь, и это был кадровый работник. Там же мы встретили маленького тихого человечка, который оказался фото­графом. Он увековечил наши физиономии, впоследствии украсившие выдан­ные нам лагер­ные справки.

Я и моя напарница пригласили этих людей в наши роскошные апартаменты в три квадрат­ных метра, уютно уселись и закатили празд­ничный ужин в честь нашей грядущей свободы, которая наконец была так близка! Я вынула из чемо­дана все, что у меня было от маминых щедрых съедобных посылок. Все четверо мы дружно уплетали мои припасы, и никто не отставал друг от друга.

21 октября 1948 года. Павел Овчаренко

Павел Овчаренко, 1919 года рождения, был арестован 29 июля 1941 года по обви­нению в «восхвалении самураев» (в частных разговорах называл их героями) и «кле­вете на материальное положение трудящихся». Приговорен к восьми годам исправительно-трудовых лагерей. Освобожден в 1948 году, реабилитирован — в 1967-м.

Первым делом выдали справку об осво­бождении… Майор прочитал о пораже­нии в правах на три года, а потом затараторил на память:

— Вы не имеете права избирать, быть избранным, голосовать на любом собра­нии, выступать с речью на митингах, быть членом профсоюзов и иных добро­вольных обществ, вы не имеете права быть военнослужащим, служить в мили­ции и военизированной охране. Так-то, гражданин Овчаренко!

Какое драгоценное это долгожданное слово — гражданин. За бесконечно дол­гие годы мытарства по лагерям, пересылкам и разно­образным этапам нако­нец-то начальник в красных погонах назвал меня таким дорогим, таким долгождан­ным словом — гражданин! До меня еще не дошло, что я не пол­ноценный граж­данин, а чернокожий в своей стране. То, что говорил майор, летело мимо ушей: «Вы не имеете права!.. Вам запрещается!..» «Самое главное, что голод, холод, лишения и оскорбления позади, а остальное — трынь-тра­ва, — думал я в эту счастливую минуту. — А мо­жет, и на воле буду голодать?.. Тридцатый годик идет, а я самостоятельно еще не жил и не знаю, как жить». Что-то неизвестное, такое желанное, долгожданное пьянило приятным хмельным дурманом и пугало неизвестностью.

26 февраля 1954. Татьяна Лыткина

Татьяна Лыткина, 1913 года рождения, в первый раз была арестована в 1933 году как член религиозного кружка. В 1935-м вернулась из ссылки, а в 1944-м была арестована снова — и на этот раз провела в лагерях десять лет.

12 часов дня, нарядчик построил около вахты восемь человек освобожда­ющихся. 58-1а  58-1а — подпункт 1а статьи 58 Уголовного кодекса РСФСР 1926 года. Статья устанавливала ответст­венность за контр­революционную деятель­ность. Подпункт 1а гласил: «Измена Родине: расстрел с конфискацией имущества или 10 лет с конфискацией имущества». только А. М. Иванченко и я, остальные с более сложными комбинация­ми статей. К вахте набралось множество людей, многие с детьми. Все проща­ют­ся, желают светлого будущего, новой счастливой жизни, пишут памятные стихи… У всех на глазах слезы, некоторые и завидуют: «Счаст­ливые вы, дожили до свет­лого дня». Как-то странно, большими умными глаза­ми, поглядывает на нас лошадка, впряженная в сани-розвальни, куда мы погрузили свои малые упакованные пожитки — «прошмонованные» вчера и хранившиеся на вахте. Нарядчик передает наши формуляры молодому стрелку из спецкон­тингента, он без оружия и собак, даже вахтеры и охранники желают добра…

Ворота открываются, дернула уздечку у лошадки бесконвойница-возчик, а стрелок на вахте ударил в рельсу. Мы выходим, слышны возгласы и плач у провожающих.

