Расшифровка Можно ли доверять дневникам

Почему дневники кажутся нам очень достоверными источниками информации, но в действительности не всегда таковыми являются

Автор Михаил Мельниченко

Дневники часто становятся источником эксклюзивной информации и сообща­ют историкам то, что нельзя будет найти в газетах или в других медиа. Существу­ет представление, что дневниковый текст — это текст безадресный, он не предполагает чтения современни­ками, а значит, он искренний. О том, действительно ли у дневника нет адре­сата, я планирую говорить в следующей лекции, но само это представление способствует высокому уровню чита­тель­­ского доверия к тексту дневни­ков: на первый взгляд, автору дневника нет смысла искажать информацию, врать или рисо­ваться. Но под этим стереотип­ным образом дневника скрывается пространство для умолча­ний и осознанного или неосознанного лукавства. Может ли автор дневника выступать в роли беспристрастного свидетеля и в какой мере мы — чита­тели и историки — можем верить дневниковому тексту? Об этом я поговорю в этой лекции.

И начать я хочу с дневниковой записи, якобы сделанной 17 мая 1910 года:

«Мне кажется — я несу на плечах кувшин с очень крепким вином. Кто его попробует — опьянеет. Я боюсь его опрокинуть. Дорога каждая капля. Это все то, что я в себя впитала: слова, разъяснения Папы и Мамы и всех тех, кто плюет на них из-за меня.
     Я должна пролить это вино. Записать все то, что меня волнует. Когда понадобится узнать жизнь наших правителей, ключ к этому можно будет найти в моей тетради».

Это фрагмент одной из самых извест­ных фальсификаций в истории Рос­сии — текста, выдаваемого за записки фрейлины и близкой подруги послед­ней российской императрицы Алек­сандры Федоровны. Ее звали Анна Вырубова. Авторы фальшивки стилизовали свой текст под дневник. Это эмоциональный и немного хаотический текст, который в то же время прекрасно вписан в контекст эпохи: в нем фигурируют известные и хорошо проверяемые факты политической жизни, светской и полусветской хроники, узнаваемые имена и прозвища первых лиц империи, которые в тексте включены в очень пороч­ные и нездоровые отношения. Но эти отношения психологически достоверны для всех, кто был в курсе слухов о царской семье. Автор или авторы этого текста смогли творчески переработать огромный массив дореволюционных слухов и создать внутренне непротиворечивую конспи­рологическую картинку, в которой есть и круговой промискуитет, и политиче­ские манипуляции, и коррупция, и абсолютное моральное разложение всех участников.

Публикация дневников Вырубовой началась в 1927 году в ленинградском журнале «Минувшие дни». Дневник очень быстро получил популярность, и она легко объяснима: в первые два десятилетия ХХ века слухи о царской семье распространялись абсолютно на всех уровнях российского общества, так что большинство населения было готово если не повестись на фальшивку, то хотя бы ею заинтересоваться.

История создания и публикации текста, которую преподнесли публике фальси­фикаторы, довольно путаная, но в целом ладная. Фрейлина импе­ратрицы Анна Вырубова, которая находится в близких отношениях и с импе­ратором, и с императрицей, якобы полтора десятка лет ведет личный дневник, в который «добросо­вестно заносит все, что проходит перед ее глазами, как на экране кинемато­графа»  Из предисловия к дневнику.. Для убедительности поддел­ки авторы добав­ляют в нее несколько правдивых фактов: например, тетради с записями Вырубовой действительно изымались при обыске. Они пред­ставляют дело так, что после гибели оригинала в их распоряжении оказались только плохие копии текста, часть из которых была сделана на француз­ском языке (на это можно было списать все неточности в тексте).

Публикация сразу вызвала острую полемику как внутри Советского Союза, так и в эмигрантской печати. Против подлинности дневника высказались несколько крупных историков, и, главное, появилась заметка в «Правде» и уничто­жающе критическая статья в журнале «Историк-марксист», в которой публи­кация разоблачалась и называлась «фальшивкой, рассчи­танной на низ­мен­ные вкусы обывательщины». Параллельно с опровержением выступила и сама Вырубова, жившая в тот момент в Финляндии, и несколько упомянутых в дневнике персон. Потребовалось вмешательство с самого верха, чтобы прекратить скандал. В наказание за допущенную ошибку журнал «Минувшие дни» был закрыт.

