Расшифровка Для кого пишутся дневники

Кому бывают адресованы дневники и можно ли написать дневник только для самого себя

Автор Михаил Мельниченко

22 октября (3 ноября по новому стилю) 1886 года двенадцатилетняя девочка Лиза Дьяконова записала в своем дневнике: 

«Опять, опять я долго не писала, милый дневник! Само название дневник происходит от слова ежедневно, а я разве каждый день пишу? <…> Все эти дни были полны сомнений, тревоги за себя и за других… <…> С тобой, мой милый дневник, с одним тобой могу я говорить! И знаю, что хоть от этого мне легче. Ты — тайна для всех, даже и для мамы…»

Это начало одного из самых известных женских дневников на русском языке. Елизавета Дьяконова родилась в купе­ческой семье. Она хотела учиться юрис­пру­денции, но в России такой возмож­ности не было — и она уехала во Фран­цию, в Сорбонну. Там она проучилась полтора года, но жизнь во Франции оказалась непростой: не хватало средств и сильно ухудши­лось здоровье. На обрат­ном пути в Россию Дьяконова умерла. Ее дневники были опублико­ваны братом и выдержали несколько книжных изданий. Благодаря этому тексту Елизавета Дьяконова стала ролевой моделью для целого поколения эмансипированных девушек 1910-х го­дов — и ее дневник тоже. 

Этот дневник очень интимный, ему поверяется тайное и личное. Подобные дневники хранят тайны, не предназначенные для внешних глаз, их оберегают и часто прячут. Дневник вообще один из самых интимных личных текстов. Но при этом только на русском языке опубликовано около пяти тысяч днев­ников — и часть этих публикаций сделана при участии их авторов. Это ставит перед нами вопрос: правда ли авторы дневников пишут их только для себя или на самом деле многие из них с самого начала предполагают, что эти тексты может прочитать кто-то еще? Кому адресуют авторы свои личные тексты и как эта адресация может отразиться на содержании дневника?

Если посмотреть, к кому может обращаться в тексте автор дневника, можно выделить следующие типичные примеры:

— Дневник может быть выстроен как диалог с самим собой в настоящем или по­­слание себе в будущее.
— Адресатом может выступать сам дневник: это стереотипный и общеиз­вестный «дорогой дневник».
— Иногда текст имеет вымышленного адресата — несуществующего друга. Самый известный пример этого — дневники Анны Франк, еврейской девочки, которая вместе с семьей скрывалась от нацистского террора в Нидерландах. Ее всемирно известные дневники были написаны в виде писем вымышленной подруге Китти.
— Дневник может быть адресован конкретному человеку: доверенному лицу или партнеру автора.
— В конце концов — и этому была посвя­щена прошлая моя лекция — если автор считает себя исторически значимой персоной или полагает, что его докумен­тация может что-то прибавить к пониманию эпохи, он может адресовать свои записки потомкам и исследователям.

Конечно, адресация вообще может отсутствовать в тексте, но это не означает безадресности. Из контекста мы часто знаем, что дневник пишется с учетом внешнего и не всегда желанного читателя. Таким читателем может быть и роди­тель, нарушающий негласные договорен­ности, и ревнивый партнер, и сосед по общежитию, который сотрудничает с органами государственной безопасности.

Большинство авторов дневников, даже самых интимных, знают, что их днев­ники рано или поздно могут быть прочитаны. Из этого вырастают практики создания тайников для рукописей, попытки шифрования, в конце концов, частичное или полное уничтожение рукописи. С другой стороны, это влияет на выбор языка рассказа о себе и тональность оценок. Люди пишут то, что го­то­вы рассказать читателю, и это в конечном счете может привести к прямой авторской лжи, на которую автор пойдет, например, чтобы себя обезопасить.

Для того чтобы разобраться с прямой адресованностью текста, давайте посмот­рим на дневники, которые с самого начала ведутся как послание близкому человеку. Такие дневники обычно пишутся, если у автора нет возможности напрямую общаться с адресатом.

