Расшифровка Что такое дневник и как он менялся

Краткая история дневника от XVI до XX века

Автор Илья Венявкин

31 октября 1949 года советская поэтесса Ольга Берггольц описала у себя в днев­нике такую сцену. Она писала, что ее муж, литературовед Юрий Макогоненко, пришел домой очень взволнованный. Он слышал, что началась новая волна обысков и во время этих обысков проверяют писателей-коммунистов. Они сели в машину и прямо в ночи поехали на свою дачу на Карельском перешейке. У них с собой была рукопись дневников Берггольц. Потом Макогоненко рассказывал, что они решили дневники спрятать и прибили тетрадь гвоздем к садовой скамейке, к ее внутренней стороне, — так, чтобы никто не смог ее найти. Эта проколотая тетрадь сейчас в РГАЛИ — Российском государственном архиве литературы и искусства.

Зачем вообще нужно было хранить дневник, который содержал в себе опасность? Почему Берггольц и Макогоненко не пришло в голову от него избавиться и не подвергать свою жизнь и свободу угрозе? Более того, мы хоро­шо знаем, что Берггольц не единственный автор дневника, который пошел на такой риск, лишь бы сохранить свою рукопись. В истории ХХ века мы знаем случаи, когда дневники писали в лагерях, тюрьмах и ссылках, проносили через войны и катастрофы. В нашем небольшом курсе лекций мы попробуем разо­браться, почему для самых разных людей из самых разных эпох и культур дневник оказался такой важной ценностью.

Для того чтобы приблизиться к ответу, сначала нам нужно определиться с базовым понятием: а что вообще мы имеем в виду под дневником? Тут мы сразу сталкиваемся с проблемой. Кажется, что вообще дневник — очень интуитивно понятный жанр. Если я скажу, что пишу дневник, наверное, вам не потребуется никаких дополнительных комментариев или пояснений.

Если нам все-таки нужно будет дать определение дневника, мы можем сказать, что это датированные, регулярные, синхронные личные записи. И тут же столкнемся с проб­лемами. Потому что мы можем себе представить дневник, который не датирован или датирован каким-нибудь странным образом. Например, записи дати­рованы месяцами или годами, а не днями.

Дневник может быть нерегулярным: он может быть спорадическим, с боль­шими паузами — или, наоборот, у вас может быть несколько записей за один и тот же день.

Записи могут быть несинхронными: часто люди оформляют свои мемуары как дневник, а потом, например, продолжают его вести уже как настоящий дневник. Или то, что было дневником, потом становится тетрадью, куда автор регулярно заглядывает и что-то исправляет, корректирует или дописывает. Когда вы с такой рукописью работаете, вам не всегда легко понять, к какому времени эта рукопись относится, как ее определять.

Ну и наконец, личные записи. Совершенно не всегда дневник бывает личным. У вас может быть дружеский дневник, который ведет дружеская компания, дневник пионеротряда или дневник походников. И, например, если у вас есть тетрадка, которую вели три школьные подруги, у вас не получится на этом основании дисквалифициро­вать ее как дневник — он все равно во всех остальных своих особенностях повторяет образцы жанра.

С одной стороны, нам понятно, о чем мы говорим; с другой стороны, когда мы хотим дать какое-то четкое, энциклопедически точное определение, у нас возникают большие проблемы.

Это интуиция, которая была понятна не только нам, но и многим другим людям, писавшим о дневнике. В 1988 году французский исследователь дневников Филипп Лежён попросил читателей журнала Le Magazine littéraire написать ему о своем опыте ведения дневников  В 2011 году Филипп Лежён делал доклад на семинаре в московской Высшей школе экономики и рассказал, что не только обращался к читателям журнала, но и рассы­лал вопросники в школы и университеты.. Потом он проанализиро­вал все ответы, которые ему пришли, и сделал список из 30 метафор, которые использовали читатели, чтобы описать этот свой опыт. Я сейчас не буду перечислять их все, но назову несколько: респонденты Лежёна называли свои дневники зеркалом, островом, потоком воды, говорили, что они похожи на разбитую мозаику, на послание в бутылке, на сортир во дворе, на мастур­бацию, на наркотик, на сигарету, на магический ритуал, на бомбу и на гербарий.

