Перец Маркиш и советская литература на идише
Историк литературы Михаил Крутиков описал эпоху в биографиях пяти авторов и разобрал их важнейшие произведения
Истоки советской литературы на идише
Советская литература на идише выросла из еврейской культуры Восточной Европы XIX — начала XX века. Ей предшествовали два поколения еврейских писателей, самыми известными из которых были Менделе Мойхер-Сфорим (Шолом-Яков Абрамович, ок. 1836 — 1917) и Шолом-Алейхем (Соломон Рабинович, 1859–1916). За сравнительно короткое время — гораздо быстрее, чем русская и другие европейские литературы, — литература на идише проделала путь от просвещения через реализм к модернизму. В начале XX века все эти направления еще сосуществовали, но молодое поколение модернистов стремилось идейно и эстетически отделиться от своих старших современников.
Еще одной особенностью литературы на идише была ее география. К началу XX века сложилось несколько крупных литературных центров: Варшава, Одесса, Вильно, а также Нью-Йорк — быстрорастущий центр еврейской эмиграции из Российской империи. До Первой мировой войны книги и люди могли довольно свободно перемещаться в этом общем культурном и географическом пространстве.
Киев до революции 1917 года не занимал заметного места на мировой карте еврейской культуры. Шолом-Алейхем покинул Киев после погрома в октябре 1905 года В октябре 1905 года прошла крупнейшая в истории царской России волна еврейских погромов, охватившая большей частью южные и юго-западные регионы страны. и больше туда не возвращался. После его отъезда здесь возникло несколько кружков еврейской молодежи, увлекавшейся литературой и искусством. Участники кружков происходили из украинских местечек Местечко — населенный пункт на территории Восточной Европы, в котором в основном жили евреи. и приехали в Киев на учебу или в поисках работы. Самые заметные из них — прозаики Давид Бергельсон и Пинхас Каганович (известный под несколько претенциозным псевдонимом Дер Нистер, что значит «скрытый») и поэты Давид Гофштейн и Ошер Шварцман. Через несколько лет к ним присоединились поэты Лейб Квитко и Перец Маркиш. Это неформальное содружество вошло в историю под названием «киевская группа», и впоследствии его участники стали ядром советской еврейской литературы. При всем стилистическом разнообразии, литераторов «киевской группы» объединяла общая эстетическая программа: они стремились расширить тематический диапазон и жанровый репертуар еврейской культуры, открыв ее всевозможным современным влияниям и отказавшись от подчинения какой бы то ни было идеологии.
Революция и национально-культурная утопия
Именно эта программа оказалась востребована в новых революционных условиях и была институализирована в рамках созданной в 1918 году организации «Культур-лига» — своего рода «министерстве еврейской культуры» в Украинской народной республике. Теперь перед еврейскими модернистами: литераторами, художниками, режиссерами и актерами — стояла практическая задача культурного строительства. Программа «Культур-лиги» была созвучна тогдашним грандиозным планам переустройства всего мира. Манифест организации гласил: «„Культур-лига“ — это провозвестие новой нации, выходящей из мрака подполья к солнечному свету мировой культуры». При этом речь шла не просто о «просеивании общечеловеческой культуры через темперамент одной отдельной нации», задача была более амбициозная: «пересадить новую культуру на старую почву, создать сплав нашей истории, живущей в нас, с культурой нового времени».
Внешние условия для такого начинания были самые неблагоприятные: разруха, Гражданская война, политическая нестабильность, слабость молодого государства, а самое страшное — кровавые еврейские погромы, учиняемые как украинскими националистами, так и белогвардейцами, а иногда и красноармейцами. Настроение этого времени, в котором мессианская надежда на обновление сочеталась с остро переживаемыми страданиями, породило уникальный по своей выразительности художественный язык. Этот язык нашел выражение в сочетании слова и образа. Тексты Квитко, Маркиша, Дер Нистера вступают в живой диалог с графикой Марка Шагала, Эль Лисицкого, Натана Альтмана, Иосифа Чайкова.
Еврейская литература и советская реальность
В силу исторических обстоятельств программа «Культур-лиги» осталась нереализованной. С установлением советской власти в Киеве «Культур-лига» была «коммунизирована» и перестала существовать как автономная организация. Ее отдельные институции, такие как кооперативное издательство и Еврейская художественно-промышленная школа, просуществовали до конца
Политической кульминацией их карьеры стал созданный в 1942 году Еврейский антифашистский комитет (ЕАК) Еврейский антифашистский комитет — советская общественная организация, образованная в 1942 году из видных советских евреев: представителей интеллигенции (писателей, режиссеров, ученых), военных и политических деятелей. Целью комитета была организация финансовой и политической поддержки СССР со стороны еврейских организаций в войне против Германии. После войны комитет старался помогать евреям, пострадавшим в ходе нее, собирал свидетельства об уничтожении евреев нацистами. В результате антисемитского поворота в политике СССР в 1948 году комитет был закрыт, а члены его президиума арестованы по обвинению в национализме. 12 августа 1952 года 13 из 14 членов президиума Еврейского антифашистского комитета были расстреляны.. Среди направлений деятельности комитета, помимо пропаганды, направленной на мобилизацию поддержки СССР зарубежными еврейскими общинами, была и программа послевоенного возрождения еврейской культуры в в Советском Союзе, отчасти созвучная идеям «Культур-лиги». Эта история закончилась внезапно и трагично разгромом ЕАК и полной ликвидацией еврейской культуры в СССР. Бергельсон, Квитко, Маркиш и Гофштейн были расстреляны 12 августа 1952 года; Дер Нистер умер в лагере в 1950 году.
Перец Маркиш, наверное, самая известная фигура в советской литературе на идише. Следуя Маяковскому, он «во весь голос» провозгласил наступление новой эпохи в еврейской поэзии: она должна служить отражением катастрофических изменений, произошедших в мире после Первой мировой войны и революции в России. Со временем страстный накал поэзии Маркиша несколько угас и он успешно вписался в рамки советской литературы, не утратив при этом выразительность своего поэтического языка и яркость образов. К сожалению, ни то ни другое не спасло его от расправы, когда в 1952 году по делу Еврейского антифашистского комитета были расстреляны все главные представители советской еврейской литературы.
Перец Давидович Маркиш родился в бедной семье в местечке Полонное на Волыни (Украина). Учился в хедере Хедер — начальная еврейская школа для мальчиков., рано покинул дом, перебивался случайными заработками, в том числе был хористом у странствующего кантора Кантор — в иудаизме человек с музыкальным образованием, ведущий богослужение в синагоге.. Служил в армии во время Первой мировой войны. В 1917 году в Киеве он познакомился с литераторами «киевской группы», открывшими ему поэзию модернизма и авангарда. По воспоминаниям критика Наума Ойслендера, Маркиш пришел в восторг от стихотворений Маяковского. В 1919–1920 годах вышли первые четыре сборника стихотворений Маркиша. Его ранняя поэзия эклектична по своему стилю и тематике. Подробные элегические описания украинской природы и детства в поэмах «Волынь» и «Штифериш» («Шалость») соседствуют с ужасающими по детальности описаниями погромов во время Гражданской войны на Украине. В поэме «Ди Купэ» («Куча») о погроме в украинском местечке Городище Маркиш изобразил апокалиптическую картину мира, все моральные и метафизические основания которого были разрушены.
В 1921 году Маркиш переехал в Варшаву и получил польское гражданство. Однако и там он остался верен идеям революции и призывал новую еврейскую поэзию «зажечь Европу жарким дыханием классической русской катастрофы и затопить весь мир ее творческим хаосом». В Варшаве он приобрел известность как член радикальной литературной группы «Халястра» («Банда»), в которую вместе с ним входили поэты-экспрессионисты Ури Цви Гринберг и Мейлех Равич, а также прозаик Исроэл-Иешуа Зингер (старший брат будущего нобелевского лауреата и самого знаменитого писателя на идише XX века Исаака Башевиса Зингера). Радикальность «Халястры» выражалась среди прочего в выборе поэтических образов. Одним из таких «скандальных» и для евреев, и для христиан образов был Иисус, представленный в стихотворениях Гринберга как еврей, пострадавший за свой народ от рук христиан. Больше чем через 30 лет подобная ассоциация возникнет и в стихотворении Маркиша на смерть Михоэлса Соломон Михоэлс (1880–1948) — театральный актер и режиссер, руководитель Еврейского антифашистского комитета. Был убит по прямому приказу Сталина, убийство было замаскировано под автомобильную аварию..