Один из примеров — дневник-письмо Василия Смирнова, костромского крае­веда, этнографа и археографа. Беспоч­венно обвиненный в меньшевизме, он восемь месяцев находился под след­ствием и в 1931 году был выслан в Архан­гельскую область как антисо­ветски настроенный элемент. На воле его ждала молодая жена Лидия Китицына. Их переписка была строго лимити­рована и проходила цензуру. Поэтому Смирнов начал писать жене большое письмо и писал его восемь месяцев, почти до момента воссоедине­ния семьи в ссылке. Вот как выглядят его записи:

«18 февраля. Детка моя любимая! Я говорю тысячу ласковых слов, когда веду беседу со своим сердцем, и мне тогда становится легче среди кош­мара суровой жизни, полной жестокостей и разочарования».

В обращении к Лидии он подробно описывает ход своего дела и не избегает при этом оценок. Он свободно пишет о нарушениях режима, о том, как прячет запрещенные вещи во время обыска. Не боится он рассказывать о пытках, о которых слышит от друзей по несчастью.

Со временем образ жены размывается, обращений к ней становится меньше. Он и сам это замечает:

«Милая, родная. Ты так далеко, моя крошка, так долго я тебя не видел, что становишься ты чем-то малореальным, каким-то призрачным, абстрактным понятием».

Мы видим, что этот текст постепенно из письма превращается в дневник и становится способом справиться с невозможностью нормального обще­ния. Так у попавшего в беду и оказавше­гося в одиночестве человека появляется собеседник.

Смирнову, по меркам времени, относи­тельно повезло: в ссылке ему удалось устроиться в геологический трест специалистом по музейному делу, его семья воссоединилась, все последую­щие волны арестов и посадок прошли мимо него.

Этот пример — не единственный. Известны записи матери, оказавшейся в блокадном Ленинграде и обращенные к эвакуированной дочери; записи вдовы, рассказывающей о своей жизни умершему мужу; дневники, адресатом которых являются ушедшие из семьи супруги или объекты любовных чувств, которым авторы не находят сил признаться в любви. Во всех этих случаях дневник становится попыткой замены партнера и способом пережить расста­вание или невозможность близости. Но примеров такой прямой адресации конкретному человеку не так много.

Гораздо чаще встречаются дневники, формально ни к кому не обращенные, но за текстом которых стоит некоторый нечеткий образ адресата. В первую очередь на него указывают лингвисти­ческие свидетельства — обращения к чита­телю или кругу читателей: «вы будете смеяться», «ты удивишься» и дру­гие. Второе важное свидетель­ство — комментарии и пояснения, которые, очевидно, не нужны самому автору для понимания собственного текста. Зачем, например, школьник Олег Черневский нарисовал в своем дневнике план квар­тиры с пояснением, кто где живет? Вряд ли он переживал, что это забудет. Или зачем некоторые авторы объясняют роли упоминаемых ими лиц и рассказы­вают, в каких отно­шениях состояли с ними до того, как начали вести дневник? Как ни стран­но, именно в таких дневниках мы часто сталкиваемся с размышле­ниями о незва­ных читателях. «Кто влезет в мой дневник, тот влезет в мою личную жизнь и того я возненавижу на всю жизнь. Тут все мои мысли, чувства, желания и так далее. Тут все, что можно написать, о чем думать и хотеть», — пишет на титульном листе тетради анонимная школьница, которая вела днев­ник в начале 2000-х годов, а затем, как и многие ее сверстники, наводняет свой дневник косвенными обращениями к этим загадочным читателям.

Для понимания таких записей очень помогает понятие косвенного адресата — так обозначается участник общения, к которому говорящий не обращается напрямую, но чье при­сутствие влияет на форму и содержание высказывания. Косвенный адресат дневникового текста — это некий желан­ный идеальный читатель, на кото­рого автор постоянно огляды­вается в процессе письма и от кото­рого желает получить признание. Это связано с поиском и собствен­ной идентичности автора — он как бы обращается к своей ролевой модели: автор, который хочет быть хорошим комсомольцем, адресуется к некоему идеальному комсомольцу, а ребенок, сливающий в дневник раздражение на родителей, ищет поддержки у некоторого непрорисованного сверстника.

