10 цитат из писем и дневников Исаака Бабеля
От Исаака Бабеля осталось мало бумаг — весь его архив (рукописи неоконченных произведений, записные книжки, письма, фотографии) был конфискован и не найден по сей день. Чудом уцелел дневник, который Бабель вел с июня по сентябрь 1920 года, сопровождая Первую Конную армию Буденного в Восточной Польше в качестве военного корреспондента. Дневник хранился у киевских знакомых Бабеля, которые только в 1950-х годах переслали тетрадь его вдове Антонине Пирожковой. Она же собрала и издала уцелевшие письма Бабеля к редакторам журналов и газет, друзьям, знакомым, матери, сестре, а также его бывшей гражданской жене Тамаре Кашириной. Писем могло бы остаться гораздо больше, но многие адресаты уничтожили их ради собственной безопасности после того, как Бабель был арестован. Текст дневника Пирожкова расшифровывала с большим трудом — Бабель писал многие слова сокращенно, на французском языке, на немецком, на идише или иврите. Эти записи не предназначались для публикации — в них писатель фиксирует свои подлинные впечатления о разрушениях войны, антисемитизме, жестокости, насилии и мародерстве. Позднее Бабель, почти не меняя фамилии действующих лиц и используя реальные эпизоды и диалоги, но существенно сгладив и художественно переработав их, превратил эти впечатления в первый героический эпос революции — сборник «Конармия» (1926).
1. О еврействе и погромах
«Житомирский погром, устроенный поляками, потом, конечно, казаками.
После появления наших передовых частей поляки вошли в город на 3 дня, еврейский погром, резали бороды, это обычно, собрали на рынке 45 евреев, отвели в помещение скотобойни, истязания, резали языки, вопли на всю площадь. Подожгли 6 домов, дом Конюховского на Кафедральной — осматриваю, кто спасал — из пулеметов, дворника, на руки которому мать сбросила из горящего окна младенца — прикололи, ксендз Ксендз (польск. Ksiądz — «священник») — польский католический священнослужитель. приставил к задней стене лестницу, таким способом спасались.
Заходит суббота, от тестя идем к цадику Цадик — в иудаизме набожный и благочестивый человек.. Имени не разобрал. Потрясающая для меня картина, хотя совершенно ясно видно умирание и полный декаданс.
Сам цадик — его широкоплечая, тощая фигурка. Сын — благородный мальчик в капотике, видны мещанские, но просторные комнаты. Все чинно, жена — обыкновенная еврейка, даже типа модерн.
Лица старых евреев.
Разговоры в углу о дороговизне.
Я путаюсь в молитвеннике. Подольский поправляет.
Вместо свечи — коптилка.
Я счастлив, огромные лица, горбатые носы, черные с проседью бороды, о многом думаю, до свиданья, мертвецы. Лицо цадика, никелевое пенсне:
— Откуда вы, молодой человек?
— Из Одессы.
— Как там живут?
— Там люди живы.
— А здесь ужас.
Короткий разговор.
Ухожу потрясенный».
Отношения с собственным еврейством у Бабеля были сложные. «Я не выбирал себе национальности, — вспоминает его слова Константин Паустовский. — Я еврей, жид. Временами мне кажется, что я могу понять все. Но одного я никогда не пойму — причину той черной подлости, которую так скучно зовут антисемитизмом».
Писатель постоянно обращался к еврейской культуре в своих рассказах — как, например, в рассказе «Шабос-Нахаму» (1918), описывающем похождения Гершеле Острополера, реального человека, ставшего фольклорным героем Гершеле Острополер был придворным шутом одного из главных хасидских цадиков — рабби Баруха из Меджибожа, внука Баал-Шем-Това, основателя хасидизма.. В конце жизни он занимался изданием Шолом-Алейхема Шолом-Алейхем (1859–1916) — еврейский писатель и драматург, один из основоположников современной художественной литературы на идише, в том числе детской.. Гибель еврейства, еврейской культуры и иудаизма — главная тема его Конармейского дневника: армия Буденного воюет с поляками, но обе противоборствующие стороны поочередно устраивают погромы, грабят, насилуют и убивают еврейское население Галиции, колыбели хасидизма, так же, как до них это делали царские казаки. Парадоксальным образом, современники нередко обвиняли в антисемитизме самого Бабеля. Ребенком он оказался свидетелем одесского погрома 1905 года, жертвой которого стал его дед, — и позже отправился в поход с казаками-погромщиками под именем Кирилла Васильевича Лютова; свое происхождение писатель скрывает и не пытается помешать бесчинствам, в том числе чтобы не выдать себя. При этом, с ужасом наблюдая реалии революции, Бабель, как и огромное число евреев его поколения, верил в ее идеалы и, оплакивая гибель своей культуры, считал происходящее неизбежностью.