В журнале «Халястра» Маркиш так описал ту эпоху: «О каменную стену вечности бьется опутанная электрическими проводами железная голова выкованного в огне двадцатого столетия. Его дикие, рваные и искалеченные слова и звуки слипаются и разлетаются по ветру, как окровавленное мясо по снежном полотну. На проводах наших бровей повисла красная иллюминация». В Варшаве объектом поэзии Маркиша становится большой город, пространство которого подвергается своего рода аналитическому разложению в различных, меняющихся перспективах. В статье-манифесте «Эстетика борьбы в современной поэзии» Маркиш так передавал это ощущение современного города: «Человек не идет. Он бежит, как будто его
Критик Нахман Майзиль писал о Маркише в 1921 году:
«Повсюду, почти во всех своих стихах, фигурирует он сам, он и весь мир, он и все, что его окружает. Все отражается в нем, все борется в его сердце и душе. Он не приходит со стороны, как наблюдатель, он не рисует природу, мир, дни и ночи спокойными красками и штрихами. Он ни на минуту не может отделить себя от того, что его окружает. Все связано и сплетено в нем, в его бурлящем существе. Поэтому он не может изображать и описывать спокойно и объективно. Его трудно отделить от его творчества. Он как бы захвачен непрекращающимся потоком своего творческого духа, который затопляет все берега его „я“. Этот непрекращающийся поток заливает у Маркиша ограды и берега, и часто в его стихах случаются водовороты, которые захватывают все в дьявольском кружении, и все теряется в этом диком смешении, остаются только сутолока, нагромождение, хаос».
В начале 1920-х годов Маркиш побывал в Берлине, Париже, Лондоне, посетил Палестину, заезжал в СССР, где и поселился окончательно в 1926 году. Здесь он успешно приспосабливает свой богатый стилистический репертуар к новым советским условиям. Он сочиняет пространные поэмы, романы и пьесы, в которых тема конфликта разрешается в ключе классовой борьбы. Сатирическая острота в изображении вредителей В советском уголовном праве вредительством назывались действия, совершаемые с целью подрыва отрасли экономики или деятельности государственных органов. Борьба с вредителями была важной составляющей советской пропаганды в 1920-х — начале 1950-х годов. иногда переходит в гротеск на границе с абсурдом, как, например, в образе колхозного конюха Аншеля в поэме «Смерть кулака» (1935). По сценарию Маркиша о еврейском рабочем-каменщике, вернувшемся из США в родную Белоруссию, в 1932 году был снят единственный в СССР звуковой фильм на идише — «Возвращение Нейтана Беккера». В фильме сыграл Соломон Михоэлс. В стороне от этого потока соцреалистической продукции — написанная в стол экспрессионистская поэма «Дер ферцикйерикер ман» («Сорокалетний») — метафизическая рефлексия о состоянии человечества, выполненная в стиле пророческого видения.
Вскоре после возвращения в СССР Маркиш поселился в Москве, где стал популярной фигурой в русской писательской среде. Он был знаком с Бабелем, Ахматовой, Мандельштамом, Пастернаком. К концу 1930-х годов Маркиш стал самым известным и успешным среди советских еврейских писателей. В 1938 году он был избран секретарем Московского объединения еврейских советских писателей при Союзе писателей СССР, а в 1939-м награжден орденом Ленина.
Маркиш одним из первых среди советских еврейских поэтов еще до начала немецкого вторжения в СССР отразил в своей поэзии надвигающийся холокост. По понятным политическим причинам эти произведения (среди них — поэма «Танцовщица из гетто») не могли быть опубликованы в 1940 году и появились в печати уже во время войны. В это время в его поэзию возвращается библейская образность и стилистика, но уже в национальном трагическом и героическом ключе. В эпической поэме «Война» традиционный образ еврея как вечного странника преобразуется в фигуру советского героя, офицера Гурария (гур арье — «молодой лев» на иврите), прошедшего через все испытания войны. Последним значительным произведением, появившимся в советской печати при жизни автора, были два стихотворения из цикла «Михоэлсу — неугасимый светильник». Этот цикл стал своего рода реквиемом по всей уничтоженной советской еврейской культуре. Монументальный роман «Трот фун дойрес» («Поступь поколений»), написанный в 1948 году, не был опубликован при жизни автора, но был сохранен его семьей и вышел в Москве в 1966 году.
В 1949 году Маркиш, как один из руководителей Еврейского антифашистского комитета, был арестован, а в 1952 году — расстрелян.
Разбор
«Михоэлсу — неугасимый светильник» (1948)
Перевод Аркадия Штейнберга
3.
Разбитое лицо колючий снег занес,
От жадной тьмы укрыв бесчисленные шрамы.
Но вытекли глаза двумя ручьями слез,
В продавленной груди клокочет крик упрямый:
— О Вечность! Я на твой поруганный порог
Иду зарубленный, убитый, бездыханный.
Следы злодейства я, как мой народ, сберег,
Чтоб ты узнала нас, вглядевшись в эти раны.
Сочти их до одной. Я спас от палачей
Детей и матерей ценой моих увечий.
За тех, кто избежал и газа, и печей,
Я жизнью заплатил и мукой человечьей!
Твою тропу вовек не скроют лед и снег.
Твой крик не заглушит заплечный кат наемный,
Боль твоих мудрых глаз струится из-под век.
И рвется к небесам, как скальный кряж огромный.
«Михоэлсу — вечная свеча у гроба»
Перевод Валерия Слуцкого
3.
На дорогом лице засыпал раны снег,
Чтоб не были они покрыты мраком ночи,
Но боль взывает сквозь недвижность мертвых век,
И скорбный крик в груди растоптанной клокочет:
«О Вечность, приглядись к кровавому клейму,
Свидетельством стою перед твоим порогом, —
Узнай, так суждено народу моему
Истерзанным брести по всем земным дорогам.
Мой крик в тебя вонзится, омрача
Покой твоей надмирности. Запомни,
Что каждая из ран, рассекшая лицо мне,
Мать и дитя спасла от палача…»
Не скроет снег следов злодейской своры,
И в миг убийства взор твой не погас;
Вздымаясь криком, боль разбитых глаз
Сквозь веки рвется, точно к небу — горы.
Подстрочный перевод
3.
Покрыл снег раны на твоем лице,
Чтобы тебя не тронула тень мрака,
Лишь в твоих глазах, мертвых, бушует боль,
И кричит боль из твоего сердца растоптанного:
«Я приду, Вечность, на твой поруганный порог
Со знаком убийства и хулы на лице,
Как бредет мой народ на пяти шестых мира, —
Отмеченный топором и ненавистью — чтобы ты узнала его.
Чтобы ты его прочитала, врезала в себя,
Запомнила со своим недоступным равнодушием:
За каждую рану на моем разбитом лице
Мать с ребенком избежали палачей…»
О, тебя не заглушила рука убийства,
Снег не скрыл ни малейшей черты;
Боль разбитых глаз твоих взывает,
Из-под век рвется она, как горы — к небу.
Этот цикл подводит своего рода итог поэтическому творчеству Маркиша, объединяя элементы его раннего и позднего стиля. Он состоит из семи стихотворений. Первое и седьмое были опубликованы в московской газете «Эйникайт» 17 января 1948 года, то есть через пять дней после убийства Соломона Михоэлса в Минске.
Цикл очень сложен и по содержанию, и по форме. Часть цикла представляет собой своего рода прощальную элегию, написанную под впечатлением от убийства и торжественных похорон Соломона Михоэлса. Как известно, официальной версией его смерти считалась автомобильная катастрофа. Однако странные обстоятельства этой смерти уже тогда вызывали сомнения.
Сейчас принято интерпретировать поэму Маркиша как намек на то, что убийство было инспирировано властями. Такое прочтение предполагают и оба русских перевода. У Штейнберга это «заплечный кат наемный» Кат — устаревшее «палач»., у Слуцкого — «злодейская свора».
При этом в 1952 году, во время одного из судебных заседаний по делу Еврейского антифашистского комитета, Маркиша обвинили в том, что он изобразил Михоэлса — к тому времени официально заклейменного как «буржуазный националист» — как Мессию, пострадавшего за свой народ. Такое прочтение (
Cтоит помнить, что ни «заплечного ката наемного», ни «злодейской своры» нет в оригинале: там речь идет не о конкретных убийцах, а о некоей «руке убийства» как своего рода руке трагической судьбы.
В действительности цикл, а точнее стихотворения со второго по шестое, изображают Михоэлса как жертву, погибшую за свой народ, и связывают его смерть с трагедией холокоста. Образный язык цикла возвращает читателя к экспрессионистской поэтике начала 1920-х годов, в которой человеческое тело служило ареной последней апокалиптической битвы мировых сил. В соответствии с этой поэтикой искалеченное лицо Михоэлса оказывается воплощением безвинной жертвы всего еврейского народа, пострадавшего в холокосте, подобно обезображенным жертвам погромов в Восточной Европе 1919–1920 годов.