Публикация дневника Вырубовой стала отзвуком того, что историк Борис Колоницкий определяет с помощью термина, связанного с французской революцией, — «политическая порнография». Накануне падения монархии и в прессе, и в слухах активно педалировались стереотипы, способ­ствовавшие десакрализации царской власти: всевластие Распутина и его сексуальная связь с Александрой Федоровной и связь Николая Романова и Анны Вырубовой. Автор дневников Вырубовой просто свел воедино и обыграл несколько хорошо усвоенных обществом мотивов.

Кто же мог быть этим фальсификато­ром и какие цели он преследовал? Очевидно, что в публикации принимал участие профессиональный историк, хорошо знакомый с материалом и владею­щий методами научной публикации исторических источников. Современники и исследователи склонны приписы­вать авторство Павлу Щёголеву, одному из крупнейших экспертов по послед­ним годам существования Российской империи, профессиональному историку и публи­катору. Он был одним из свидетелей допроса Вырубовой и имел неогра­ничен­ный доступ к документам царской семьи. Кроме того, он был соавтором нескольких пьес Алексея Николаевича Толстого, которого совре­менники тоже подозревали в том, что он имел отношение к фальшивке. Но никто из следователей и исследова­телей, занимавшихся историей публи­кации дневников Вырубовой, не смог доказать их участие убедительно.

Почему фальсификатор или фальсифи­каторы выбрали для своего проекта форму именно дневника? Мне хочется пока оставить за скобками вопрос о том, в чем убедительность текстов этого жанра для широкого читателя, и попыта­ться посмотреть на дневник глазами исследователя, выбирающего его как основной или вспомогательный источник фактической информации. Для такого исследователя дневник (в самом широком определении) — это хроно­логическая последовательность датированных записей. Это практи­чески идеальная форма для описания процессов в их динамике. Автор выбирает объект описания и с опреде­лен­ной периодичностью записывает о нем все, что считает важным. При этом автор может выбирать в качестве объекта свои собственные переживания и свое развитие, но даже и в этом случае инфор­мационная емкость этого жанра настолько велика, что из самого психологи­ческого дневника исследо­ватели могут попытаться что-то понять об окру­жающей автора действитель­ности. Этот информационный потен­циал жанра неоднократно приводил к попыткам использовать личные дневники в исследовательских целях.

Особенно интересны тут, конечно, те дневники, авторы которых изначально ставили себе целью описание событий для будущих историков.

Нам известны случаи, когда исследо­ватели сами учили авторов определен­ным образом вести дневник, чтобы после работать с зафиксированной информа­цией. Яркие примеры таких попыток встречаются в советской историографии. В 1931 году писатель Максим Горький призвал собирать воспоминания представителей рабочего класса, чтобы написать коллективную историю фабрик и заводов. Идея была в том, что, так же как на заводе результат труда не должен отчуждаться от рабочего, так и в историописании пролетариат сам может коллективно написать свою историю. У Горького появились последо­ватели, которые сделали ставку на биографический метод: совокупность биографий «новых людей» даст им биографию конкретных заводов и через это — биографию пролетариата.

Воодушевленный этой идеей, молодой писатель Григорий Медынский стал развивать горьковские идеи для напи­сания коллективной истории строи­тель­ства московского метро, в которой отдельное место он отводил не воспоми­на­ниям, а ведению дневников, поскольку полагал, что «легче и целесообразнее ловить современность, чем восстанавливать ее как историю». Если рабочие будут вести дневники, это позволит фиксировать историю прямо на ходу. Медынский написал методичку, в которой объяснял, как и о чем рабочие должны писать, на что они должны обращать внимание. Дневники должны были быть абсолютно правдивыми, записи — полными, обязательно дати­рованными. Обращать внимание следовало на роль партии и комсомола, политическую и трудовую жизнь стройки, культуру и быт.

Эта инициатива получила распростра­нение у строителей первой линии московского метро в 1933–1935 годах. В марте 1934 года активисты устроили слет, на который собрались рабочие и профессиональные литера­торы и вместе два дня обсуждали, как строи­тели метро должны вести дневники. В итоге дневники действительно велись: к движению подключились около ста моло­дых рабочих-ударников. От этой кампании сохранилось пример­но сорок дневников. Они очень разные, но почти все — сухие и фактографич­ные. В целом возникает ощущение, что авторы эту задачу воспринимали скорее как обременение и, поскольку точно знали, что их записи будут читать и обсу­ждать, старались избегать оценок и вообще быть осторожными.