За всеми этими метафорами мы легко сможем прочитать самые разные цели, с которыми люди ведут дневники, и поймем, почему они использовали такие образы, чтобы описать свой опыт взаимодействия с дневником. Понятно, что люди ведут дневники, чтобы наблюдать за собой, или чтобы избавиться от самого постыдного или скверного, или чтобы оставить какое-то свиде­тельство, или просто потому, что не могут перестать писать, или чтобы собрать все самое интересное — ну и так далее и тому подобное.

Как же так получилось, что дневник приобрел такую ускользающую от опре­деления форму — и при этом легко справляется с самыми разными зада­чами? Чтобы разобраться с этим, нам придется обратиться к по возможности краткой истории дневника в европей­ской культуре.

Я не могу сказать, какой текст в европей­ской культуре можно считать первым дневником. Очевидно только, что дневники стали распространяться по Европе с XVI века, а к середине XVIII века стали уже явлением повсе­местным. Для того чтобы все это случи­лось, потребовался очень быстрый рост технологий и очень быстрая трансфор­мация общества. Иногда на своих публичных выступлениях я говорю, что дневник похож на айфон: там внутри очень много технологий, только они не всегда приходят нам в голову, когда мы на него смотрим, — просто мы к ним очень привыкли.

Начнем с самого простого и очевид­ного. Для дневника как минимум нужна бумага, нужны чернила и нужны люди, которые привыкли писать и читать. И все это появилось в европейской истории не одномоментно.

Если посмотреть на средневековые практики регулярных записей, мы поймем, что они были вызваны скорее необходимостью контроля при торговле или при управлении. Учетные книги позволяли купцам контроли­ровать свои расходы и дела, а в случае необходимости решать какие-то споры и защищать свои интересы. В общин­ных книгах фиксировали рождения, браки и смерти. Легко понять, что эти записи главным образом отражали не индивидуальные инте­ресы, а коллективные: семьи, общины или какого-то сообщества, к которому человек принадлежал.

А все повседневные записи в Европе — письма, черновики, школьные упраж­нения — до начала XVI века делались на восковых табличках. Что такое восковые таблички? Это две плоские деревянные формы с бортиками, куда залит воск. Для того чтобы на них писать, нужна палочка, которой вы выво­дите по воску буквы. С одной стороны, это очень удобно, но с другой сторо­ны — очень недолговечно: вы не можете долго хранить то, что написали. Вот. Если вы хотите что-то оставить в веках, вам нужно что-то более прочное — пергамент или камень. Соответственно, это гораздо более дорогой и сложный в работе материал.

Все постепенно изменилось с появле­нием бумаги, которую стали произво­дить во Франции начиная с XIV века. Понятно, что сначала появляется технология, потом она становится все более широко распространенной. Бумага обладала тремя очень важными свойствами: она была дешевой, она могла долго хра­ниться и не занимала много места (одна дневниковая тетрадь, если записать ее на восковой таблице, займет целую комнату). Так что бумага идеально подходила как раз для задач частного письма: ей можно было пользоваться в уединении и для своих собственных нужд. И еще хранить ее и надеяться, что она не попадет в чужие руки.

Кроме того, дневник невозможно писать, если у вас нет технологии, которая позволяет следить за временем. Из самого названия «дневник» понятно, что вам важно следить за изменяю­щимся временем. Для этого нужны техноло­гии — часы. Они тоже появились в Европе в начале XIV века — сначала как огромные механизмы, установленные на городских башнях, затем они стали уменьшаться в размерах и переместились в дома горожан, а затем уже и в их карманы.