Наиболее явно эта адресованность прослеживается на текстах подростков. Значительное число авторов обраща­ется к жанру именно в этом возрасте, а взрослея, забрасывает регулярные записи. Дневники помогают подрост­кам разбираться в новых сильных чувствах и становятся для них способом само­познания и выстраивания собствен­ной идентичности. Подростки резко формулируют свою позицию, проговаривают чувства и эмоции. Для этого момента особенно важна безопасность подобной работы, гаранти­ровать которую дневник не в состоянии в первую очередь из-за внимания к этому тексту со стороны родителей автора. Для русской дворянской культуры XIX века контроль за жизнью ребенка через чтение его дневников — это вполне конвенцио­наль­ная вещь. В ХХ веке представление о том, что детские дневники читать не следует, получает большее распространение, но даже в советской педагогической литературе право родителя на чтение дневника ребенка не очень оспаривается.

Дети придумывают варианты проти­водействия. Один из них — это шифро­вание текста. Мы знаем много детских шифров, большинство из них относятся к простейшим типам: буква заменяется на символ или на другую букву. Такие шифры даже неподготов­лен­ным чита­телем могут быть вскрыты за несколь­ко минут. Среди сотен рукописей в собрании центра «Прожито» есть только один пример шифрованного дневника, написанного взрослым человеком. Речь идет о записях красноармейца оперативного батальона войск НКВД Ивана Дмитрие­вича Николаева. В 1941 году он первый раз попал в поле зрения контрразвед­чиков и после этого перешел в своем личном дневнике с кириллицы на азбуку Морзе. Шифр был не очень надежным: азбука Морзе активно использовалась в армии, и большинство его сослуживцев с некоторым усилием могли ее рас­шифровать. В дневнике он писал о том, как стремительно наступают немцы, и детально и реалистично описывал последствия немецких бомбардировок. В ноябре 1941 года Николаева аресто­вали за то, что он скопировал немецкую листовку, — и мгновенно дешифрован­ный дневник еще усугубил его положение.

Так что шифрование дневника — это игра в приватность, причем игра скорее детская: шифр может затруднить знакомство с текстом, но не дает безопас­ности от прочтения. В действи­те­льности все авторы дневников так или иначе понимают, что, хотят они этого или нет, их тексты могут прочесть — не обя­зательно те, к кому они обращаются, но другие, гораздо более реальные люди. И присутствие этих потенциальных читателей способно сильно повлиять на текст. Например, страх, что дневник прочитает кто-то нежелательный, может заставить автора скорректиро­вать свои высказывания, прямо наврать или просто опустить важные события. Но страх — далеко не единственная причина. 

Показательным примером тут может быть дневник переводчицы Софьи Казимировны Островской. Сегодня она известна исключительно как автор своего дневника, однако в свое время она была частью определенного ленин­градского литературного круга. Она была харизматичной и экстравагантной женщиной, тонким психологом и, по-видимому, хорошей актрисой, так что знакомством и общением с ней дорожили. В ее дневнике есть две особенно примечательные части. Во-первых, это записи периода блокады Ленинграда, в которых содержится много уникальных сведений о выжива­нии ленинград­ской интеллигенции. А во-вторых — записи о поэтессе Анне Ахматовой. Дело в том, что в середине 40-х годов Островская накоротко сошлась с Ахматовой и некоторое время играла роль ее поверенного. В своих дневниках она тщатель­но фиксировала все высказывания Ахматовой, свои разговоры и встречи с ней. Довольно быстро в их отношениях начало расти разобщение. В своих дневни­ках она все чаще давала волю раздражению и все внимательнее вглядывалась в недостат­ки поэтессы. 27 декабря 1947 года, после прогулки с Ахматовой по заснеженным ленинградским переулкам, Островская записывает в своем дневнике:

«Ахматова живет биографию — и дни свои переносит (вполне созна­тельно) в посмертное. Очень озабочена (по-настоящему, деловито) тем, что о ней будут писать „потом“ и как то или это отразится в далеких биографиях — 2047 год, например!» 

