Расшифровка Как функционирует наука?

Можно ли копить знания, как нацистская Германия создала бесполезную науку и правда ли, что все лебеди белые

Казалось бы, социология ничего не может сказать о происхождении нашего знания. Социология способна объяснять, откуда берется наше мнение, наше представление, почему люди верят в те, а не другие вещи, — но разве может социология что-то сказать по поводу того, что мы надежно знаем? Мы познаем окружающий мир опытным путем, ставим над ним какие-то эксперименты и в дальнейшем совершенствуем понимание того, как мир вокруг нас устроен. Кажется, социологии нет здесь никакого места. 

Давайте подумаем, как устроена такая модель знания. Во-первых, она является кумулятивной, то есть знание понемногу накапливается. Когда-то давно чело­ве­чество знало очень мало, а потом по мере совершенствования методиче­ского инструментария, нашего арсенала, с помощью которого мы познаем мир, чело­век начинает знать все больше и больше. Мы исправляем те недочеты и зала­ты­ваем те бреши, которые у нас были ранее. Во-вторых, у этого знания соб­ст­вен­ные законы развития, оно эволюционирует по собственным принципам эволюции. Мы знали когда-то гораздо меньше, потом знаем все больше и больше и понимаем, что в дальнейшем будем знать еще больше.

Долгое время казалось, что социология не имеет никакого отношения к зна­ниям и ей здесь нет места. На вопрос, каким образом устроено это познание, всегда отвечала философия науки. И самое главное, что случилось в фило­со­фии науки в середине XX века, — это переход от верификационист­ской пара­дигмы к фальсификационистской. Верификационизм — это теория познания, которая предполагает, что мы высказываем наши гипотезы отно­сительно того, как устроен мир вокруг, а дальше ставим эксперимент и вери­фицируем эти гипотезы, иначе говоря, проверяем. Мы всегда можем найти в опыте некоторое указание на то, является наша гипотеза верной или невер­ной. Долгое время считалось, что наше познание устроено именно как процесс постоянной вери­фикации наших гипотез. 

Важной поворотной точкой в середине XX века стала идея австрийского философа Карла Поппера о том, что верификационизм — это очень неудачная модель объяснения того, каким образом мы познаем, и на самом деле через верификацию невозможно ничего познать. Подумаем, как устроен принцип верификации. Допустим, мы говорим: «Все лебеди белые». Дальше мы идем и встречаем белого лебедя. Если мы придерживаемся верификационистской модели, то это наблюдение поддерживает нашу теорию и мы можем считать, что она верна. Но то, что мы встретили белого лебедя, на самом деле ничего не говорит нам о том, бывают ли еще какие-нибудь лебеди. В самом деле, исторически получилось так, что открытие черных лебедей случилось гораздо позже, чем открытие белых лебедей, и люди долгое время полагали, что лебедь — это белая птица.

Идея Поппера состояла в том, что мы познаем не путем выдвижения некото­рых предположений, которые потом проверяем, а путем выдвижения некото­рых предположений, которые содержат в себе правила проверки их ложности, или, как говорит Поппер, фальсификации. Мы говорим, что все лебеди белые, но при этом мы ищем как раз не белых лебедей, каждый из которых очевид­ным образом будет подтверждать нашу теорию. Мы ищем небелых лебедей — потому что если мы найдем небелого лебедя, мы фальсифицируем эту теорию.

Несмотря на все их различия, верификационистская и фальсификационистская модели по-прежнему предполагают, во-первых, что знание устроено кумуля­тивным образом, то есть накапливается и совершенствуется, а во-вторых, что у зна­ния есть внутренний закон развития.

Первым человеком, который задал социологические вопросы по отношению к этому знанию, был американский социолог Роберт Мёртон. Мёртон спросил, что должно происходить в обществе для того, чтобы работали эти принципы — будь то верификационизм или фаль­си­фикационизм. Он задал этот вопрос в 1930-е годы, которые в Америке были довольно интересным временем: она переживала последствия большого эконо­мического кризиса, Великой депрессии. Одновременно американцы видели, как процветает и стреми­тельно растет экономика Советского Союза. В это вре­мя в Америке были распростра­нены предположения о том, что нужно перейти на другой режим функцио­ни­рования науки, что наукой нужно управлять и нельзя отдавать ученым макси­маль­ную свободу в определении того, чем они зани­ма­ются. Дискуссия, которая возникла вокруг этого, спровоцировала Мёртона на то, чтобы изложить прин­ципы, в соответствии с которыми функционирует научное сообщество. С его точки зрения, благодаря этим принципам научное сообщество и позво­ляет порождать все новые и новые знания без внешнего давления. 