Еще одним тоже знакомым нам инструментом контроля времени стали напечатанные календари. Долгое время они были рассчитаны на повторное использование: календарь не содержал привязки к конкретному году. Лишь к XVIII веку календари стали печататься на конкретный год. При этом в них часто стали оставлять пустые страницы для записей. Распространение таких календарей в обиходе подталкивало людей к тому, чтобы фиксировать события собственной жизни.

Нам известен и российский пример такого рода. Секунд-майор Алексей Ржевский вел свои записи внутри такого печатного календаря на 1757 год. Ржевский фиксировал в календаре не только свои переживания, но и рас­ходы, перемещения по службе, симптомы болезни — судя по всему, он болел чахоткой — и другие обстоятельства собственной небогатой и невеселой жизни.

Я приведу фрагмент из его дневника — запись от 8 декабря 1758 года:

«Во 2-м часу пополудни зачела голова болеть. Прошедшаю ночь не потел, а днем и мокрота не шла, и сей день я голоден был, [потому] что не на што было есть купить, денег не стало! Продавал шубу, только нихто не купил».

Ржевский наполнил предложенную издателем календаря форму своим собственным содержанием. Вряд ли издатель рассчитывал, что пользо­ватель будет записывать туда симпто­мы собственной болезни — как часто бывает, культурная форма дала стимул, а результат получился непредвиденным.

Итак, подведем промежуточный итог. Для того чтобы возник дневник, были нужны грамотные люди, обладающие удобными и дешевыми инструментами для письма, привыкшие следить за временем и заинтересованные в том, чтобы фиксировать события собствен­ной жизни. Но важно, что эти техноло­гические изменения не происходили сами по себе: они были связаны со сложными процессами изменения вообще всего европейского общества и отношений, которые были у людей со временем.

Время, поставленное под контроль, то есть время приватизированное, оказа­лось важным инструментом человека, который воспринял идеи Реформации и Просвещения. Эти идеи акцентировали способность человека самостоятельно управлять своей жизнью. Неслучайно культовый герой для нескольких поколе­ний европейских читателей, Робинзон Крузо, оказавшись на необитаемом острове, первым делом взял топор, обтесал большое бревно и прибил перекла­дину с надписью: «Здесь я впервые ступил на этот остров 30 сентября 1659 года». И потом ежедневно делал на столбе зарубки. Для того чтобы оставаться человеком, Робинзону Крузо нужно было обза­вестись собственным календарем.

Вскоре он начинает и свой дневник. И, что важно, пользуется им для того, чтобы регламентировать свой распоря­док дня. Вот одна из записей Робинзона Крузо:

«4 ноября. Распределил свое время, назначив определенные часы для охоты за дичью, для работы, для сна и для развлечений. С утра, если нет дождя, часа два-три брожу по острову с ружь­ем, затем до одиннадцати работаю, в одиннадцать завтракаю, с двенадцати до двух отдыхаю (так как это самая жаркая пора дня), с двух опять прини­маюсь за работу».

Для того чтобы подчеркнуть радикаль­ность той трансформации, которая происходила в Европе с середины XVIII по середину XIX века, немецкий исто­рик Райнхарт Козеллек ввел понятие седлового, или переломного, времени. По мысли Козеллека, в это столетие социальные изменения достигли такой скорости, что полностью поменялись общепринятые представления о вре­мени, истории, прошлом и будущем. Мир больше не казался стабильным и повто­ряющимся. Настоящее как бы оторвалось от будущего и от прошлого, прошлое превратилось в далекую страну, в которую нельзя вернуться, а буду­щее стало полем для приложения осознанных усилий по улучшению жизни человека и общества. Теперь человек мог влиять на будущее — на свое буду­щее — и в конечном счете творить историю.

Знаковым событием, которое подчерк­ну­ло стремительность течения вре­мени и пробудило интерес современ­ников к истории, стала Французская революция.