Выходим, голова кружится, дорога знакомая, скрипит снег под ногами в «двух­сроковых» валенках, солнце, хотя и в какой-то розоватой дымке, но яркое, морозное, мороз — 45 граду­сов, в нетронутых снежных массивах сверкают миллиарды огней снежных, глаза заволакивают слезы, не сговариваясь, все всхли­пывают: перед каждым проходит его жизнь, нет, мчится перед глазами… Свобода!..

Никто не обмолвился ни словом, головы опущены в землю, все плачут. Нако­нец у тюрьмы (полдороги) стрелок не выдержал:

— Ну что же вы все плачете, ведь на волю идете, плохое позади!

Кто-то из старших всхлипнул громче. А солнышко ярко светит, ярче сверкают бриллианты на снегу. Вот и мост при входе в Вожаель  Вожаель — поселок в Коми АССР, где был организован Усть-Вымский лагерь НКВД СССР., такая знакомая доро­га. Сразу вспомнилось, как остановилась, слушая утренние «Последние извес­тия» о разоблачении Берии и предании его суду.

В Вожаеле много знакомых лиц, в том числе бесконвойных девочек с автостан­ции, потом вижу — вышли мастера из мастерской, машут руками. Милиция. Стрелок сдал формуляры, пожелал всего доброго, сел на лавке в коридоре. Первыми вызвали А. М. Иванченко и меня.

— Проходите, проходите, садитесь.

Лицо добродушное.

— Ну как, агитировать больше не будете?

Я хотела сказать, что 10 лет отработали, но он даже как-то симпатично, лас­ково улыбнулся и говорит:

— Да не беспокойтесь, вы оба попадаете под амнис­тию, но пока она еще не опуб­­ликована, мы всем даем трехмесячный паспорт с помет­кой, как будет она опубликована — вам поменяют…

Мы вышли из милиции и решили пройти к Весляне, где находилась памятная брев­нотаска, где я получила грыжу, где так были ощущаемы рабство и безна­дежность. Справки и паспорта нам выдадут завтра, 27/II-54, в 12 дня. Мы сто­яли на берегу серой замерзшей реки Весляны, на термометре в Вожаеле было 46 градусов. Боже, какой яркий, прямо зло­вещий, западный горизонт! Стало страшно! Морозная тишь! Редкие звуки иногда нарушали ее, где-то лениво, по долгу службы, залаяла собака, что-то хрустнуло на морозе, над посел­ком дым идет вверх из множества труб, наверху бледнея и расширяясь колоко­лом… Голу­бая движущаяся игольная лента северного сияния, на которую последнее время мы уже не обращали внимания, вдруг, для нас, устрашила общий вид!

Большая черная дорога через реку соединяет оба берега, а вокруг — вмерзшие забытые лодки, торчат случайно застрявшие бревна, слева какой-то сарайчик, а на том берегу — снежные холмы, обрамленные кустарниками, а у гори­зонта тянутся черные, с острыми вершинами бесконечные таежные красоты, пока еще сохраненные живущими тут. Долго стояли, смотрели, внушали себе, что мы… свободные.

— Ну, до завтра! — А. М. пошел в ветлекарню к друзьям, давно освободившимся и оставшимся здесь на работу.

 

P. S. В рамках хакатона, организованного обществом «Мемориал» (признано иностранным агентом), вышли следующие материалы (список дополняется):
Коммерсантъ-Weekend. «Они стали спрашивать, что случилось, почему ребенок в камере?» Как подростки становились политзаключенными.
Meduza*. Чекисты были хорошими, а Сталин все испортил? Или ЧК тоже убивала невиновных?
История России в фотографиях. Память о репрессиях в фотографиях.
Медиазона*. Как организовать протест в советском лагере.
Коммерсантъ. Нечужая история. «Ъ» и общество «Мемориал»* — к 80-летию Большого террора.
Новая газета. Хранители памяти. Истории людей, которые не позволяют обществу забыть о политических репрессиях.
Wonderzine. «Собака-Сталин»: Истории женщин, осуждённых 
за борьбу с режимом.
ЁжикЁжик. Сто лет российской истории глазами детей.

*Признаны иностранными агентами.