«Лев Квитко, написавший немало отличных стихов для взрослых, был и остается любимым поэтом советской детворы» — в этой фразе, которая принадлежит Сергею Михалкову, таится некоторая недосказанность. Действительно, детские стихи Квитко выходили миллионными тиражами в переводах на русский и другие языки народов СССР и на них выросло несколько поколений советских граждан. А вот кто читал его «отличные стихи для взрослых»? До начала 1930-х годов Квитко был известен прежде всего как «взрослый» поэт, мало того — «поэт ужаса и теней, глухого беспокойства, слепого страха перед путаницей жизненных явлений», как писал о нем историк еврейской литературы Залман Рейзен. Между тем такая перемена — от мрачного к светлому и радостному — противоречива лишь на первый взгляд.
Лев (Лейб) Моисеевич Квитко родился в местечке Голосков Подольской губернии (теперь — село Голосково, Николаевская область, Украина). В ответ на вопрос московского литературоведа Арона Гурштейна о дате рождения Квитко писал: «В каком году я родился, я и сам не знаю. Я рос без родителей и вне дома». В десять лет Квитко начал работать и много странствовал по Южной Украине, жил в Николаеве, Херсоне, Одессе, Умани.
Первые стихотворения Квитко появились в рукописном журнале, который он издавал в Умани со своими друзьями, в будущем известными советскими поэтами Эзрой Фининбергом и Моисеем Хащеватским. Около 1917 года Квитко приехал в Киев — в изготовленной им самим одежде, шляпе и обуви — и был принят молодыми литераторами «киевской группы» как самородный народный талант.
В следующие три года Квитко опубликовал четыре сборника стихотворений для детей и два сборника «взрослой» поэзии. В 1918 году он женился, а через год в Умани его семья пережила погром Еврейские погромы в южных и юго-западных регионах России продолжались на протяжении всей Гражданской войны (1918—1922) и инициировались всеми противоборствующими сторонами, включая Красную и Белую армии, а также прочими вооруженными формированиями., который стал темой поэтического сборника «1919» (Берлин, 1923).
Еще в 1917 году Квитко писал Моисею Хащеватскому: «Жизнь была бы великолепна, мир — изумителен, если бы мы сами не угробили все это. Мы забрели
В отличие от своих друзей по «киевской группе», например Гофштейна, в ранней поэзии Квитко не чувствуется влияний
В 1921 году Квитко уехал через Каунас в Берлин, затем в Гамбург, где вместе с Дер Нистером работал экспедитором в советском торговом представительстве, вступил в Коммунистическую партию Германии. В Берлине под эгидой Еврейского отдела Наркомпроса вышли сборники украинских и белорусских народных сказок для детей в пересказе Квитко. Иллюстрации Эль Лисицкого к этому сборнику считаются классикой авангарда.
Но вершиной раннего творчества Квитко стала книга «1919», вышедшая в Берлине в 1923 году. В предисловии он противопоставлял свою книгу прежней традиции поэзии о погроме, от Бялика до Маркиша: «Будет мучительной ошибкой, если мою книгу — мгновения на тонком-тонком острие между „быть“ и „не стать“ — воспримут как поэзию, как стихи о погромах. Подобно тому как жуткий детский страх тонок, подлинен и ясен — также и боль, испуг, солнечный свет, кровопролитие 1919 года — также и подлинные мгновения». Минималистская поэтика сборника, лишенная всякой орнаментации, построена на контрасте между повседневностью местечкового быта и острым переживанием экзистенциальной покинутости человека перед лицом насилия и смерти.
В 1925 году, опасаясь ареста за свою коммунистическую деятельность, Квитко вернулся в СССР. Он поселился в Харькове, в то время столице УССР, вошел в редколлегию еврейского литературного журнала «Ди ройте велт» («Красный мир»). К концу 1920-х Квитко становится самым популярным детским еврейским поэтом, количество его книг для детей на идише исчисляется десятками. Квитко был дружен с украинским поэтом-модернистом Павло Тычиной, который переводил его стихи на украинский язык, однако русскому читателю он в то время был практически неизвестен.
В 1929 году Квитко оказался в центре скандала из-за своего поэтического «шаржа» на Моисея Литвакова — влиятельного партийного функционера и редактора центральной еврейской газеты «Дер Эмес» («Правда»), выходившей в Москве. Сатирическое изображение Литвакова в виде «птички-вонючки», которая портит все вокруг себя, было истолковано с подачи пролетарских критиков как антисоветский политический выпад. Квитко был изгнан из журнала «Ди ройте велт», и ему пришлось отправиться рабочим на строительство Харьковского тракторного завода. О строительстве этого завода Квитко написал целую поэму под названием «Ин трактор-цех» («В тракторном цеху», 1931), однако она тоже не была одобрена пролетарской критикой.
Ситуация изменилась в 1932 году — после ликвидации литературных ассоциаций и объединений, в том числе пролетарских, и создания Союза советских писателей. Квитко удалось вернуться в литературу — благодаря покровительству Корнея Чуковского, впервые прочитавшего его детские стихи в украинских переводах. В 1932 году Квитко из Харькова переехал в Киев, а в 1936 году — в Москву. Его детские стихи начинают переводить Чуковский, Маршак, Михалков, Заболоцкий, Светлов и другие видные советские поэты, а книги издаются миллионными тиражами не только на русском, украинском, но и на языках других народов СССР — в том числе и во многом автобиографический роман «Лям и Петрик», рассказывающий о скитаниях двух мальчиков, еврейского и украинского. Эта «книга увлекательная, жгучая», как охарактеризовал ее Чуковский, — одно из самых мрачных и «недетских» произведений советской литературы для детей.
С этого момента начинает складываться репутация Квитко как одного из самых популярных советских детских поэтов, затмившая его раннее «взрослое» творчество, до сих пор практически неизвестное русскому читателю.
В отличие от «взрослой» поэзии, детские стихотворения Квитко отличаются простотой формы и ясностью содержания. Страхи, прежде принимавшие облик диких зверей, благополучно успокаиваются: «А куда ж медведь пропал? / Кончились тревоги — / Спит в своей берлоге» («Медведь в лесу», 1928, пер. Е. Благининой). Советский писатель Эммануил Казакевич (начинавший свою литературную карьеру на идише и затем перешедший на русский язык) удачно назвал эту новую всепроникающую, упорядочивающую и гармонизирующую силу — «пансоветизм». Причастность этой силе позволяет простым советским людям побеждать природу, которая прежде была источником ужаса. Маленький бородатый колхозник Эзра усмиряет грозного степного быка одним словом: «И с мычаньем, пристыженный, / В руки сам дается бык» («Эзра и бык», 1936, пер. В. Державина). Природа подчинилась человеку, а человек подчинился порядку, установленному советской властью, высшим воплощением которой явился Сталин.
Подчинение советскому порядку избавляет ребенка от страха смерти и готовит его отдать жизнь за родину:
Товарищ Ворошилов,
Я быстро подрасту
И стану вместо брата
С винтовкой на посту. Перевод С. Маршака.
Кульминацией этого синтеза стало стихотворение «Колыбельная» (1937), в котором, по словам Чуковского, Квитко «превзошел себя». В отличие от обычной колыбельной, это стихотворение обращено не к ребенку, а к его маме, то есть оно написано от лица будущего поколения к предыдущему. Пятилетний сын рассказывает ей о ночных кошмарах, в которых его мучили злые звери, волки и раки. Но все они были развеяны чудесным видением вождя в образе отца:
Настежь открылись ворота Кремля,
Кто-то выходит из этих ворот,
Кто-то меня осторожно берет
И подымает, как папа, меня,
И обнимает, как папа, меня.
И сразу мне весело стало!
…А кто это был?
Угадала? Перевод Е. Благининой.
Любопытно заключительное замечание Чуковского в его хвалебной заметке, вышедшей в газете «Вечерняя Москва» в 1937 году: «Главное, что она [„Колыбельная“], так сказать, с натуры». Была ли в этих словах скрытая ирония, или это только сейчас нам так кажется?
В 1934 году Квитко был избран делегатом Первого съезда советских писателей, в 1939 году был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Во время войны Квитко работал в Еврейском антифашистском комитете и газете «Эйникайт» («Единство»), в 1946 году он сменил Переца Маркиша в должности секретаря Московского объединения еврейских писателей при Союзе писателей СССР. Квитко был арестован в 1949 году и расстрелян вместе с другими руководителями ЕАК 12 августа 1952 года. После реабилитации ЕАК в 1955-м стихи Квитко снова стали переиздаваться массовыми тиражами. Однако до 1988 года в СССР было запрещено упоминать в печати о расправе над ЕАК. Официальная формулировка звучала, например, так: «Безвременная смерть вырвала из наших рядов поэта-коммуниста Льва Квитко» (Сергей Михалков).
