Расшифровка Золотой век прозы на идише

Кто из первых писавших на идише прозаиков рассказывал о еврейском дне, кто благословлял всех еврейских писателей, а кто создал целую литературу

Автор Валерий Дымшиц

Еврейская светская художественная литература — литература в новоевро­пей­ском смысле этого слова — появляется на идише поздно, в 60-х годах XIX века. Какие-то предшествую­щие этому попытки были и раньше, но это были попыт­ки одиночек, которые не находили ни аудитории, ни издательских возможно­стей: люди писали что-то такое для себя, для развлечения своих друзей. То есть литературой в полном смысле этого слова это не было, потому что лите­ратура — это не только определенные тексты, но это совокупность текстов писателей, издателей, журналов, газет, литературных критиков и, что, навер­ное, самое важное, читателей. Вот в этом смысле литература как культур­ный процесс на идише появляется в 60-х годах XIX столетия.

И это прямое следствие эпохи Великих реформ Александра II, которые проис­ходят в России. Эти реформы в том числе запускают процесс развития капи­тализма в России, дают толчок развитию прессы, новых возможностей и ре­фор­­мируют еврейскую жизнь, создавая тягу у евреев к европейской культуре, к выходу из традиционной общины, потому что стало можно такого рода культурную эмансипацию обменять на эмансипацию полити­ческую — стать полноценным членом общества, пересечь границу черты оседлости  Черта еврейской оседлости — территория, в пределах которой законодательством Рос­сийской империи было разрешено проживать евреям. Появилась в результате ряда законодательных мероприятий на рубеже XVIII–XIX веков. или внутри черты оседлости поселиться в новых больших городах, например в Одессе.

Итак, начиная с 60-х годов XIX века развивается литература на идише. Причем интересно и удивительно, что развивается она преимущественно как проза: еврейская поэзия, безусловно, существует, но в достаточно неинтересном, невыразительном варианте: поэтов много, пишут они много, но сейчас эту поэзию читать не особенно интересно, если вы не историк литературы и это не предмет вашего диссертационного исследования. Это странно, но с еврей­ской литературой много чего странного происходит.

Большинство молодых литератур начинаются с поэзии и потом только прихо­дят к таким большим, зрелым формам, как, например, роман. Вот русская литература: у нее прекрасная поэзия в XVIII веке, а великие русские романы появляются только в середине XIX столетия. Здесь все наоборот.

Вероятно, потому, что родиной литературы на идише была Российская импе­рия, а вторая половина XIX века в России — это, конечно, эпоха безраздельного владычества прозы. Это эпоха, когда работают Толстой, Достоевский, Салтыков-Щедрин, Лесков, в то время как русская поэзия начинает постепенно клониться к упадку — после смерти Некрасова, Фета, Тютчева наступает эпоха некоторого поэтического безвременья, которое прерывается только уже Серебряным веком, появлением символистов. То есть реалистическая проза — это то, что задает тон в русской литературе. И мы мо­жем считать, что литера­тура на идише, возникающая во многом под влиянием русской литературы, тоже начинается как проза.

Всякая более-менее развитая литература имеет миф о своем золотом веке. Золотой век русской литературы — это пушкинская эпоха, золотой век немец­кой литературы — это Гете и Шиллер в Веймаре, а золотой век еврейской литературы маркирован тремя писателями: это Шолем-Янкев Абрамович, который писал под псевдонимом Менделе Мойхер-Сфорим, это Шолом Рабинович, который писал под псевдонимом Шолом-Алейхем, и это Ицхок-Лейбуш Перец. Все три писателя в большей или меньшей степени переведены на русский язык, поэтому я могу апеллировать не только к их биогра­фии, не только к их литера­турной репутации, но и к существующим переводам.

Начнем с Менделе Мойхер-Сфорима (Шолем-Янкев Абрамович), краткой его биографии. Он родился приблизи­тельно в 1836 году в белорусском местечке Копыль Минской губернии. «Приблизительно» — потому что сложности, которые в те времена существовали с книгами актов гражданского состояния, позволяют нам думать, что это неточный его год рождения — возможно, он родился еще раньше. Получил блестящее религи­озное образование, доволь­но рано порвал с семьей, после нескольких лет бродяжничества, что потом сказалось в его литературе, что называется, встал на путь истины и познако­мился с одним из ярких представителей просветительской традиции в России — Авраамом Готлобером, и под влиянием Готлобера освоил русский язык, немец­кий, познакомился с европейской культурой и стал ярким приверженцем влиятельного течения еврейской мысли, которое называется гаскала, то есть еврейское Просвещение. «Гаскала», «аскола» в ашкеназском произношении, — это и значит «просвещение».

Я очень длинную и сложную историю пытаюсь изложить очень коротко и просто: просветители полагали, что проблема евреев заключается не столько в том, что они находятся под политическим прессом правительств, они не только являются жертвой сложных социальных и экономических условий, антисемитизма, но прежде всего в том, что они сами себя отрезают от плодов европейской науки, плодов европейского Просвещения и погрязли в Средневе­ковье — по существу, отчасти это так и было, — и что если евреи присвоят себе достижения высокой европейской культуры, то все сразу увидят, какие они хорошие, и все утеснения на этом кончатся. Я немнож­ко шаржировано излагаю эту мысль, но тем не менее она звучала приблизительно так.