2. О жестокости
«Поле сражения, встречаю начдива, где штаб, потеряли Жолнаркевича. Начинается бой, артиллерия кроет, недалеко разрывы, грозный час, решительный бой — остановим польское наступление или нет, Буденный Колесникову и Гришину — расстреляю, они уходят бледные пешком.
До этого — страшное поле, усеянное порубленными, нечеловеческая жестокость, невероятные раны, проломленные черепа, молодые белые нагие тела сверкают на солнце, разбросанные записные книжки, листки, солдатские книжки. Евангелия, тела в жите».
В произведениях Бабеля можно усмотреть любование жестокостью, которое странно сочетается с его гуманизмом и антивоенным пафосом. Например, в 1925 году, оказавшись в Киеве, он рассказывает в письме своей гражданской жене, как отправился на окраину города, поскольку там некий безногий парень, любитель голубей, из-за голубиной охоты застрелил соседа из обреза: «Мне это показалось близким, я пошел на Татарку, там,
В «Одесских рассказах» фигура налетчика Бени Крика, списанного с легендарного бандита Мишки Япончика, вызывает у автора неподдельное восхищение. В «Конармии» описание жестокости на войне не просто натуралистично — оно доведено до почти зримых и осязаемых художественных образов. Даже в дневнике, в описании страшного поля боя, усеянного трупами, наряду с ужасом, звучит эстетическое чувство: «молодые белые нагие тела сверкают на солнце». Критик Вячеслав Полонский, долго гадая о причинах долгого молчания писателя, предполагал, что готовые произведения есть — но «сплошь контрреволюционные», то есть неподцензурные: «…ибо материал их таков, что публиковать его сейчас вряд ли возможно. Бабель работал не только в Конной — он работал в Чека Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем при Совете народных комиссаров РСФСР — специальный орган безопасности Советского государства.. Его жадность к крови, к смерти, к убийствам, ко всему страшному, его почти садическая страсть к страданиям ограничила его материал. Он присутствовал при смертных казнях, он наблюдал расстрелы, он собрал огромный материал о жестокости революции». Полонский предполагал, что все неопубликованные вещи Бабеля — про Чека. Подтвердить или опровергнуть эту догадку сейчас невозможно, поскольку рукописи пропали при аресте. Но, наверное, правильнее будет предположить, что Бабеля привлекала не жестокость как таковая, а вообще яркие человеческие страсти, масштабные события, обнаженная жизнь.
3. О женщинах в Красной армии
«В лесу. Интрига с сестрой. Апанасенко сделал ей с места в карьер гнусное предложение, она, как говорят, ночевала, теперь говорит о нем с омерзением, но ей нравится Шеко, а она нравится военкомдиву, который маскирует свой интерес к ней тем, что она, мол, беззащитна, нет средств передвижения, нет защитников. Она рассказывает, как за ней ухаживал Константин Карлович, кормил, запрещал писать ей письма, а писали ей бесконечно. Яковлев ей страшно нравился, начальник регистрационного отдела, белокурый мальчик в красной фуражке, просил руку и сердце и рыдал, как дитя. Была еще
какая-то история, но я об ней ничего не узнал. Эпопея с сестрой — и главное, о ней много говорят и ее все презирают, собственный кучер не разговаривает о ней, ее ботиночки, переднички, она оделяет, книжки Бебеля.
Женщина и социализм.