Разбор
У Квитко есть два стихотворения, две «скрипочки», на примере которых хорошо видны различия между «ранним» Квитко и тем Квитко, который известен русскому читателю.
«Я из коробочки строгаю скрипочку…» (1919)
Перевод Валерия Дымшица (специально для Arzamas)
Я из коробочки строгаю скрипочку,
Ее я ладить стал, встав до зари.
Сперва в коробочке лежали спичечки,
Я ладить скрипочку стал до зари.
Ой, непогодушка, за дверью ты постой,
Еще я должен низ полировать.
Ой, смерть с большой косой, прошу тебя, постой,
Еще я должен верх полировать.
Еще я штифтики не вставил в шейку ей,
Еще я струночки не натянул,
Уже в соседский дом убийцы ломятся,
И рубит нашу дверь убийцы взгляд.
Лишь волосок возьму с твоей головушки.
Готова скрипочка, смычок готов.
Ой, эта скрипочка для бледной деточки,
Чтоб с этой скрипочкой ты был здоров.
От папы скрипочка, смычок от мамочки.
В руках у деточки смычок гудит,
Смычок порхает так, как крылья бабочки:
«Смычок от мамочки… От папы скрипочка…»
«Скрипка» (1928)
Перевод Николая Заболоцкого
Картонная коробочка,
Три ниточки на ней.
Построю себе скрипочку,
Чтоб было веселей.
На тоненькую палочку
Прилажу волосок.
Играет моя скрипочка,
Пиликает смычок!
Приходит кошка — слушает,
И пчелка не жужжит,
Лошадка вдоль по улице
Торопится, бежит.
Заботливая курица
Забыла про цыплят.
Беги к цыплятам, курица —
В жаркое угодят!
Играет моя скрипочка –
Трай-ли, трай-ли, трай-ли!
Воробышки на дереве
Чирикают вдали.
Воробышки на вишенке
Уселись и сидят.
Заденут ветку хвостиком –
И ягодки летят.
И смотрят все на скрипочку
Чудесную мою.
Недурно бы на скрипочке
Сыграть и воробью!
Тра-ляй-ляй, моя скрипочка,
Тра-ляй-ляй, мой смычок!
Бежит к цыплятам курица,
И кошка — наутек!
Первое стихотворение написано в 1919 году во время погромов на Украине и вошло в сборник «1919», изданный в Берлине в 1923 году. Его выразительная сила заключена в контрасте фокстротного мотива, напоминающего, например, популярную песню времен НЭПа «Бублички», и абсолютно трагического содержания: отец делает скрипочку своему ребенку в то время, как смерть в образе погромщика буквально стоит на пороге его дома. Эта скрипочка — единственное, что родители могут оставить осиротевшему после погрома ребенку. Точно выверенные детали делают до ужаса наглядным момент, который сам Квитко в предисловии к сборнику «1919» описал как «мгновение на тонком-тонком острие между „быть“ и „не стать“».
Второе стихотворение написано через девять лет, в 1928 году, и хорошо известно русскому читателю в переводе Светлова. Существует также малоизвестный перевод Заболоцкого. Как показал Валерий Дымшиц в сравнительном анализе, этот перевод гораздо ближе к оригиналу и глубже по смыслу: «Мир зачарован музыкой: это не концерт, а древнее чудо, подобное тому, которое в мифах совершал Орфей, слушать которого сбегались звери и птицы. Как только чудо кончилось, мир возвращается в естественное состояние». Если же читать стихотворение 1919 года в качестве своего рода ключа к стихотворению 1928 года, то смысл несколько сдвигается. Во втором стихотворении нет взрослых: возможно, что скрипочка, которую ладит герой этого стихотворения, — своего рода память о родителях. Мир замирает от его незамысловатой игры, кошка не охотится на цыплят, и никому не нужны вишни, падающие с дерева, но в памяти остаются страшные мгновения «между „быть“ и „не стать“» 1919 года.
Критик Иезекииль Добрушин назвал Давида Гофштейна «нашим первым нееврейским поэтом». В начале 1920-х годов это звучало как похвала за то, что Гофштейн отказался от национальной проблематики и обратился к общечеловеческим темам. Однако такое определение не вполне верно. В поэзии Гофштейн стремился к ясности и гармонии, и поэтому еврейские образы и мотивы у него приобретали универсальный смысл, и наоборот: общечеловеческое получало своеобразную еврейскую окраску.
Давид Наумович Гофштейн родился в местечке Коростышев Киевской губернии. Еврейское образование Гофштейн получил в хедере, русский язык выучил с частными учителями. Экстерном сдал экзамены за курс гимназии, из-за процентной нормы не был принят в университет и поступил в Киевский коммерческий институт. Первые стихи написал на иврите, затем пробовал писать
И тем оправданы мои печали,
И тем легка тоска моя порой,
Что здесь его шаги в горах звучали,
Что он лежал под этою луной. Перевод Д. Выгодского.
Стихи Гофштейна пользовались популярностью среди еврейской молодежи еще до того, как они появились в печати. Авраам Голомб, впоследствии видный деятель американской еврейской культуры, вспоминал, как в киевской студенческой столовой молодой Гофштейн «в студенческом мундире, краснея и стесняясь, медленно тянул: „Ин винтер-фарнахтн аф русише фелдер, / Ву кен мен зайн элнтер, ву кен мен зайн элнтер“ („Зимними вечерами на русских полях, / Где можно быть более одиноким, где можно быть более одиноким“». По свидетельству будущей жены поэта, Фейги Гофштейн, это стихотворение захватывало воображение провинциальной молодежи, а сам Гофштейн был для нее «волшебником». К сожалению, ни один из имеющихся русских стихотворных переводов не в состоянии передать то сочетание мелодичности и простоты, которое так очаровывало современников поэта.
После 1917 года Гофштейн стал неформальным лидером нового революционного направления в еврейской поэзии. С 1919 по 1923 год он опубликовал шесть поэтических сборников. Под его редакцией в Киеве в 1921 году вышло несколько сборников начинающих поэтов. Некоторые из них — Арон Кушниров, Моисей Хащеватский и Эзра Фининберг — стали значимыми фигурами в советской еврейской литературе. В конце 1919 года, когда Киев на некоторое время был занят Красной армией, Гофштейн переехал в Москву, став одним из редакторов ведущего советского журнала на идише «Штром» («Поток»). Вместе с Дер Нистером и Марком Шагалом Гофштейн работал преподавателем в еврейском детском доме в Малаховке под Москвой. Иллюстрации Шагала к поэтическому сборнику Гофштейна «Тройер» («Печаль», Киев, 1922), посвященному еврейским погромам на Украине, считаются одной из вершин еврейского авангарда.
В 1924 году Гофштейн подписал письмо против преследований преподавания иврита, за что подвергся осуждению на общем собрании московских еврейских писателей и художников и был исключен из редколлегии «Штрома».
После этого скандала Гофштейн уехал в Берлин, а затем в Тель-Авив, однако в 1926 году, покаявшись в своих прежних «грехах», вернулся в СССР. Гофштейн формально примкнул к группе пролетарских писателей, хотя по стилю и тематике своей поэзии он был скорее «попутчиком» Так в 1920–30-х называли деятелей искусства, сочувствующих советской власти и сотрудничающих с ней, но не состоящих в коммунистической партии или пролетарских объединениях., сохранявшим верность классической традиции. У Гофштейна сравнительно мало стихотворений на злобу дня, в его поэзии доминируют общечеловеческие темы и проблемы: природа, любовь, смерть. В своей поэзии Гофштейн стремился к простоте, ясности и мелодичности, однако, как отмечает переводчик Валерий Слуцкий, «Гофштейн не прост для восприятия. Богатый подтекст его поэзии ненавязчиво воткан в прозрачную и всегда неожиданную своим разворотом изобразительность». Во многом этот подтекст создается отсылками к еврейской религиозной и культурной традиции, и прежде всего к библейским образам, придающим картинам повседневности вселенско-историческую глубину.
В 1930-е годы Гофштейн много переводил с украинского языка на идиш — среди прочего прозу Ивана Франко и поэзию Тараса Шевченко. В 1939 году был награжден орденом «Знак Почета». Однако все это время он оставался под пристальным наблюдением органов госбезопасности как «кадровый сионист». С 1941 по 1944 год находился в эвакуации в Уфе, активно сотрудничал с Еврейским антифашистским комитетом. Был одним из первых арестован по делу ЕАК в сентябре 1948 года и расстрелян 12 августа 1952 года. Возможно, арест был спровоцирован его телеграммой первому послу Израиля в СССР Голде Меир с призывом способствовать возрождению иврита в СССР.