Островская очень верно подмечает эту ахматовскую черту. Для поэтессы было важно, что о ней будут писать — и в будущем, и прямо сейчас. Она приближала к себе людей, зная, что они подробно опишут встречи и разговоры с ней. Знала она и то, что в ее кругу есть несколько доносчиков, сообщающих об этих встре­чах органам государствен­ной безопасности. Позже она говорила, что донос может быть посланием властям и что в выборе доносчиков у нее были свои предпочтения: «Ибо профессиональный доносчик донесет все ему сообщенное в точности, ничего не исказит — на что нельзя рассчиты­вать в случае с челове­ком просто пугливым или неврастеником».

В 1990-е годы были опубликованы фрагменты агентурных записок людей из круга Ахматовой, сохранившиеся в архиве ФСБ. В них обнаружились дословные совпадения с дневниковыми записями Островской. Скорее всего, Софья Казимировна была одним из тайных осведомителей КГБ из круга поэ­тес­сы. Между тем в очень личном, порой даже интимном дневнике Остров­ской о ее сотрудничестве с органами государственной безопасности нет ни слова. Островская явно придавала большое значение своему дневнику и заботилась о его посмертной судьбе: с текста снято несколько машинописных копий, выве­ренных и отредактированных автором. Одна из тетрадей содержит примеча­ние: «Эта тетрадь не должна погибнуть. Если со мной что-нибудь случится, тот, кто найдет ее, должен отдать ее от моего имени в отдел рукопи­сей Публичной библиотеки — для работ будущего исследователя нашей эпохи».

Очевидно, слава сексота не входила в ее концепцию сохранения памяти о себе и она не готова была доверить это знание потомкам. Между тем современный читатель — и тем более исследователь — не может не иметь это в виду, читая дневники Островской. Мы не знаем, как развивалась ее карьера сексота  Сексот — сокращенно от «секретный сотрудник»; осведомитель., но ни ее записи об Ахматовой, ни записи времен блокады не могут быть прочитаны как полностью искренние, потому что мы знаем, что она готовила дневники для «будущего исследователя» и была склонна редактировать свою биографию и отбирать факты, которые, по ее мнению, следовало узнать потомкам. 

Но даже если автор дневника созна­тельно не обращается к потомкам и искрен­не хочет быть предельно честным, приватность дневника все равно оказыва­ется недостижимой утопией. Сам жанр дневника подразумевает читателя, явного или скрытого — не так уж и важно. И этот читатель определяет харак­тер изложения: заставляет скрывать важные детали и искажать реальность. 

Невозможность писать по-настоящему интимный дневник тяготила в свое время и писателя Льва Толстого — автора, наверное, самого известного дневника на русском языке. В 1910 году он начал заполнять новый дневни­ковый блокнот. Первой строкой он записал:

«29 июля. Начинаю новый дневник, настоящий дневник для одного себя».

К этому моменту Толстой вел дневники уже больше 60 лет. Он начал в 1847 году с намерением разобраться в своей беспорядочной жизни и вел их потом до смерти — бросал и вновь к ним возвращался. Дневники стали для него главным инструментом самопознания и самотрансформации, способом понять себя и устройство мира. 

С самого начала семейной жизни дневник играл важную роль в отношениях Толстого с супругой Софьей Андреевной. Перед свадьбой Лев Николаевич настоял на том, чтобы его 18-летняя невеста прочла его дневник, который он к тому моменту вел на протяжении 15 лет. Используя дневник как инстру­мент самоотчета, он старательно разглядывал и описывал все случаи наруше­ния принципов и данных себе обещаний. Естественно, в записях было много об отношениях молодого офицера с женщинами — его влюбленностях, рома­нах, сексуальных отношениях. Фокусировка на собственных пороках создавала соответствующий образ. Софью Андреевну ранила эта встреча с другим Толстым. К своим переживаниям от знакомства с дневником она обращалась на протяжении всей жизни и в собственных записях, и в моменты ссор с мужем.