Несколько десятилетий спустя литератор Иван Киреевский писал в своей статье «Девятнадцатый век»:

«Прежде характер времени едва чувстви­тельно переменялся с переме­ною поколений; наше время для одного поколения меняло характер свой уже несколько раз, и можно сказать, что те из моих читателей, которые видели полвека, видели несколько веков, пробежавших перед ними во всей полноте своего развития».

Это новое для европейской истории ощущение, что мир, в котором вы жи­вете, уникален, что время, в котором вы живете, быстротечно, постоянно меняется и его нужно зафиксировать, иначе вы не сможете заметить, что случилось. А главное, что ваша жизнь никак не похожа на жизнь, которой жили ваши родители и другие предки.

Еще одним важным фактором, повлияв­шим на восприятие времени, стала промышленная революция, которая тоже изменила привычные представления о времени и простран­стве. Поезда, пароходы, телеграф, а потом и телефон увеличили скорость путешествий и коммуникации. Эта ситуация во многом напоминает тот мир, в котором мы с вами живем сейчас: мы любим рассу­ждать о том, как сильно изменились технологии за последние несколько десятилетий, как изменится мир с появлением интернета, каково было быть подрост­ком в мире без компьютерных игр — или вспоминать какие-нибудь 90-е и ностальгировать по тому, что тогда были пейджеры и твейджеры, а сейчас все радикальным образом изменилось. Если вернуться обратно в Европу XVIII–XIX веков, то, как говорят исследова­тели, одним из способов справиться с тре­вогой от постоянных перемен и подготовиться к непред­ска­зуемому будущему стали дневники и мемуары. С их помощью авторы могли вписать себя в исто­рический процесс и придать смысл происходящим вокруг них изменениям. Дневники стали путевыми записками, авторы которых пыта­лись ухватить стремительные изменения, которые происходили за окном, — только это путешествие было не в пространстве, а во времени.

Наконец, дневник невозможен без еще одной важной вещи: без ощущения человеком собственной значимости и без его способности разделить «я» на субъект и объект. Субъект — это тот, кто пишет: я что-то сделал, подумал или почувствовал, а объект — это герой повествования, который возникает в процессе такого письма. И для возникно­вения представления о том, что это самое «я» и это самое «себя» существуют, тоже потребовались исторические условия. Здесь мне очень важна цитата американского антрополога Клиффорда Гирца. Он писал:

«Западноевропейская концепция человека как отграниченного, уни­каль­ного, более-менее целостного мотива­ционного и когнитивного микрокосма, динамического центра сознания, эмоций, суждения и дей­ствия, организо­ванных в легко различимое целое, противостоящее и другим подобным целым, и социальному и природному окружению, должна рассматриваться, сколь это ни печально для нас, в качестве одной скорее необычной идеи в контексте всех мировых культур».

То есть у представлений, которые, кажется, разделяют и большинство из нас — что есть какой-то «я» и «я» являюсь центром мира, «я» не похож на всех остальных, «меня» можно изучать и «я» сам по себе представляю ценность, — тоже есть исторический контекст. Эта идея не универсальна, она появляется в определенное время, в определенный момент.

Начиная с XIX века историки пытались определить то самое точное время, когда эти представления возникли. Сначала местом поиска стала культура итальянского Возрождения, и здесь очень долгое время влияние имела кон­цепция историка Якоба Буркхардта. Если попробовать очень кратко описать эту концепцию, то можно сказать, что Буркхардт считал, что в Сред­ние века человек был отделен от интереса к внутреннему и внеш­нему миру покровом, который был сделан из веры, робости и иллюзий. То есть человек ощущал себя только как часть общности: народа, партии, корпорации или семьи. И только в Италии эпохи Возрождения этот покров впервые развеи­вается; человек пробуждается, становится духовным индивидом и начинает познавать себя. Потом историки стали уточнять концепцию Буркхардта и сдвигать этот момент пробуждения все дальше и дальше в Средние века.