Разбор
Из цикла «Молитвы» (1943)
Перевод Валерия Слуцкого
1.
Не допусти,
Отмеряющий дни,
Чтобы напрасными
Были они.
Я не прошу
Избавленья от бед,
Платы за скорбь
И продления лет.
Лишь об одном
Я сейчас бы просил:
В вихре игры
Сокрушительных сил
Проблеску цели
Позволь промелькнуть,
Черточке смысла,
Намеку на путь.
2.
Я от страданий взор не прячу
И дней безоблачных не жду.
Ты свет дарил мне и удачу,
И с ними новую беду.
И время пенилось кроваво,
И злоба целила в меня,
Но лучшим золотом для сплава
Я наполнял горнило дня…
Среди дымящихся развалин,
Встречая пламя новых гроз,
Я, обескровлен и печален,
Надежду прежнюю пронес.
В года отчаянья и муки,
Средь бурь и в горестной тиши
Я не сложил бессильно руки,
Не предал собственной души.
О Ты, в меня вдохнувший разум,
Передо мной разверзни тьму,
Чтоб хаос, высвеченный разом,
Дал путь единству моему!
Подстрочный перевод
1.
Господин моей жизни,
Где бы Ты ни был,
Смотри, чтобы моя жизнь
Не прошла напрасно.
Не я ценю ее сейчас,
Не я она уже
Не за страдания
Требую я воздаяния.
Мне нужно сейчас только одно:
В ужасе игры
Пусть будет тень
Того,
Что называется цель,
Пусть будет обещание
Того,
Что называется смысл/цель,
Пусть будет намек
На то,
Что называется путь.
2.
Я не боюсь страданий,
Я их знаю, я со всеми ними знаком,
Ты подарил мне высокие радости
И от них, и от них!
Ты знаешь, столько тяжелых сил
Хотели меня сломить,
Я на переплавку и на вышивку
Истратил лучшее золото…
Сколько выстоял бурь!
Развеялось и распылилось —
Я стоял на руинах,
Я надеялся, я верил
И в вихре, и в буре
Я спрятал и сберег
Размах моей руки
И широту моей души…
Во всей моей цельности, господин моей жизни,
Брось меня в бездну:
И бездна пусть даст путь
Моему единству, моему потоку!
Датированный 1943 годом цикл из шести стихотворений «Молитвы» («Тфилес») — одно из самых глубоких и личных произведений Гофштейна. При этом цикл отражает не только его собственные переживания и размышления в момент разворачивающейся катастрофы еврейского народа, но и более общую тенденцию в советской еврейской литературе военного времени. Цикл был опубликован в сборнике «Их глейб» («Я верю»), вышедшем в московском издательстве «Дер Эмес» в 1944 году. То, что цикл назван словом, происходящим из иврита и прямо связанным с религией, свидетельствует о значительном концептуальном сдвиге, произошедшем в стилистике советской еврейской литературы за годы войны. Если прежде, во время активной борьбы власти с религией и национализмом, религиозная лексика могла использоваться только в сатирическом ключе, то теперь она снова становится элементом высокого стиля. В советскую еврейскую литературу возвращаются библейские образы и аллюзии, позволяющие полнее выразить глубину страданий еврейского народа.
В своем стихотворении Гофштейн использует прием параллелизма, удвоения одной и той же синтаксической конструкции. В библейской поэзии таким образом достигается либо эффект усиления смысла, когда образы в параллельных конструкциях схожи, либо эффект контраста, когда эти образы противоположны. Гофштейн использует близкие синонимы, например слова «цил» и «цвек» (оба слова означают цель), с тем чтобы постепенно сфокусировать образный ряд стихотворения на ключевом символе пути. Таким образом, само стихотворение как бы становится путем, подводящим читателя к образу пути как цели. Значение этого образа у Гофштейна отличается от религиозного понимания пути как познания божественной воли и приближения к святости. Поэт обращается к «господину своей жизни» не с просьбой о спасении посредством смирения и укрепления веры, а с просьбой бросить его в бездну. Цель его жизни не в подчинении воле Творца, а в следовании своим путем и сохранении единства и цельности собственной личности. При этом единство личности уподобляется потоку, который должен следовать по своему пути в бездне. «Поток» выпал из перевода Слуцкого, вместо него там появился «свет».
Родоначальник «высокого модернизма» в прозе на идише, Давид Бергельсон вырос в богатой местечковой семье и прожил больше десяти лет в Берлине. После прихода Гитлера к власти он был вынужден вернуться в СССР, где был принят с почетом как живой классик еврейской литературы. Во время войны он работал в Еврейском антифашистском комитете и был расстрелян вместе с другими его руководителями 12 августа 1952 года. В этот день ему исполнилось 68 лет.
Давид Рафаилович Бергельсон родился в 1884 году в местечке Охримово Киевской губернии. Он был младшим из девяти детей в зажиточной и набожной семье и получил свое имя в честь хасидского ребе Давида Тверского из местечка Тальное — в ознаменование своего «чудесного» рождения у пожилых родителей. Когда Давиду было девять лет, умер его отец, один из богатейших в окрестностях торговец лесом и зерном, и мальчик остался в пустом большом доме наедине с больной матерью, любительницей романов и прекрасной рассказчицей. Впоследствии он многократно воспроизводил меланхолическую атмосферу угасания семьи в своих книгах — от первого романа «Когда все кончилось» до последнего, автобиографического «На Днепре».
Его домашнее образование было эклектичным, однако он смог освоить не только Библию и Талмуд, но также и русскую литературу. После смерти матери в 1898 году Бергельсон жил у своих старших братьев и сестер в Киеве, Одессе и Варшаве. Несмотря на начитанность, ему не удалось сдать экстерном экзамены за гимназический курс. Попытки получить специальность, зубоврачебную или коммерческую, также не удались, однако оставшегося от отца наследства было достаточно для безбедного существования.
В 1903 году в Киеве Бергельсон подружился с Нахманом Майзилем — племянником жены его старшего брата Якова. Майзиль познакомил Бергельсона с новейшей литературой на иврите и с сионистскими идеями. Главным увлечением Бергельсона стала литература. После неудачных попыток писать
Как и большинство еврейских писателей, даже перебравшихся в крупные города, Бергельсон писал в основном о жизни местечка. Герои Бергельсона принадлежали, как и он сам, к некогда зажиточному торговому сословию, которое с приходом индустриализации и развитием коммерции и банковского дела стало терять свои позиции и превратилось в пережиток старых времен, продолжая жить традиционным укладом.
Новизна художественного метода Бергельсона состояла в том, что он сумел показать эту уходящую натуру изнутри, поместив своего рассказчика как бы между внутренним миром персонажей и окружающей их действительностью. Он сознательно отказался от типизации еврейских характеров, как это сделал Шолом-Алейхем, хотя персонажи Бергельсона и связаны общей судьбой.
Сочинением, которое сделало Бергельсона знаменитым, стал вышедший в 1913 году роман «Когда все кончилось». Почти все действие занимают душевные переживания главной героини Миреле Гурвиц, живущей в мире фантазий, которые в конце концов приводят ее к депрессии и параличу воли. Впервые в еврейской литературе центральной фигурой романа стала женщина. А Бергельсон, первым в литературе на идише выступивший в жанре сложной психологической прозы, оказался во главе нового литературного направления. Отличительной чертой этого направления была ориентация на русский и западноевропейский модернизм в противовес идее построения новой национально ориентированной еврейской литературы.
В первые годы после революции Бергельсон вместе с другими литераторами «киевской группы» с воодушевлением взялся за строительство новой светской еврейской культуры на Украине в рамках «Культур-лиги». При этом Бергельсон считал, что «в это бурное время литература и общество должны следовать разными путями», поскольку литература требует времени на осмысление происходящих изменений в обществе. У еврейской общественности, полагал Бергельсон, еще нет языка для понимания и описания новой реальности. По его мнению, в ближайшее время в еврейской, как и в русской революционной литературе, восторжествует «дешевый футуризм», «интеллектуальный лубок». Однако после своей «необратимой победы» новая социальная формация придет к компромиссу со старыми художественными формами, поскольку они уже не будут угрожать ее существованию, подобно тому как это произошло после победы христианства. Но до тех пор «подлинная литература» будет находиться в изоляции от общества, и для еврейской литературы эта изоляция будет еще страшнее, чем для других литератур.
В 1921 году Бергельсон с семьей, как и его товарищи по «киевской группе», переехал в Берлин, который в это время превратился в европейскую столицу еврейской культуры. Там он быстро вошел в круг первых лиц немецкой богемы — прежде всего литературы и театра, — многие из которых были евреями. В Берлине Бергельсон написал серию тонких и ироничных психологических рассказов из жизни русско-еврейских эмигрантов, предвосхищающих по своей ироничности и отточенности стиля прозу раннего Набокова (к сожалению, они до сих пор не переведены на русский язык).