Правда, есть одно интересное исклю­чение — записи метростроевского механика Иосифа Альперна, сохранен­ные его внучкой, очень живые и с яв­ными литературными амбициями. Описывая свою работу, он очень внимателен к техническим деталям, но воспринимается это отчасти как поэзия. Вот небольшой фрагмент:

«Обстоятельства аварии такие: маши­нист… заливая масленку у ма­шины, в другом конце станции услышал резкий стук. <…> Он бросился к маслян­нику [выключателю]. <…> Пока добе­жал… все было кончено. Только цапфа коленчатого вала мощно и равномерно клепала упер­шийся в картер мотылевый подшипник: на нем и сейчас видна глубокая вмятина. <…> Оказались порванными болты на мотыле: порвался, видать, один, а тогда другой изогнуло. Есть следы от старой трещины: следовательно, можно было, уследив ее, — избежать аварии. Но кто следил бы?.. <…> Нет хозяина, видать. Некому душой болеть!»

Автор этого дневника записывает развернутые диалоги и в них пытается ухва­тить интонации живой разговорной речи. Он щедро использует оценочные эпитеты по отношению к разным упоми­наемым персонам. Характерно, что эти записи не были переданы в редакцию истории метро, а сохрани­лись в семье.

Проект истории метро, написанной самими метростроевцами, провалился и был свернут. В Государственном архиве Российской Федерации сохранились эти дневники. Если их почитать, можно убедиться, что идея коллективного историописания совершенно недостаточна для того, чтобы последовательно и информа­тивно вести дневник. Для того чтобы человек был искренне вовлечен в процесс, нужны какие-то дополнитель­ные, личные причины.

Гораздо более интересны другие дневники, тоже написанные для историков, но по собственной воле. Такие дневники обычно насыщеннее фактографи­чески, а, кроме того, их авторы склонны задумываться о значении своей эпохи и о собственной роли в истории. Таков, например, дневник историка и архи­виста Георгия Князева. В июне 1941 года, на четвер­тый день войны, он запи­сывает:

«Для кого же пишу? Для тебя, мой дальний друг, член будущего комму­нистического общества, которому будет чужда и органически отвратительна война… <…>
     И если дойдут до тебя, мой дальний друг — быть может, в отрывках, обгоревшие, — эти страницы, ты переживешь вместе со мной, чем жил и волновался твой несчастный предшественник… В официальных документах, сохранившихся до тебя, ты найдешь материалы для научной истории, в моих записках ты ощутишь биение пульса жизни одного маленького человека, пережившего на своем малом радиусе большую, необъятную, сложно-трагическую и противоречивую жизнь…»

К 1941 году Князев вел записи уже почти полвека, он начал их в 1895 году еще восьмилетним мальчишкой. Однако он специально выделяет военный мате­риал в как бы отдельный проект: дает рукописи подзаголовок «Дни великих испытаний. Война с Германией. Впечатления на моем малом радиусе» и начинает нумеровать дни с 22 июня (порядковый номер дня предшествует его календарной дате).

Рефлексия о смысле ведения дневника преследовала его всю жизнь. Себе он отвел роль наблюдателя, он «чест­ный бытописатель-летописец», который не стремится охватить все происходящее, но искренне (и это очень важное для него слово) описывает происходящее. В 1940 году он записал:

«Не буду сдерживать себя, чтобы не утратить искренности… Я пишу то, что никто не будет читать при моей жизни. Поэтому мне нечего при­украшивать, обвинять, оправдывать. Лицо я не историческое и не свя­зан кровно с будущим. Детей у меня нет. Когда я умру — мне совер­шенно безразлично, что обо мне подумают, скажут другие. И потому — полная свобода, не боясь никаких призраков, не лишая себя и лирики».

Автор с большим вниманием относится к отбору фактов. Он осторожно форму­лирует некоторый скепсис по отноше­нию к советским газетам, но довольно активно использует их, переписывая, вклеивая вырезки и даже вкладывая в тетради целые газетные листы. Практически все, что он записы­вает о немцах, основывается на газетах: Князев заводит специальную рубрику «Документы „прогресса“» и вклеивает туда вырезки с описаниями фашист­ского варварства.

Что он не находит в газетах, он полу­чает из слухов. Впрочем, он специально оговаривает свое к ним негативное отношение:

«Я, как всегда, не записываю всего вздора, который болтают. Это мусор, сор, слякоть обывательщины. Но иногда среди всяких сплетен прорыва­ется какая-нибудь мысль, предположение, которое — как дым не без огня».