Впрочем, вскоре сама идея о том, что индивидуальное самосознание родилось в определенном месте и в определенное время, стала подвер­гаться сомнению, и историки стали говорить о том, что существуют разные концепции «я», которые существуют в разных культурах. Более того, под атакой оказалось и вот это героическое представление об освобожде­нии индивида в западно­европейской культуре и о возможности личности свободно творить себя саму. Историк литературы Стивен Гринблатт увидел в процессах формирования личности в Новое время важное напряжение и противоречие: по мнению Грин­блатта, в XVI веке автономия «я» не увеличилась, а уменьшилась. Семья, государство и религиозные институты стали навязывать представителям сред­него класса и аристократии еще более жесткую и всеобъемлющую дисцип­лину, нежели прежде. То есть парадок­сальным образом дневник оказался свиде­тель­ством не освобождения личности, а, наоборот, большего контроля — этот контроль оказывался внесен в как бы интимную, внутреннюю сферу, он не был только внешним. Так что формирование человеческой личности у Гринблатта предстает как управляемый, искусственный процесс, в котором очень важную роль играет культура. И культуру эту можно пони­мать как набор инструкций, управляю­щих поведением. Важно, что эта дисциплина никогда не существует исключительно как внешняя сила: люди сами усваивают предлагаемые куль­турой правила, так что они становятся силой внутренней. Люди сами стремят­ся следовать установленным образцам и сами дисциплинируют себя.

Многие дневники, например, XVII века легче понять, если смотреть на них не как на средство самовыражения или самоанализа, а как на такой инструмент самодисциплинирования. Очень важную роль в эволюции дневника сыграло распространение в Северной Европе протестантизма, в частности принятая у пуритан идея необходи­мости прямого контакта между чело­веком и Богом. Средством для такого контакта как раз и оказывался дневник, в который истинный пурита­нин должен был записывать свои помыслы и свои поступки — и самостоя­­тельно выносить себе оценку. Такой дневник велся из чувства долга и необходимости усвоить религиозные и моральные предписания, а не ради удовольствия. Часто такие дневники несли назида­тельный смысл и предпо­лагали коллективное чтение членами семьи или религиозной общины.

Впрочем, дневник мог сохранить свою дисциплинирующую функцию и выйдя за рамки духовного дневника. У шот­ланд­ского писателя Джеймса Босуэлла есть знаменитая мемуарная книга о драматурге Сэмюэле Джонсоне, и в ней он, в частности, говорит: «Дама поправляет платье перед зеркалом, мужчина поправляет свой характер, глядя в дневник». В этом пассаже мы видим, что ведение дневника предстает, помимо всего прочего, еще и серьезным мужским занятием и его главная задача видится в контроле над мыслями и чувствами.

Для того чтобы у дневника возникла репутация не исключительно мужского занятия, а его ведение стало ассоции­роваться с чувствительностью и эмоцио­­нальностью, потребовалась еще одна культурная трансформация. Во второй половине XVIII века по мере усложнения общества и его секуляри­зации в Европе появляется широкая читающая публика — это грамотные, образо­ванные горожане, которые черпают модели для своих поведения и чувств в художественной литературе и журналах. Бум дневников и мемуаров совпа­дает с невероятной популяр­ностью романов и превращением писателей во властителей дум. Евро­пейская публика учится любить, а значит, и понимать себя по «Страда­ниям юного Вертера» Гете и сочине­ниям Жан-Жака Руссо. В программном вступлении к «Исповеди» Руссо писал:

«Я один. Я знаю свое сердце и знаю людей. Я создан иначе, чем кто-либо из виденных мною; осмеливаюсь думать, что я не похож ни на кого на свете. Если я не лучше других, то по крайней мере не такой, как они. Хорошо или дурно сделала природа, разбив форму, в которую она меня отлила, об этом можно судить, только прочтя мою исповедь».