О женщинах в Конармии можно написать том. Эскадроны в бой, пыль, грохот, обнаженные шашки, неистовая ругань, они с задравшимися юбками скачут впереди, пыльные, толстогрудые, все *****, но товарищи, и ***** потому, что товарищи, это самое важное, обслуживают всем, чем могут, героини, и тут же презрение к ним, поят коней, тащат сено, чинят сбрую, крадут в костелах вещи и у населения».
Бабель был весьма женолюбив, но ко всем своим женам и подругам относился рыцарски. В походе он с содроганием наблюдает, как ведут себя казаки: при вступлении в каждое новое местечко солдаты насилуют все женское население, они поголовно больны сифилисом, от которого лечатся толченым стеклом и карболкой. Одна из сквозных тем его дневника — судьба армейских медсестер, которые вынуждены жить со всяким желающим (хотя некоторые из них и не против — такова революционная сексуальная мораль). Во фронтовом очерке, опубликованном в 1920 году в газете «Красный кавалерист», Бабель в очень смягченном и завуалированном виде поднимает этот вопрос, благоговейно описывая медсестру, которая скачет под дождем по липкой грязи, не защищенная от пронизывающего холода даже шинелью, на собственноручно взнузданном коне. Под обстрелом она перевязывает раненых и на своих плечах выносит их из боя. Но на постое никто не подстелет ей соломы и не приладит подушку. В ответ на похабную песню сестра тихонько мурлыкает свою — «о смерти за революцию, о лучшей нашей будущей доле», и бойцы начинают ей подпевать. «Шапку долой перед сестрами! — призывает Бабель в заключение. — Бойцы и командиры, уважайте сестер. Надо, наконец, сделать различие между обозными феями, позорящими нашу армию, и мученицами-сестрами, украшающими ее». В реальности, как показывает его дневник, мученицы и «феи» были одними и теми же людьми.
4. О любви к лошадям
«Я понял — что такое лошадь для казака и кавалериста.
Спешенные всадники на пыльных горячих дорогах, седла в руках, спят как убитые на чужих подводах, везде гниют лошади, разговоры только о лошадях, обычай мены, азарт, лошади-мученики, лошади-страдальцы, об них — эпопея, сам проникся этим чувством — каждый переход больно за лошадь».
Бабель страстно любил лошадей: любовь эта, начавшаяся в походе, где ему впервые пришлось ездить верхом, продлилась всю жизнь. По воспоминаниям его вдовы Антонины Пирожковой, «лошадиная проблема» играла большую роль в жизни писателя, который постоянно искал случаев пожить в совхозе при конном заводе и собирался написать о лошадях роман; живя в Москве, неустанно посещал бега и скачки и знал родословную каждой участвовавшей в них лошади, но никогда на них не играл, а пропадал на конюшнях, общался с жокеями. Ипподром был его театром, «где всегда премьера», причем лошади и жокеи — актеры, а режиссер — тренер. «Сейчас осень, а тренер записывает лошадь на бега, которые состоятся, скажем, 7 апреля в 4 часа дня. И он готовит ее так, что именно 7 апреля, и не в 3 ¾ и не в 4 ¼, а именно ровно в 4 она оказалась в своей лучшей форме. Может быть, за всю свою жизнь она будет в такой форме только один раз», — пересказывал рассуждения Бабеля о лошадях прозаик Овадий Савич. Георгий Мунблит, редактор журнала «Знамя», вспоминал, что однажды Бабель, доработав слабые рассказы начинающего писателя, которому покровительствовал, обеспечил им публикацию. Секрет такой симпатии заключался в том, что рассказы были о лошадях, а начинающий писатель был жокеем.
5. Об отношении к собратьям-литераторам
«Зиму я провел худо, сейчас чувствую себя хорошо, очевидно, северная зима действует на меня губительно. Душевное состояние оставляет желать лучшего — меня, как и всех людей моей профессии, угнетают специфические условия работы в Москве, то есть кипение в гнусной, профессиональной среде, лишенной искусства и свободы творчества, теперь, когда я хожу в генералах, это чувствуется сильнее, чем раньше. Заработки удовлетворительны».