В середине 1920-х Бергельсон все больше начинает симпатизировать СССР. Он прекратил сотрудничество с газетой «Форвертс», «буржуазной» нью-йоркской газетой социал-демократического направления, и перешел, со значительной потерей в гонораре, в коммунистическую «Фрайхайт», также выходившую в Нью-Йорке. В это же время Бергельсон пишет статью, в которой анализирует положение еврейской литературы в Америке, Польше и СССР и приходит к выводу, что ее будущее может быть только советским:
«Где-то там в степных еврейских колониях, у заводских станков или в мастерских еврейских ремесленников зреет новый еврейский художник»; продуктом творчества этого нового художника станет «песня труда и самопожертвования за освобождение мира».
В августе-сентябре того же года Бергельсон в качестве корреспондента «Фрайхайт» впервые за пять лет посещает СССР. Проведя неделю в Москве, он отправляется в Крым, высылая по пути восторженные очерки о советской жизни.
Тогда же Бергельсон начинает работать над своим третьим романом под названием «Мера строгости» («Мидас-хадин»). Это понятие обозначает в еврейской теодицее категорию божественного суда по строгой справедливости, понимаемую как ограничитель божественного милосердия, необходимый для поддержания баланса между добром и злом в мире. Через это сугубо мистическое понятие Бергельсон выразил свое понимание диктатуры пролетариата как необходимого инструмента классового насилия для установления царства свободы и труда. Главным героем романа стал русский рабочий Филиппов, командир небольшого отряда Красной армии в глухом районе около советско-польской границы. Ценой собственной жизни, которую он приносит в жертву революции, ему удается поднять моральный дух своих бойцов и победить классового врага, подрывающего при содействии местечковых евреев безопасность молодой советской республики контрабандой людей и товаров через границу.
После прихода к власти Гитлера в 1933 году Бергельсон переезжает в Копенгаген, а спустя год возвращается в СССР. Он был последним среди вернувшихся в СССР писателей «киевской группы», уехавших вместе с ним в 1921 году. В Москве Бергельсона ждал радушный прием. Как не без зависти сообщал Перец Маркиш (вернувшийся в 1926 году) своему нью-йоркскому другу, писателю Иосифу Опатошу:
«Бергельсон живет как граф! Никогда в жизни не было у него такого счастливого времени — как в материальном, так и в творческом отношении. Ему строят квартиру, а пока она не готова, государство платит за него 1000 рублей в месяц за гостиницу. Он становится поперек себя шире от удовольствия!»
В августе 1934 года Бергельсон был избран делегатом Первого съезда советских писателей. Единственному из бывших «попутчиков» в советской еврейской литературе ему было доверено выступить с речью. Еще до возвращения, в 1932 году, в Москве на идише вышел роман «Пéнек» (в русском переводе 1935 года — «У Днепра») — первый том предполагаемой пятитомной автобиографической эпопеи «На Днепре». Первой книгой, написанной в СССР, стал сборник рассказов «Биробиджанцы» (1934) о строительстве Еврейской автономной области на Дальнем Востоке. В 1940 году вышел роман «Молодые годы», второй и последний том саги «На Днепре», а через год появился новый, советский перевод романа «Когда все кончилось» под названием «Миреле».
Писательница Лидия Либединская вспоминала:
«Это философский роман, и мы, тогда очень молодые и не знавшие даже имен Бердяева, Федорова, Розанова и других философов XX века, находили в нем то, что так необходимо молодости: серьезный и глубокий анализ исторических событий, размышления о чести и достоинстве человека. Впоследствии, читая роман Бориса Пастернака „Доктор Живаго“, я порой ловила себя на том, что многое в нем мне словно бы знакомо, и понимала, что его волнуют те же проблемы, стоявшие перед интеллигенцией в переломные моменты истории, что в свое время волновали Давида Бергельсона».
Во время войны Бергельсон стал членом Еврейского антифашистского комитета и вошел в редколлегию газеты «Эйникайт», выходившей с 1942 по 1948 год. Его шестидесятилетие в 1944 году торжественно отмечалось, и этому событию было посвящено специальное приложение к газете. В начале 1945 года в Государственном еврейском театре под управлением Михоэлса репетировалась пьеса Бергельсона «Принц Реубейни» о жизни еврейского авантюриста и псевдомессии XVI века; спектакль по этой пьесе так и не был выпущен, но ее текст был издан, при содействии Майзиля, в Нью-Йорке в 1946 году, куда он был передан по каналу Еврейского антифашистского комитета. Вместе с другими членами ЕАК и деятелями еврейской культуры Бергельсон был арестован в начале 1949 года. По воспоминаниям его жены, при аресте были конфискованы три мешка с рукописями. Закрытый судебный процесс длился три года. 18 июля 1952 года Бергельсона вместе с двенадцатью другими обвиняемыми (среди них — его товарищи по «киевской группе» Гофштейн, Маркиш и Квитко) приговорили к расстрелу.
Разбор
Фрагмент романа «Когда все кончилось»
Авторизованный перевод Софьи Дубновой
«А Миреле стояла перед небольшим зеркалом в своей комнате и одевалась скромно, словно сегодня была обыкновенная суббота.
В соседних комнатах было тихо: и такая тоска брала по вольной жизни, которой теперь приходит конец, и не хотелось думать о том, что
Но очутившись на улице, Миреле вдруг почувствовала, что глубоко несчастна; будто окаменела она в своем горе, и никто ей теперь не нужен; бывают минуты, когда ей кажется, что в жизни ее просто отсутствует самая „суть“, а иногда она не верит даже в то, что в жизни есть вообще
Вдруг она покраснела, вспомнив, что эти самые слова написала Герцу в том письме, на которое не получила ответа. Подымаясь на ступеньки аптеки, она думала, досадуя на себя: „Такое дурацкое письмо… И надо же было мне тогда писать Герцу…“
Когда она возвращалась, далекое багряное солнце висело уже на западе, как гигантская огненно-золотая монета: у околицы притихшего
— Гляньте-ка: настоящее субботнее небо; даже слепые поля на горке, вон там — тоже
Миреле машинально взглянула на горку и не заметила ничего, кроме фигуры усталого мужика, который теперь, к ночи, вздумал взяться за плуг. Ровная вспаханная полоса земли тянулась по всему склону зеленой горки и опоясывала ее как будто широкой черной лентой. Миреле было невдомек, шутит Герц или говорит серьезно. Молча глядела она на него удивленными, слегка испуганными глазами: „Не пойму, что ему от меня надо, этому оригиналу — никак его не раскусишь“.
А его глаза заулыбались еще насмешливее: он лукаво поглядел на нее и вдруг спросил как будто шутки ради:
— Ну,
Миреле почувствовала, как в ней
Новаторство первого романа Бергельсона заключено как в его стиле, так и в его подходе к теме. Миреле Гурвиц должна пожертвовать собой ради спасения отца от позора банкротства. Для этого ей нужно выйти замуж за ненавистного ей Шмулика из разбогатевшей простонародной семьи, принеся в качестве приданого свое знатное происхождение. Чтобы показать внутренний мир Миреле, Бергельсон использует так называемый свободный косвенный стиль, который он позаимствовал у Флобера и Толстого. Автор находится то внутри, то снаружи персонажа, свободно перемещаясь между этими двумя позициями.
В приведенном фрагменте мы видим Миреле накануне свадьбы (описание которой отсутствует в романе). Она встречается со своим другом — поэтом Герцем, черты которого напоминают поэта Ури Нисона Гнесина, одну из центральных фигур ивритской литературы начала ХХ века. Миреле была влюблена в романтический образ Герца; возможно, и он был к ней неравнодушен, но теперь, накануне свадьбы, он вызывает у нее только раздражение. Многие еврейские писатели и поэты — современники Бергельсона — описывали момент наступления субботы в элегическом или романтическом стиле, как бы окрашивая заход солнца вечером в пятницу в «еврейские» тона. Именно это и пытается сделать Герц. Однако Миреле отказывается от навязываемого ей взгляда: вместо «праздничных» полей она видит только «усталого мужика». Вопрос Герца «что такое евреи?» — центральная проблема еврейской культуры того времени — не вызывает у Миреле ничего, кроме раздражения. Бергельсон избегает прямых критических высказываний, вместо этого он подвергает критической деконструкции как традиционный семейный уклад, в основе которого лежит коммерческая сделка, так и идеологию национального романтизма, способную только приукрашивать неприглядную действительность.