В тексте Князев работает над образом искреннего до наивности интеллигента, лояльного к коммунистам, однако есть несколько вещей, которые могут заставить читателя усомниться в прав­ди­вости этого образа. Он рас­сказы­вает о пропагандистских заметках в советских газетах, где использовались записки убитых и раненых немецких офицеров — и, отталкиваясь от этого, размышляет об образе автора дневника. Жизнь напоминает ему о том, что его дневники могут быть прочитаны внешними людьми. И это заставляет нас с некоторым скепсисом относиться к его искренности и воспринимать его пояснения к дневнику как попытки защититься от опасных для него трактовок.

Рассуждения Князева о возможном нежелательном читателе не единствен­ная причина, по которой эти записки вызывают недоверие. Дело в том, что еще в 1922 году он пытался издать свои ранние дневники и для этого подгото­вил машинописный текст под назва­нием «Из записной книжки русского интел­лигента за время войны и революции». Этот текст он передал западному слависту, американскому профессору Фрэнку Голдеру. Прежде чем отправить рукопись Голдеру, Князев тщательно ее отредактировал: вымарал все, что позволило бы установить его личность или личности близких ему людей.

Это записки полностью сложившегося человека с аналитическим складом ума. Читатель позднего военного дневника легко узнает автора с его языком, прекрасным пониманием собственного места и своей компетенции, с его манерой подбирать фактографию по газетам и слухам. Но в этих двух днев­никах есть одно существенное отличие — это отношение к большеви­кам. В его ранних дневниках они играют примерно ту же роль, которую в поздних начнут играть немцы: их преступления он описывает примерно с одинаковым ужасом и негодованием. Это — а также сама история переправки документа за гра­ницу — наводит на мысли об обвини­тель­ном характере историописания Князева: его ранние записи — это явно антибольшевистский документ. В свете этого поздняя адресованность молодым коммунистам будущего представля­ется слишком кардинальной эволюцией взглядов автора и только усиливает сомнения в его искренности.

До сих пор мы говорили о дневниках, которые написаны для историков исто­ри­ками или по заказу историков. Но это далеко не всегда так.

Если проанализировать привязку известных науке личных дневников к хроно­логической шкале, мы увидим, что на катастрофы и периоды тяжелых испы­таний приходится рост числа дневниковых записей. Такую возмож­ность дает электронный корпус исследовательского центра «Прожито», который собирает и исследует дневни­ковые записи. В корпус загружены дневники почти двух тысяч авторов общим числом в полмиллиона дневниковых записей.

Если визуализировать распределение всех собранных нами записей по хро­нологи­ческой шкале, то в глаза сразу бросятся два пика. Один из них — с 1913 по 1921 год, это Первая мировая и Гражданская войны. Второй при­ходится на годы участия СССР во Второй мировой войне. Он превы­шает среднее значение корпуса почти в 10 раз. И вызвано это целым рядом причин. Во-первых, дневники военного времени лучше сохраняются и музеефи­ци­руются, к ним проявляется повышенное внимание исследователей и публи­каторов, поэтому процент доступных текстов военного времени несколько больше. Но есть и чисто жанровая причина: люди чаще начи­нают вести дневники в трагические, страшные и переломные времена — во времена войн и революций.

Если посмотреть на совокупность сохранившихся дневников Второй мировой войны, бросится в глаза еще одна странная диспропорция: львиная доля их авторов находилась в заблоки­рованном фашистскими войсками Ленинграде. Количество сохранившихся дневников из блокадного Ленинграда огромно. Для масштаба: из всех известных нам русскоязычных дневников с начала XVIII века по 2000-е годы почти двенадцатая часть написана в блокадном Ленинграде; мы знаем больше четырех с половиной сотен авторов-ленин­градцев.