Большинству товарищей по цеху Бабель предпочитал общество жокеев, военных и даже чекистов. О последних Бабель, как считается, собирался написать роман: в людях он видел литературный материал. В 1928 году Бабель жалуется из Парижа Горькому, что мечтает снова окунуться в «мир»: «Три года живу среди интеллигентов — и заскучал. И ядовитая бывает скука. Только среди диких людей и оживаю». Вдова Бабеля вспоминала его похвалу в начале знакомства: «Вот вы, молодая и образованная девица, провели с довольно известным писателем целый день и не задали ему ни одного литературного вопроса. Почему? — Он не дал мне ответить и сказал: — Вы совершенно правильно сделали». Литературных разговоров, по ее свидетельству, Бабель терпеть не мог.
Литературные связи непросто было бы поддерживать еще и потому, что Бабель не жил в Москве подолгу, а находился в постоянных разъездах по СССР, собирая материал. Он ездил то на Кавказ, то на Украину, чтобы своими глазами увидеть коллективизацию, то на Донбасс, где он спускался в шахты, подолгу жил в подмосковном селе Молоденове, где располагался конный завод, и даже работал в правлении колхоза. Своей второй гражданской жене Тамаре Кашириной он с увлечением описывает день, проведенный в Лукьяновской тюрьме с прокурором и следователем, — Бабель присутствовал при допросе двух мужиков, убивших селькора украинской газеты: «Это было очень грустно и несправедливо, как всякий человеческий суд, но лучше и достойнее было мне сидеть с этими жалкими убившими мужиками, чем болтать позорный вздор
Отношение к литературе у Бабеля было журналистское: с тех пор как Горький отправил его «в люди» набираться опыта В автобиографии 1924 года Бабель рассказывал, что в 1916 году, окончив училище, поехал в Петербург обивать пороги редакций. Максим Горький напечатал два его рассказа в журнале «Летопись» и отправил за литературной школой «в люди», куда Бабель ушел на семь лет. «За это время я был солдатом на румынском фронте, потом служил в Чека, в Наркомпросе, в продовольственных экспедициях 1918 г., в Северной армии против Юденича, в Первой Конной армии, в Одесском губкоме, был выпускающим в 7-й советской типографии в Одессе, был репортером в Петербурге и в Тифлисе и проч»., он писал только с натуры и о том, что знал досконально. Некоторая оседлость наступила только в 1936 году, когда Бабель получил дачу в строившемся «писательском городке» — Переделкино. На эту желанную для многих привилегию Бабель согласился, однако, не раньше, чем убедился, что дачи стоят далеко друг от друга и с собратьями встречаться не придется.
6. О Есенине
«В пятницу, т. е. на следующий после Вашего отъезда день, я встретил Сережу Есенина, мы провели с ним весь день. Я вспоминаю эту встречу с умилением. Он вправду очень болен, но о болезни не хочет говорить, пьет горькую, пьет с необыкновенной жадностью, он совсем обезумел. Я не знаю, его конец близок ли, далек ли, но стихи он пишет теперь величественные, трогательные, гениальные. Одно из этих стихотворений я переписал и посылаю Вам. Не смейтесь надо мной за этот гимназический поступок, может быть, прощальная эта Сережина песня ударит Вас в сердце так же, как и меня. Я все хожу здесь по роще и шепчу ее. Ах любовь — калинушка…»
Бабель не выносил литературной среды (Илья Эренбург приводит его слова: «Когда нужно пойти на собрание писателей, у меня такое чувство, что сейчас предстоит дегустация меда с касторкой»), но это не отменяло дружбы с отдельными ее представителями. Писатель и журналист Семен Гехт вспоминал, как встретил Бабеля с Есениным в редакции журнала «Красная новь», где те «делили короны»:
«— Себе, Исаак, возьми корону прозы, — предлагал Есенин, — а корону поэзии — мне.
Ласково поглядывавший на него Бабель шутливо отнекивался от такой чести, выдвигая другие кандидатуры».
Кроме того, по свидетельству Гехта, Есенин был «единственным человеком, сумевшим подчинить Бабеля своей воле». После есенинской свадьбы Бабель, не склонный к кутежам, в первый и последний раз в жизни вернулся домой под утро, без бумажника и паспорта: «Не помня ничего о том, что ели, пили и говорили, куда поехали и с кем спорили, Бабель все же на годы запомнил, как читал, вернее, пел в ту ночь свои стихи Есенин».