Слово «нистар» означает на иврите «сокрытый», «потаенный». Так в хасидской традиции назывался праведник (цадик), для которого еще не пришло время открыться миру. Почему сочинитель эзотерических сказок по имени Пинхас Каганович выбрал такой псевдоним, как он стал всемирно известным советским еврейским писателем и почему его произведения не переводились на русский язык в СССР?
Дер Нистер (Пинхас Менделевич Каганович) родился в Бердичеве в хасидской семье и вырос в атмосфере еврейских мистических верований и народных преданий. Во времена его молодости практически все население Бердичева, евреи и не евреи, говорило на идише. Дер Нистер не получил формального светского образования, но хорошо знал русскую и европейскую литературу. В молодости он зарабатывал преподаванием иврита в украинских городах и местечках, время от времени наезжал в Киев, где познакомился с литераторами «киевской группы» — будущими активистами «Культур-лиги». В печати он появился под псевдонимом Дер Нистер, отсылавшим сведущего читателя к мистической традиции и предполагавшим некоторую таинственность. Помимо мистического значения, у этого слова был и обыденный смысл. Так на идише до революции называли молодых людей, скрывающихся от призыва в армию. Этим объяснялись и его частые переезды, и скрытный образ жизни — Дер Нистер сохранил его до конца своих дней.
В своих первых книгах Дер Нистер экспериментировал с формой, стилем и темами, пытаясь создать свой собственный образный язык на основе еврейской мистической традиции. Его истории сочетали элементы волшебной сказки, притчи, фольклора и того, что теперь называется фэнтези. Дер Нистер с детства был знаком с историями хасидского мудреца рабби Нахмана Брацлавского, в которых действовали сказочные персонажи: принцы, принцессы, злые волшебники, говорящие птицы и животные. По учению рабби Нахмана, правильное понимание скрытого смысла этих историй должно было приблизить приход Мессии.
Движущая сила историй Дер Нистера — «квест», стремление найти «сокровище», спрятанное
В 1918–1920 годах Дер Нистер жил в Киеве и активно участвовал вместе со Львом Квитко в детских литературно-художественных проектах «Культур-лиги». Он перевел несколько сказок Андерсена и издал книжку для детей «Майселех ин ферзн» («Сказочки в стихах», 1918), впоследствии переизданную в Варшаве и Берлине. В 1920 году, после установления в Киеве советской власти, Дер Нистер переехал в Малаховку под Москвой. Там вместе с Марком Шагалом и Давидом Гофштейном он работал в еврейском детском доме для сирот, потерявших родителей во время Гражданской войны.
В Малаховке Дер Нистер написал свое главное символистское произведение — «Найгайст» («Новый дух», 1920). Действие этой мистической новеллы происходит вне исторического пространства и времени. Молодые священники, избранные сыны своего поколения, призваны отправиться на восток и принести оттуда «новый дух» во спасение всему человечеству. Главного героя зовут Пинхас. В сочетании с тем, что настоящее имя Дер Нистера — Пинхас Каганович, а «коган» на иврите означает «священник», очевидна символическая связь этого персонажа с автором. В Библии Пинхасом (в русском переводе Финеесом) зовут внука библейского первосвященника Аарона, брата Моисея, выведшего евреев из Египта. Таким образом, «Найгайст» отсылает читателя к библейской истории об исходе из Египта, в которой только молодому поколению было дано войти в Землю обетованную. Советские критики прочитали «Найгайст» как своего рода манифест Дер Нистера в поддержку революции, которая там подается как акт мессианского спасения.
В 1921 году Дер Нистер, как и другие члены «киевской группы», уехал в Берлин. В это же время за границу уехал его брат Мотл (Макс) Каганович, впоследствии ставший успешным арт-дилером в Париже. Однако, в отличие от брата, Дер Нистеру не удалось найти свое место в Европе. Для заработка он вместе со своим другом Львом Квитко устроился работать в советское торгпредство в Гамбурге. Жизнь в Германии становилась дороже, еврейские писатели начали разъезжаться по другим странам — Польше, Америке, Палестине, СССР. Попытка переехать в Америку Дер Нистеру не удалась, Польша и Палестина его не привлекали. Оставалось вернуться в СССР, где тот же Квитко уже был принят с почетом и занял видное место в советской еврейской литературе.
Дер Нистер вернулся в СССР в 1926 году и поселился в Харькове, тогдашней столице Украины и центре еврейской культурной жизни. Он
В контексте 1929 года — «года великого перелома» «Год великого перелома» — выражение Сталина из его одноименной статьи, которым он охарактеризовал начатую в конце 1920-х в СССР политику форсированной индустриализации и коллективизации сельского хозяйства. — «Под забором: ревю» читается одновременно как предвидение и как провокация. Дер Нистер описал ситуацию идеологической чистки, в которой после публикации этого текста сам же вскоре и оказался. Он был обвинен в пропаганде «упадничества», а публикация его сочинений была расценена как акция «на грани вредительства». В отличие от своего друга Квитко, Дер Нистер не занимал никаких официальных постов, поэтому не подвергся серьезным административным гонениям. Однако стало понятно, что с символизмом покончено, и ему надо было заново искать место в советской литературе.
В 1930-е Дер Нистер зарабатывал переводами, журналистикой и редактурой. В его собственных текстах этого времени символистская образность заслоняется реализмом, но не исчезает полностью. Даже в фактографических на первый взгляд очерках о Харькове, Ленинграде и Москве присутствует фантастика: комплекс зданий Госпрома, в котором размещалось правительство УССР, среди ночи поднимается в воздух и летит в гости к собору Святой Софии в Киеве; в Ленинграде автор проводит время в компании призраков Дмитрия Каракозова и Федора Достоевского, а в Москве он становится свидетелем сна кремлевской стены, который завершается апокалиптическим видением собрания посланцев трудящихся всего мира перед мавзолеем Ленина. Несмотря на, мягко говоря, неканоничность этих текстов, они были изданы в 1932–1935 годах сначала в харьковском журнале «Ди ройте велт» («Красный мир»), а затем отдельной книгой «Драй хойпштет» («Три столицы»). По примеру своего друга Льва Квитко Дер Нистер пробовал свои силы и в детской поэзии, однако его стихи не удостоились переводов на русский или украинский. В отличие от ясной и светлой детской поэзии Квитко стихи Дер Нистера часто мрачны, а порой просто жестоки.
В 1934 году Дер Нистер пишет письмо брату Мотлу в Париж с просьбой о помощи: «Я должен написать свою книгу. Если я этого не сделаю, это будет мой конец. Если я этого не сделаю, я буду вычеркнут из литературы и из жизни живых». Благодаря поддержке брата Дер Нистер смог сосредоточиться на работе над главной книгой своей жизни — историческим романом в жанре семейной саги.
Этот роман — «Семья Машбер» — переносит читателя в Бердичев второй половины XIX века, населенный хасидами, торговцами, бандитами и простыми бедными евреями. Поэтика этой книги радикально отличается от всех предыдущих текстов Дер Нистера. На первый взгляд, перед нами роман в стилистике классического европейского реализма. В нем заметно влияние Достоевского, Томаса Манна, Эмиля Золя (Дер Нистер перевел его роман «Жерминаль» на идиш в начале 1930-х годов), а также еврейских классиков, в первую очередь Менделе Мойхер-Сфорима и Переца. Реалистический сюжетный каркас «Семьи Машбер» построен на противопоставлении судьбы двух братьев, выбравших разные жизненные пути. Мойше Машбер занялся торговлей и накопил значительное состояние, но в силу обстоятельств разорился и оказался в долговой тюрьме. Его брат Лузи долго странствовал по хасидским общинам, пока не нашел свое духовное пристанище у последователей рабби Нахмана Брацлавского — самой бедной и презираемой среди хасидских общин Бердичева. Мотивы странствия, поиска, падения и подъема, занимавшие центральное место в ранней символистской прозе Дер Нистера, сохраняют свое значение и в романе, но подчиняются законам жанра: действие вписано в исторический контекст. Роман подробнейшим образом воспроизводит архитектурный и бытовой облик Бердичева конца XIX века — периода его экономического расцвета. Насколько можно судить о замысле Дер Нистера, роман задумывался как начало многотомной эпопеи, которая должна была закончиться Октябрьской революцией.