Мёртон сказал, что у ученых есть определенная этика и у этой этики есть четыре основные составляющие. Эти правила он назвал универсализмом, незаинтересованностью, организованным скептицизмом и, как он написал в кавычках, «коммунизмом». Универсализм значит, что все утверждения, кото­рые делаются внутри научного сообщества, универсальны вне зависимости от того, кто их делает и к кому он обращается. У них есть универсальный без­личный источник и универсальный безличный адресат. Что касается незаин­тересованности, то у ученого не может быть никаких корыстных интересов, кроме желания приумножить знания, он не может работать на личное благо. Принцип организованного скептицизма — это принцип, который указывает на то, что любое высказывание, сделанное в рамках науки, должно подвер­гаться сомнению, ничто нельзя просто так принимать на веру. И, наконец, принцип «коммунизма» говорит, что знание принадлежит всем, у него нет никакого хозяина.

Благодаря Мёртону в социологии науки возникла программа исследования того, в какой степени те или иные реально существующие научные институты соответствуют или не соответствуют этим принципам. Это позволяло Мёртону объяснять, почему, например, в фашистской Германии удалось создать такую науку, которая реально не работала на приумножение знания. С его точки зре­ния, это было обусловлено как раз тем, что существовавшая там наука не соот­вет­ствовала этим принципам. Иными словами, Мёртон дал социологи­ческое объяснил тому, что познание не происходило, что объем знаний не увеличи­вался. Однако, несмотря на всю влиятельность идеи Мёртона, этот подход по-прежнему оставался в рамках идеи о том, что у науки есть некоторые свои внутренние законы развития (и социологов интересует, почему и каким обра­зом происходят отклонения от этих законов и возникают препятствия на пути познания).

Этот подход сменился другим благодаря работе, которую написал философ науки Томас Кун. Она называлась «Структура научных революций» и изна­чально вовсе не была социологической. Именно Кун был первым философом науки, который всерьез поставил под сомнение кумулятивную модель проис­хождения знания. С его точки зрения, знание не накапливается, его не ста­но­вится больше и больше, знание устроено совсем другим образом. По Куну, существует так называемая нормальная наука — та наука, которой занимаются ученые в своей обычной жизни. Она держится на некотором наборе аксиом, невысказанных или высказанных предположений, вокруг которых форми­ру­ется научная дискуссия и программа научного исследования. Какое-то время эта программа, которую он назвал парадигмой, более или менее устойчива, а потом ей на смену приходит другая программа. Причем, как правило, другую программу внедряют те, кто долгое время был в обойме предыдущей про­грам­мы — и в какой-то момент они пере­ходят в оппозицию. Самое важное, что между этими программами нет преем­ственности, часто они конфликтуют друг с другом. Именно таким образом возникают научные революции. Иными сло­ва­ми, революция — это не посту­пательное, плавное движение вперед по по­зна­нию, а именно полное отбра­сы­вание предыдущей программы и замена ее дру­гой програмой-парадигмой.

Такой революционный подход к научному познанию означает, что уже не су­ществует некоторого внутреннего закона приумножения знаний, по которому развивается наука. И объектом нашего непосредственного интереса является то, каким образом происходят эти революции, что делают те люди, которые являются инициаторами этих революций и которые являются пионерами новых парадигм.

За эту мысль зацепились многие социологи. И благодаря Куну воз­никла совер­шенно новая программа исследований в социологии науки. В рамках этой программы развернулся так называемый тезис о симметрии. Напомню, что в программе Мёртона предполагалось, что мы можем изучать происхождение знания с точки зрения того, соответствует данное научное сообщество этиче­ским принципам или не соответствует. В новой программе предполагалось изучать не только искажения, которые вносит в процесс познания несоот­ветствие научным принципам, но и, собственно, то знание, которое мы при­выкли считать истинным (может быть, до какого-то времени, но тем не менее). Иными словами, знание больше не делилось на истин­ное и ложное. Социологи науки перестали ограничиваться исследо­ванием причин появления ложного знания. Они стали заниматься как истин­ным, так и ложным знанием.

Важная трансформация, которая произошла в этот момент, — это пересмотр взгляда на историю науки. Прежде считалось, что история науки представляет собой череду непрерывных побед. Часть из них была одержана с большим трудом, а часть — с запозданием: вспомним, например, судьбу открытий Копер­ника, Джордано Бруно или Галилея. Часто их непосредственный резуль­тат был оценен только спустя много лет, но мы привыкли смотреть на них как на героев науки, которые в конце концов, с течением лет или даже веков восторжествовали. В рамках нового взгляда наука перестает выглядеть как череда побед и дости­же­ний. Она начинает выглядеть скорее как череда столк­новений, череда сменяющих друг друга принципиально разных взглядов на то, чем должна заниматься наука. Может быть, даже как череда ошибок. 

Именно в рамках этой волны исследований возникли так называемые полевые исследования науки. Вместо того, чтобы изучать, насколько общая структура общества соответствует или не соответствует тем принципам, которые выде­лил Мёртон, социологи просто начали ходить в лаборатории. Проводя там по полгода, по году или по два, они выясняли, как реально производится наука, как она возникает из множества ошибок, непониманий и несогласованностей и как эта ткань обычной, «нормальной науки» возникает под руками обычных, нормальных ученых, а вовсе не героев.