Паустовского, принесшего ему повесть на оценку, Бабель отругал за ошибку в приведенной там есенинской цитате: «От многих слов Есенина болит сердце, — сказал он сердито. — Нельзя так беззаботно относиться к словам поэта, если вы считаете себя прозаиком». Есенинские стихи Бабель читал про себя и вслух, особенно выделяя строчки: «Цвела — забубенная, росла — ножевая, / А теперь вдруг свесилась, словно неживая».
Есенин и Бабель часто ходили в чайную в Зарядье, причем поэт, по словам Гехта, показывал себя веселым и любознательным человеком, охотно общающимся со всеми желающими и не помышляющим о смерти всерьез: «Когда Бабель услыхал о самоубийстве Есенина, на лице его сделалось то выражение растерянности, какое бывает у очень близорукого человека, неведомо где позабывшего свои очки». И тем не менее письмо его, написанное за полгода до смерти поэта, читается как предчувствие.
7. О русофобии
«В Галиции невыносимо уныло, разбитые костелы и распятие, хмурое небо, прибитое, бездарное, незначительное население. Жалкое, приученное к убийству, солдатам, непорядку, степенные русские плачущие бабы, взрытые дороги, низкие хлеба, нет солнца, ксендзы в широких шляпах — без костелов.
Гнетущая тоска от всех строящих жизнь.
Славяне — навоз истории?
<…>
Ночь в гостинице, рядом супруги и разговоры, и слова и… в устах женщины, о русские люди, как отвратительно вы проводите ваши ночи и какие голоса стали у ваших женщин. Я слушаю затаив дыхание, и мне тяжко».
Бабель, сын одесского коммерсанта, происходил из просвещенной семьи, боготворил Флобера и Мопассана и первые свои вещи писал
В конце 20-х — начале 30-х годов Бабель путешествовал по Франции и Италии, подолгу жил в Париже, общался с западными литераторами — его дружбу с Андре Мальро позднее инкриминировали ему на следствии как шпионаж. Более того — Бабель был знаменит в Европе — в частности, большим его поклонником был Эрнест Хемингуэй. Первый сборник рассказов Бабеля на английском языке вышел в 1929 году, за ним последовали французский, немецкий и испанский переводы; в 1925 году Бабель по настоянию французских писателей был включен в состав советской делегации на Парижском конгрессе в защиту культуры.
При этом в 1927 году он писал из Франции другу своего детства, Исааку Лившицу: «Духовная жизнь в России благородней. Я отравлен Россией, скучаю по ней, только о России и думаю»; ему же, позднее: «Жить здесь В Европе. в смысле индивидуальной свободы превосходно, но мы — из России — тоскуем по ветру больших мыслей и больших страстей». В письмах он уговаривает первую жену Первая жена писателя — художница Евгения Борисовна Гронфайн — в 1925 году выехала во Францию. вернуться, чтобы растить их общую дочь в России. По легенде, он же уговорил вернуться Максима Горького, которого любил, уважал и считал своим учителем.
8. О коллективизации
«Живу в коренной чистокровной казачьей станице. Переход на колхозы происходил здесь с трениями, была нужда — но теперь все развивается с необыкновенным блеском. Через год-два мы будем иметь благосостояние, которое затмит все, что эти станицы видели в прошлом, а жили они безбедно. Колхозное движение сделало в этом году решающие успехи, и теперь открываются, действительно, безбрежные перспективы, земля преображается. Сколько здесь пробуду — не знаю. Быть свидетелем новых отношений и хозяйственных форм интересно и необходимо».