Первая часть романа была опубликована в 1939 году. По мрачной иронии судьбы пролетарские критики, атаковавшие Дер Нистера в 1929 году, стали жертвами сталинских репрессий 1937 года, и теперь в советской еврейской культуре задавали тон друзья Дер Нистера, бывшие члены «киевской группы»: Маркиш, Квитко, Гофштейн, Бергельсон, всегда высоко ценившие его. К этому времени исторический роман оказался популярен в советской литературе, и «Семья Машбер» стала своего рода еврейским вкладом в этот жанр и даже была отмечена хвалебной рецензией в «Литературной газете». Кроме того, первый том романа был одним из редких произведений советской литературы, получивших положительные отзывы и в СССР, и за рубежом. Позже Дер Нистер продолжал работу над вторым томом романа в эвакуации, и рукопись этого тома, как и многие другие произведения советских писателей, была во время войны передана через Еврейский антифашистский комитет в Нью Йорк. В итоге в окончательной редакции роман увидел свет в Нью-Йорке в двух томах (опубликованы в 1943 и 1948 году). В СССР полное издание романа также готовилось к печати в 1948 году, но не вышло из-за разгрома Еврейского антифашистского комитета.
В начале войны Дер Нистеру и его семье удалось эвакуироваться из Харькова в Ташкент, где его жена поступила на работу в перевезенный туда же Московский государственный еврейский театр. Еще по пути в Среднюю Азию Дер Нистер встретил еврейских беженцев из оккупированной Польши и на основе их рассказов написал серию полуфантастических историй, по стилю напоминающих его символистскую прозу. Сборник «Корбонес» («Жертвы», 1943) стал одним из первых произведений о холокосте в мировой литературе. В 1943 году вместе с театром Дер Нистер с женой переехали в Москву.
Дер Нистер участвовал в работе Еврейского антифашистского комитета, но в число его руководителей не входил, сохраняя верность выбранному им образу «сокрытого». Разрушил этот образ Дер Нистер в 1947 году. Воспользовавшись предоставленной Еврейским антифашистским комитетом возможностью, он с эшелоном еврейских переселенцев совершил двухнедельное путешествие в Биробиджан, о котором написал два восторженных очерка. В Биробиджане Дер Нистер увидел надежду на возрождение еврейского народа после холокоста на своей автономной территории в составе СССР и заразил своим энтузиазмом местную интеллигенцию. В итоге эта инициатива, получившая с началом антисемитской кампании в СССР ярлык «буржуазного национализма», стала одним из поводов разгрома культурной элиты Еврейской автономной области в 1948–1949 годах. Дер Нистер был арестован в Москве в феврале 1949 года, приговорен к десяти годам и умер в 1950 году в результате неудачной операции в лагерной больнице Коми АССР.
Многие произведения Дер Нистера переведены на иврит, французский, английский, немецкий и итальянский языки, а сам он стал героем популярного романа 2006 года американской писательницы Дары Хорн «The World to Come» («Будущий мир»).
Для русского читателя Дер Нистер оставался «сокрытым» на протяжении всего советского времени. Русский перевод романа «Семья Машбер», подготовленный к печати в начале 1960-х годов, так и не был издан из опасений, что он послужит пропаганде религии и еврейского национализма. Этот роман, а также несколько символистских сказок Дер Нистера впервые появились в русском переводе лишь в XXI веке.
Разбор
«Домовые» (1918)
Перевод Валерия Дымшица
(специально для Arzamas)
Люди говорили,
Что во дни былые
В каждом доме жили-
Были домовые.
Жили точно мыши,
Подземелья роя,
И носили шапки
Странного покроя.
Домовые жили
В подполе, в подвале
И в крысиных норах
Золото ховали.
Эти человечки
Были так богаты
И копили в норах
Серебро и злато.
Ловко набивали
Златом высшей пробы
Глечики, горшочки —
Отыщи, попробуй.
Нет, никто не сыщет
Золото, монеты,
Спрятаны надежно
Камни-самоцветы.
Люди говорили,
Что во дни былые
Выходили ночью
В доме домовые.
Выходили ночью,
Их прогулка манит,
Их легко обманет.
Приглядись, послушай
Шорохи ночные —
Это тихо ходят
В доме домовые.
Домовой гуляет
И тебя не слышит.
Тот, кто тише мыши
Подкрадется тихо,
Не промолвит слова —
Хвать! Сорвал и спрятал
Шапку домового.
Закричит несчастный,
Закричит, заплачет,
Понесет как выкуп
Золото, что прячет.
За свою шапчонку
Этот человечек
Принесет как выкуп
Денег полный глечик.
И когда сокровищ
Он натащит гору,
И когда с рыданьем
Рухнет в ноги вору,
Возвращают шапку,
Забирают злато
И живут до смерти
Весло-богато.
Люди говорили,
Что во дни былые
В каждом доме жили-
Были домовые.
В отличие от сочинений Квитко, детская поэзия Дер Нистера на русский язык не переводилась, хотя его ранняя книга «Сказочки в стихах» (1918) выдержала несколько изданий в разных странах. Шуточное детское стихотворение «Шретлех» («Домовые») из этой книги — прекрасная иллюстрация программы «Культур-лиги» по строительству новой еврейской культуры, в котором Дер Нистер активно участвовал. В еврейском фольклоре очень много разной нечистой силы, которая окружает людей и все время стремится вмешаться в их жизнь. В стихотворении Дер Нистера шретлех (гномы или домовые) представлены как забавные существа из давнего прошлого, жившие в домах вместе с людьми. Их демоническая природа нейтрализована игровой ситуацией, так что они становятся частью мира еврейского ребенка. Это стихотворение отражает оптимистический настрой «Культур-лиги», в нем можно увидеть веру в возможность полноценной еврейской культурной жизни в Украинской народной республике. Жизнерадостное настроение этого стихотворения контрастирует не только с более мрачными произведениями Дер Нистера, но и с общей тяжелой для евреев ситуацией на Украине после революции, известной нам по воспоминаниям и документам. Специально для Arzamas Валерий Дымшиц впервые перевел это стихотворение на русский язык.
Фрагмент романа «Семья Машбер» (1939–1948)
Перевод Михаила Шамбадала
«Бог здесь не избалован, Он много не требует — ни чрезмерной чистоты, ни простора, ни величественных хором, ни блеска огромных дворцов с колоннами, только бы в Его доме сквозь запыленные, давно не протертые, немытые окошки виден был ночами мигающий огонек маленькой, дешевой керосиновой лампы, чтоб царила тишина и страждущая душа обретала здесь покой. Чтоб в
Но Богу нужны и синагоги, в которых из всех традиционных двенадцати окон исходил бы яркий свет зажженных ламп и доносились бы молодые голоса, нараспев повторяющие заветы и законы Божьи. Своим учением они служат и как бы приносят себя в жертву Богу, подобно тому, как некогда, в дни Его величия, Ему приносились настоящие жертвы.
Вот перед нами одно такое здание. Это двухэтажный дом, обращенный фасадом к небольшой полупустой площади. В нижнем этаже — мясные и бакалейные лавки, один из источников дохода синагоги. Сама синагога на втором этаже, парадной многооконной стороной она смотрит на площадь, остальными тремя — в переулки.
Она называется Открытой.
Почему?
В завещании человека, который сто с лишним лет назад построил ее, сказано, чтобы двери этой синагоги никогда не запирались — ни днем, ни ночью, ни зимой, ни летом, до тех пор, пока она будет стоять, в общем — до пришествия Мессии.
И действительно, она всегда открыта и для горожан, которые приходят сюда молиться и изучать Талмуд, и для тех, кто летом забегает, спасаясь от зноя, а зимой — погреться. Это торговцы, лавочники, носильщики и прочий люд, который на несколько минут вырывается из базарной сутолоки, чтобы здесь передохнуть, подышать успокаивающим воздухом. Синагога также служит пристанищем для приезжих, для бедняков, которые нередко живут здесь неделями, а то и месяцами. Здесь и едят, и спят, и никто, согласно завещанию, не может им это запретить.
Здесь молятся с утра и до предвечерних часов группами и в одиночку, а по вечерам сидят над фолиантами. Люди постарше отправляются потом домой, а молодежь часто бодрствует всю ночь.
Редко поэтому пустует Открытая синагога, дверь в нее и вправду никогда не закрывается, одни входят, другие выходят».
1930-е годы были временем решительной борьбы с религией в СССР. Церкви, синагоги и мечети разрушались или переоборудовались под различные нужды. Одной из задач Дер Нистера в романе «Семья Машбер» было сохранить стремительно исчезающие детали прошлой еврейской жизни. Действие разворачивается всего за 70 лет до времени написания романа — одна человеческая жизнь. При этом кажется, что автор ведет читателя по развалинам давно исчезнувшего мира. «Дер Нистеру уже незачем было прибегать ни к изобличению, ни к апологии. Он рисовал картину прошлого на сравнительно отдаленной дистанции, обладая новым социальным опытом. Это давало ему возможность быть исторически объективным и правдивым, сохранив в то же время перспективу, видя прошлое в свете настоящего и идеала будущего», — писал литературовед Григорий Ременик. Однако такой аргумент не убедил рецензентов русского перевода, которые увидели в романе апологию хасидизма и еврейского национализма.