Блокада Ленинграда — уникальное событие в истории. Сотни тысяч людей заперты в городе и находятся в своих домах. У многих из них есть доступ к бумаге и чернилам, а также время и возможность делать записи. И многие из них начинают вести дневники. Можно поискать причины этого во влиянии государственных органи­заций. Эта ситуация очень похожа на попытку напи­сания истории Метростроя силами метростроевцев. В 1941 году несколько ленинградских райкомов начали агитировать членов партии, чтобы они вели дневники, документируя повседневную жизнь и собственную работу. Позже были организованы районные комиссии, которые должны были собирать материалы для хроники обороны Ленинграда. На ленинградских предприятиях в 1943–1944 годах проводились встречи, на которых говорилось, что «долг каждого ленинградца и ленинградки» — помочь комиссии, передав ей свои воспоми­нания и личные дневники. В результате Институт истории партии собрал целую коллекцию блокадных дневников, в которой оказалось много дневников партийных работников, написанных по инициативе партийных органов. Наша с Ильей коллега, историк Анаста­сия Павловская, которая работает с этой коллекцией, большинство из этих текстов оценивает как не очень информа­тивные: как и в случае с историей метро, авторы дневников относились к ним довольно формально.

Но большая часть блокадных дневников написаны не по призыву партии, а по собственной воле авторов, и они не были переданы комиссии. Многие авторы блокадных дневников, осознавая масштаб происходящего, включали режим историка и созна­тельно начинали документировать происходящее для исследователей и потомков. Почти все авторы ленинградских дневников этого времени фиксируют места попадания бомб, время воздушных тревог, объем пайков, цены на черном рынке — фактографию, на основе которой можно будет написать историю обороны города.

Почему так много людей решили посвятить этому занятию свое время и силы? Возьмем для примера один из этих дневников. Его автор неизвестен. Дневник начинается осенью 1941 года — и там есть такие слова:

«Может быть, представит некоторый интерес впоследствии тому, кто останется жить, прочитать эти строчки — маленькие эпизоды нашей жизни в 1941-м в городе Ленинграде. Безусловно, очень вероятно, что и эта тетрадка также не сохранится, но… почему бы и не записать, хотя бы только для самого процесса писания?»

В этом объяснении встречаются сразу две темы: свидетельствования о проис­ходящем для потомков и писания ради самого процесса писания, почему-то необходимого автору в период тяжелых испытаний.

Однажды на семинаре мы читали записи из блокадных дневников, в которых авторы сами объясняли, зачем они ведут дневники. Я перечислю несколько авторских мотиваций, которые мы нашли:

— Поддержка в сложное время.
— Фиксация важного для будущего.
— Отвлечение от грустных мыслей.
— Самосохранение: дневник нужен, чтобы не опуститься.
— Самоконтроль.
— Дневник необходим как собеседник.
— Дневник как свидетельство ради возмездия: это обвинительный документ.
— Дневник как личное пространство для выхода из коммунальных проблем.
— Дневник как инструмент для того, чтобы оставить след.

Этот список делится примерно пополам на два типа задач: один связан с сохране­нием информации для буду­щего, а другой — с решением собствен­ных психологических проблем. Времена тяжелых испытаний обостряют потреб­ность людей в инструментах для работы с переживаниями. А дневник — очень терапевтический инструмент, позволяющий формулировать пережи­вания и через это дистанцироваться от них. Огромное количество дневников начинаются во время военных конфликтов и, если автор доживает до конца, сами сходят на нет после завершения войны, потому что в этом инструменте больше нет необходимости.

Мы можем попытаться посмотреть на дневник Князева через эту жанровую особенность. Князев — представитель старой интеллигенции, которой при новой власти очевидно приходится несладко. И чтобы справиться с пере­жи­ва­нием, он становится в исследо­вательскую позицию: это позволяет ему отчасти дистанцироваться от происходящего.

Читая личные дневники, нужно пони­мать, что у автора может быть сразу несколько задач. Разные функции дневников по-разному влияют на под­бор и ранжирование описывае­мых событий. Мы можем воспринимать автора как историописателя и верить его оценкам, забывая, что перед нами может быть просто уставший человек, который может поплакать или покричать только в дневнике.

И есть еще одна важная проблема дневника как исторического источника: когда мы рассуждаем о жанре дневника, пытаясь определить, в какой степени мы можем ему доверять, и о факторах, которые могли оказать влияние на конкретного автора, у нас есть шансы упустить из поля зрения слона. Репутация дневника как заслуживаю­щего доверия источника часто приво­дит к тому, что люди сами берутся за редактуру своих записей и в итоге публикуют дневники, которые на самом деле не вели. И это не обязательно профессио­наль­ные фальсификаторы, создающие с нуля подложные тексты. Часто это просто авторы, желающие вписать себя в историю или запомниться опреде­ленным образом.