Увлечение коллективизацией, как и революцией в целом, поначалу было со стороны Бабеля совершенно искренним. Но это не значит, что писатель закрывал глаза на реальность. Киевский знакомый Бабеля Михаил Макотинский вспоминал, как в 1930 году писатель отправился в украинское село Великая Старица, чтобы увидеть своими глазами воплощение политики сплошной коллективизации. Он вернулся потрясенный перегибами со стороны ОГПУ Объединенное государственное политическое управление при СНК СССР (ОГПУ при СНК СССР) — специальный орган государственной безопасности СССР. в отношении крестьян: «Вы себе представить не можете! Это непередаваемо — то, что я наблюдал на селе! И не в одном селе! Это и описать невозможно! Я ни-че-го не
9. О просроченных дедлайнах
«Вместо десяти печатных листов я написал шесть для пущей верности, хотя, надо надеяться, будет больше, иначе мне пропасть. Срок я поставил более просторный, потому что, потому что… Вячеслав Павлович, дело обстоит просто. Я хочу стать профессиональным литератором, каковым я до сих пор не был. Для этого мне нужно взять разгон. Темп этого разгона определяется мучительными (для меня более, чем для издательства) моими особенностями, побороть которые я не могу. Вы можете посадить меня в узилище, как злостного должника (взять, как известно, нечего: нету ни квартиры, ни угла, ни движимого имущества, ни недвижимого — чем я, впрочем, горд и чему рад). Вы можете сечь меня розгами в 4 часа дня на Мясницкой улице — я не сдам рукописи ранее того дня, когда сочту, что она готова. При таких барских замашках, скажете вы, не бери, сукин сын, авансов, не мучай, подлец, бедных сирот юрисконсультов… Верно. Но, право, я сам не знал размеров постигшего меня бедствия, не знал всех каверзных „особенностей“, будь они трижды прокляты, матери их сто чертей!!!»
Бабель, один из известнейших советских писателей своего времени, в то же время прославился своим затяжным молчанием.
В 1931 году редактор «Нового мира» Вячеслав Полонский писал в дневнике: «Он не печатает новых вещей более семи лет. Все это время живет на проценты с напечатанного. Искусство его вымогать авансы изумительно. У кого только не брал, кому он не должен — все под написанные, готовые для печати, новые рассказы и повести». Уже напечатав в журнале «Звезда» отрывок из вещи, «имеющейся в портфеле редакции», и получив аванс, Бабель забежал в редакцию, попросил обратно рукопись «вставить слово», унес ее домой, пообещав прислать на другой день, но не прислал и спустя четыре года. Договоры переписывались по многу раз — писатель убеждал редакторов, что рукопись готова, уже лежит на столе, нужны только деньги, чтобы ее доработать. Под будущие рассказы Бабель брал тысячи у разных журналов и издательств — многие пытались предъявить ему исполнительные листы, но это оказывалось невозможно из-за кочевого образа жизни писателя, который часто разъезжал по провинции и не имел ни постоянного адреса, ни имущества, которое можно было бы конфисковать: «Иногда пришлет письмо, пообещает прислать на днях рукопись — и исчезнет, не оставив адреса». В 1932 году при публикации рассказа «Гюи де Мопассан» в журнале «30 дней» прямо в текст был врезан шарж «Скупой литературный рыцарь»: Бабель изображен там копающимся в сундучке с неопубликованными литературными сокровищами, надпись на сундуке гласила: «Багаж 1929 года».
Причина была не в лени, а в перфекционизме. Бабель утверждал, что лишен воображения и берет только стилем, который позволяет написать рассказ о стирке белья, не уступающий прозе Юлия Цезаря; он по многу раз переписывал каждую фразу. Паустовский вспоминал, что Бабель показывал ему двухсотстраничную рукопись, содержавшую 22 варианта одного-единственного рассказа — «Любка Козак», и признавался, что плачет от усталости за работой и после каждого рассказа стареет на несколько лет: «На моем щите вырезан девиз: „Подлинность!“ Поэтому я так медленно и мало пишу. <…> Когда я пишу самый маленький рассказ, то все равно работаю над ним, как землекоп, как грабарь, которому в одиночку нужно срыть до основания Эверест». Когда 15 мая 1939 года Исаака Бабеля арестовали на его даче в Переделкине, писатель работал и проворчал только: «Не дали закончить».