Поздние дневники Толстого написаны в постоянном ожидании смерти. Десятки лет он готовил себя к этому моменту, который считал освобожде­нием от своего телесного «я». Каждый день жизни может быть последним, поэтому подготовка к смерти должна быть ежедневной практикой освобожде­ния от всех моральных слабостей. Дневник — хороший инструмент для подготовки к смерти, но у него есть свои отягощения. Дневники Толстого всегда были доступны его домашним и последова­телям: их читали, с них делали копии. Кроме того, Толстой постоянно ловил себя на том, что пишет, имея в виду будущего читателя. Постепенно Толстой стал приходить к мысли, что ведение дневника должно быть исповедью, обращенной исключи­тельно к Богу. В 1889 году он спрашивал себя: «Станет ли сил писать для Бога?» И Толстой стал склоняться к тому, чтобы никому не показывать свои записи.

Сделать это было непросто. Последние годы жизни Толстого были омрачены конфликтом двух ближайших к нему людей: супруги Софьи Андреевны и Владимира Григорьевича Черткова — его последователя, редактора и изда­теля. И Чертков, и Толстая надеялись унаследовать права на произведения Толстого и пытались подтолкнуть писателя к составлению соответствую­щего завещания. Доступ к дневникам был одним из камней преткновения в их отношениях.

Толстой стремился к полному и предельно честному самоописанию, свобод­ному от любой адресованности человеку — читателю: с помощью дневника он хотел выйти на уровень искренности, необходимый для предстояния перед Богом, и подготовиться к радостной встрече со смертью. Сделать это в рамках дневника, к которому имеют доступ члены семьи, очень сложно. И Толстой завел параллельный «Дневник для одного себя» — небольшой блокнот, который хранил за голенищем сапога. В него он записывал то, чем не хотел делиться с основной дневниковой тетрадью, и часто это были переживания, связанные с разладом в семье.

«2 августа. С[офья] А[ндреевна] выехала проверять, подкарауливать, копается в моих бумагах. Сейчас допрашивала, кто передает письма от Ч[ерткова]: „Ва[ми] ведется тайная любовная переписка“. Я сказал, что не хочу говорить, и ушел, но мягко. Несчастная, как мне не жалеть ее».

Дневник этот он в скорости потерял — его то ли нашла, то ли выкрала Софья Андреевна.

Толстому удалось писать дневник, не обращаясь в нем к жене — очевидному и неотвратимому читателю. Он выбрал в качестве адресата главную для себя инстан­цию — Бога. Эта ранящая Софью Андреевну попытка честности стоила Толстому очень дорого: ситуация, связанная с доступом к дневнику Толстого, усугубила конфликт и, вероятно, стала причиной его ухода из Ясной Поляны за десять дней до смерти. 

Важно понимать, что дневниковый текст никогда не будет точным портретом и не сможет ответить на вопрос, каким человек был на самом деле. Работа над собой включает элементы саморазоблачения. А описания других — это способ пережить напряжение, которое возникает между автором и его близ­кими. Любое самоописание — всегда обращение к некоторому адресату, подра­зуме­вающее его реакцию. Авторы, которые размышляют о природе дневнико­вого текста, часто сами осознают расстояние между текстом для себя и текстом для читателя, но полностью снять его в рамках самоописания у них нет воз­мож­но­сти. Текст всегда к кому-то обращается: авторы дневников ищут тех, кто мог бы взглянуть на их жизнь целиком и вынести оценку, — будь то близ­кие, будущие поколения или Бог.

Что еще почитать об адресатах дневников:

Зализняк А. А. Дневник: к определению жанра. Новое литературное обозрение, № 106, 2010. 

Зорин А. Л. Жизнь Льва Толстого. Опыт прочтения. М., 2020.

Савкина И. Дневник советской девушки (1968–1970): приватное и идеологическое. Cahiers du Monde russe, № 50 (1), 2009. 

Савкина И. Я, ТЫ, МЫ: о некоторых формах адресованности в дневниках обычных советских людей. AvtobiografiЯ, № 8: The Diary: A Borderline Genre, 2019.