Когда мы в «Прожито» готовим рукопись к публикации, мы всегда оставляем за авторами и их наследни­ками право сократить текст, убрав из него то, что они считают неправиль­ным или несвоевременным для выноса на публику. Это приемлемый инстру­мент редактуры, особенно если поме­чать сокращенные места и оговаривать их в предисловии к тексту. Однако публикаторы многих известных текстов идут в редактуре несколько дальше.

30 сентября 1991 года газета «Известия» опубликовала записки Анатолия Чер­няева — помощника Михаила Горбачева по международным делам. Это были дневниковые записи, сделанные им во время августовского кризиса 1991 года, когда группа высокопо­ставлен­ных советских партийцев попыталась захватить власть в стране и остановить демократические преобразования. Президент страны Михаил Горбачев в это время находился в своей резиденции в Форосе и не при­нимал в событиях активного участия. После того как путч провалился, поднялся вопрос о том, какова роль Горбачева в этих событиях: знал ли он о готовящемся перевороте и почему в дни путча был настолько пассивен. Именно в этот момент и был опубликован дневник Черняева. Из него следовало, что президент не был в курсе готовившегося переворота, покинуть резиденцию не мог и с гэкачепистами не сотрудничал. В начале 2000-х годов появилось предположение, что дневник Черняева мог быть отредактирован накануне публикации; возможно, в текст даже были добавлены поздние мемуарные вставки. Это ставит под сомнение достоверность подобных свидетельств — до тех пор, пока не будет полной научной публикации текста или не будет открыт доступ к оригинальной рукописи.

Известно несколько тысяч публикаций личных дневников, и сотни из них были подготовлены при непосредственном участии их авторов. Часть авторов, никак это специально не оговаривая, дописывала тексты или меняла их. Конечно, авторы чаще меняли днев­ники не в связи с актуальной политической повесткой, а в соответ­ствии с собственной концепцией сохранения памяти о себе: кто-то хочет запомниться остроумцем, кто-то — героем-любовником, кто-то — прозорливцем. Часто изменения носили стилистический характер: автор ставил себе задачу превратить дневниковый текст в литературу — и на­шпиговывал его диалогами, многословными описаниями природы или людей. Иногда это происходило даже с дневниками, которые, казалось бы, не предназ­начаются для публикации: автор переписывает собственную рукопись, а ориги­нал уничтожает. Подобная редактура, которую авторы часто воспринимают как улучшение текста, наносит серьезный удар по его достоверности и инфор­мационному потенциалу. Авторизация текста, который сохраняет структуру дневни­кового, но фактически превращается в воспоминание, — это одна из важней­ших исследовательских проблем при работе с дневниками.

Сильная сторона дневника как свидетельства — в том, что он дает диахрони­ческое описание событий, которое чаще всего делается по горячим следам — спустя несколько часов или несколько дней после произошедшего. И это сильно уменьшает возможность ошибок памяти. Кроме того, очень важно, что автор описывает происходя­щее с ним, не обладая полной картиной своей буду­щей жизни: он не знает, что произойдет и кто из друзей окажется врагом. Будущее в меньшей степени определяет его концепцию самоописа­ния, и у автора дневника в значительно меньшей степени, нежели у автора воспо­минаний, проявлен цельный авторский замысел. Если же автор начинает приводить дневник в соответствие с тем, что он понял годы спустя, это лишает текст статуса непосредственного свидетельства.

В свете этого можем ли мы все-таки доверять дневнику как источнику? Беспрекословно не можем, даже если это не подделка, как дневник Выру­бовой, и не поздняя авторская редакция текста, в которой автор выступает как одна из сторон конфликта. Дневник ведется автором по многим причинам, в том числе как инструмент психологи­ческой терапии, и эти внутрижанровые вещи могут определять и тональность оценок, и подбор описываемых фактов. Для того чтобы разобраться во всем этом, нужны историки и другие источ­ники, описывающие происходящее с иных сторон. Также нам важно понимать, что авторы могут хотеть сообщить своему читателю или что они хотят от него скрыть.

И это подводит нас к следующему вопросу — о том, для кого на самом деле авторы все это пишут, кем могут быть эти предполагаемые читатели днев­ников и как они способны повлиять на текст. Об этом я буду говорить в следующей лекции.

Что еще почитать о том, можно ли доверять дневниковым свидетельствам:

Хелльбек Й. Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи. М., 2017.

Paperno I. What Can Be Done with Diaries? The Russian Review, 63 (2004).