10. О женщинах и причинах вступать в партию
«Теперь о Вас, душенька моя Таратута. Где Вы, что с Вами, как Вам живется? Мне надо об этом знать подробно. Я вспоминаю последний Ваш ужасный месяц, это не должно повторяться. На моей короткой памяти Вы разительно изменились и ослабели здоровьем. За что нам от Господа Бога такое испытание? Это я пишу к тому, что ежели Вы в Сочи не наберетесь духа, тела и прочих составных частей беспечального человеческого существования, то я очертя голову поступлю в партию и займусь рабкоровским движением или, что еще ужаснее, стану театральным реформатором, как Лойтер. И тогда Вам в жизни не останется никакого ходу. А то что же это такое — была король-баба, в нее, в король-бабу, на одном Разгуляе были влюблены три человека, и все три с солидным положением, а в других окраинных местностях столицы еще двенадцать человек, и это не считая эпизодов вроде роты курсантов, трамвайных калек и ночных извозчиков. От имени многочисленных этих страдальцев я протестую, товарищ Таратута. Красная армия, советские служащие, одинокие калеки и лица свободных профессий требуют, чтобы Вы снова стали король-баба, потому что какая же нам без Вас сласть в этой жизни, где идеологии стало больше, чем кислороду!..»
При внешней некрасивости, которую отмечают мемуаристы, Бабель имел множество романов и трижды был женат (второй и третий браки были гражданскими). Но большую часть его семейной жизни нельзя назвать благополучной: «Живу так плохо, что это стало даже интересно, — жаловался он в письме друзьям. — Мне бы в жизни разворачиваться по линии друзей, а я — о, горе мне — разворачивался по совсем другой линии. Беда с мужиками, лысеющими на тридцатом году жизни».
Первой его женой стала Евгения Гронфайн, гимназистка, дочь богатого киевского фабриканта, которую Бабель полюбил еще бедным студентом и, не встретив понимания со стороны ее родителей, попросту увез в Одессу. Тесть, как вспоминает Паустовский, проклял род Бабеля до десятого колена и лишил дочь наследства. Впрочем, вскоре случилась революция, завод Гронфайна национализировали, а его беспутный зять, наоборот, вышел в люди — стал знаменитым писателем, получающим большие гонорары. Нужно сказать, что Бабель спустя многие годы, уже расставшись с первой женой, ездил хоронить ее отца и выправил ее матери (которую не выносил) паспорт для отъезда за границу. Бабель по мере сил заботился обо всех своих женах и детях и сохранял с ними дружеские отношения, пока они ему это позволяли.
С Тамарой Кашириной (которую он ласково называл Таратутой), актрисой театра Мейерхольда, Бабель познакомился, переехав в Москву: этот роман стал одной из причин фактического развода с женой, которая эмигрировала в Париж и стала там художницей. Впрочем, этот брак тоже не сложился: Бабель постоянно был в разъездах. Каширина в воспоминаниях сдержанно называет их отношения дружбой, хотя они провели вместе два года и у них был общий сын Эммануил. Расставшись с Бабелем, Каширина вышла замуж за писателя Всеволода Иванова, который усыновил мальчика, сменив ему имя на Михаил.
Позднее Бабель и Гронфайн предприняли неуспешную попытку воссоединения, результатом которой стала дочь Наталья. С последней женой, Антониной Пирожковой, первой в СССР женщиной — инженером-метростроевцем, «принцессой Турандот из конструкторского отдела», как представлял ее писатель, он познакомился 3 сентября 1932 года. Ровно в этот день Бабель наконец получил выездную визу, чтобы ехать в Париж — знакомиться со своей трехлетней дочерью. Недолго думая, писатель поселил Антонину в собственную квартиру и отбыл. Спустя год они жили вместе, в 1937 году родилась их дочь Лидия. Этот брак оказался очень счастливым, но, к несчастью, недолгим: в 1939 году писатель был арестован. Антонина прожила с Бабелем семь лет и пережила его на 70. Замужем она больше не была — 15 лет ждала мужа из лагеря и пыталась выяснить его судьбу: о расстреле стало известно только в 1954 году. Антонина Пирожкова собрала и издала немногие сохранившиеся письма и рукописи писателя и под конец жизни, уже в эмиграции, написала о нем воспоминания — «Семь лет с Исааком Бабелем».