Руссо заявляет об исключительности человеческой личности и безусловной ценности самоанализа и внимательной фиксации своих переживаний и поступков.

Дневники, мемуары и письма стано­вятся строительным материалом для самых популярных романов эпохи и сами приобретают литературную ценность. Сэмюэль Ричардсон пишет бестселлер «Памела, или Вознагражден­ная добро­детель», и в нем чередует форму писем и дневника главной героини. Первая половина «Страданий юного Вертера» тоже выстроена как эпистолярный дневник. Постепенно дневники и сами по себе выходят на книжный рынок. Возникает необыч­ная ситуация: книготорговцы предла­гают своим читателям не написанные романы, а реальные дневники реальных людей. Как правило, все-таки уже умерших.

Постепенно и писатели начинают писать дневники, уже понимая в них потен­циал литературного произведе­ния. И начинают рассчитывать на их публика­цию. К ХХ веку это приводит к тому, что для некоторых писателей дневники оказываются важнее их основных литературных произведений. Например, сейчас мы, кажется, в большей степени знаем Михаила Пришвина по его днев­никам, чем по его прозе. То же самое может относиться к Юрию Нагибину и еще к целому ряду писателей.

Так что к тому моменту, когда Юрию Макогоненко пришла в голову идея спрятать тетрадь с записями Ольги Берггольц, за дневником как арте­фак­том уже было как минимум два века репутации безусловной ценности: как литера­турного произведения, как свидетельства эпохи и как храни­теля неповторимой человеческой индивидуальности.

При этом легко заметить, что никакого единого канона дневника не сформиро­валось. Дневник принимает самые разные формы и играет самые разные роли. Эта мультифункциональность дневника связана с тем, что он нахо­дится на пересечении трех линий напряжения.

Первая линия напряжения — между человеческим «я», цельным — и одновре­менно дробным, дискретным. Дневник — это как раз свидетельство сложности переноса человеческой личности на бумагу.

Вторая линия напряжения — между публичным и приватным, ну или между домашним и интимным. Сам по себе акт письма, как бы нам ни хотелось, публичный. Записывая свою жизнь, мы вписываем ее в другие тексты: мы впи­сываем ее в не нами придуман­ные нарративы о том, что такое жизнь и что такое биография, и подчиняемся уже заданным законам жанра. Так что дневник — это еще и свидетельство сложности отделить человека от общества и от культуры.

И наконец, третья линия напряжения — между прошлым, настоящим и буду­щим. Желание оставить свидетельство и остановить время — и невозможность устранить разрыв между жизнью и письмом. Дневник — это свидетель­ство сложности задачи зафиксировать свой собственный опыт.

Это напряжение сохраняется в каждую эпоху существования дневника. И каждая эпоха придумывает свои способы взаимодействия со временем, концептуализации «я» и понимания отношений между частным и публич­ным. С этими линиями связаны и воп­росы, которые чаще всего возни­кают у чита­телей дневников. Это те вопросы, которые чаще всего задают мне, когда я рассказываю про то, что занимаюсь дневниками:
— Искренни ли дневники? можно ли написать дневник исключительно для самого себя?
— Рассказывают ли дневники правду? Можем ли мы верить этим свидетельствам?
— Можем ли мы понять по дневнику, каким был человек на самом деле?

Если говорить совсем коротко, то ответ на все эти вопросы — нет. Но об этом мы поговорим в трех оставшихся лекциях нашего курса.

Что еще почитать о дневниках и их истории:

Гринблатт С. Формирование «я» в эпоху Ренессанса: от Мора до Шекспира. НЛО, № 1, 1999.

Зарецкий Ю. П. Стратегии понимания прошлого: Теория, история, историография. М., 2011.

Зорин А. Л. Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII — начала XIX вв. М., 2016.

Lejeune P. On Diary. Honolulu, 2009.

The Diary: The Epic of Everyday Life. Edited by Batsheva Ben-Amos, Dan Ben-Amos. Bloomington, 2020.