Абрамович — еще Менделе никакого нет — начинает писать на иврите и на идише. И в 1864 году подготав­ливает свой первый, довольно слабый роман на идише, который называется «Дос клейне менчеле» — «Маленький челове­чек». Но уже в этом романе есть то гениальное, на мой взгляд, изобретение, которое делает его прозу ни на что не похожей и совершенно удивительной: он выдумывает фигуру нарратора, который одновременно является участником действия романа, он и рассказчик, и персонаж. И называет этого персонажа Менделе Мойхер-Сфорим — Менделе-книгоноша.

Менделе — средних лет еврей, который с лошадкой и тележкой ездит по Украи­не из местечка в местечко и продает населению всякие дешевые религи­озные и полурелигиозные книжки: молитвенники, амулеты, книжки для женского чтения на идише — в общем, обслуживает культурные потребности простона­родья. Одновременно в этих своих странствиях он много чего видит, слышит — сам он человек отчасти книжный, не вовсе лишенный образо­вания — и своим очень своеобразным, идиоматичным языком рассказывает о том, чему ему довелось быть участником.

И на обложке книжки написано не «Абра­мович», а «Менделе Мойхер-Сфорим» — «Менделе-книгоноша», «Менделе-книготорговец». Во многом изобретение фигуры Менделе опреде­ляет своеобразие и уникальность литературной позиции Абрамовича.

В это же время Абрамович переезжает в Одессу и становится директором большой общинной школы — так называемой образцовой талмуд-торы, то есть религиозной школы, в которой пытаются совместить религиозные дисцип­лины с правилами и предметами современной европейской школы: языком, арифметикой, географией и так далее. Он большой чиновник, начальник в области образования, своего рода «человек в футляре», который заве­дует огромной школой, пишет статьи во всякие педагогические журналы. И одно­временно рядом с вот этим господином Абрамовичем как неко­торая независи­мая, другая индиви­дуальность существует Менделе — разбитной провинциаль­ный еврей-книгопродавец, который создает удивительные тексты. Причем хочется сказать, что эти два человека почти не знакомы друг с другом.

Когда мы говорим о творчестве Менделе, мы должны сказать о нескольких важных вещах. Он делил свою творческую активность между двумя языками — идишем и ивритом. И занимаясь больше то одним, то другим (некоторые произведения он писал только на идише, некоторые — только на иврите), много делал авто­переводов или версии одного и того же произве­дения на двух разных языках. И таким образом Менделе стал пионером, основоположником двух ветвей еврейской литературы — на идише и на иврите. Это совершенно уникальная ситуация.

На русский язык переведено три его романа: уже упомянутый мной «Маленький человечек» — книга умеренно интересная, хотя там есть яркие и славные страницы, — и два, на мой взгляд, гениальных романа: это книга, которая называется «Путе­шествие Вениамина Третьего» («Масоэс Биньомин ха-шлиши») и «Фишка Хромой» («Фишке дер крумер»).

«Путешествие Вениамина Третьего» — остросатирический роман, изображаю­щий Россию и российское еврейство накануне эпохи Великих реформ, то есть в самые мрачные, последние годы царствования Николая I — во время Крым­ской войны. Это совершенно осознанный ремейк «Дон Кихота». Там есть некий чудаковатый господин, абсолютно неприспособ­ленный к окружающей дей­ствитель­ности, — его зовут Вениамин, и пародийно он называется Вениамин Третий. Имеется в виду, что было два еврейских путешественника, которых звали Вениаминами: один в Средние века, один в XIX веке — там это подробно все объясняется. И вот наш господин Вениамин — третий, который родился и провел первую половину своей жизни в вымышленном местечке под назва­нием Тунеядовка. Само по себе это название Тунеядовка отчетливо показывает нам, как Менделе относится к традиционной еврейской жизни: это во многом сатирический роман.

Этот самый Вениамин, увидев, что тяготы жизни еврейского населения дошли до крайности, понимает, что скоро должен прийти Мессия, и вспоминает древ­нюю средневековую легенду о пропавших десяти коленах Израилевых и том, что эти самые десять колен должны вмешаться в исторический процесс и уско­рить приход Мессии. То есть человек живет средневековой литературой, так же как Дон Кихот живет рыцарскими романами. Он соблазняет некоего простеца по имени Сендерл, то есть Сендер-баба, Сендер-тетка. И они отправляются искать эти самые десять колен, так же как Дон Кихот и Санчо Панса отправ­ляются на совершение рыцарских подвигов. При этом столкновение книжной средневековой реальности, которая бурлит в голове у Вениамина, с реально­стями скверной российской действительности, внутрь которой они попа­дают, приправлено довольно злым юмором и острой сатирой и создает совершенно замечательный колорит.

Конечно, в этом смысле, если искать какие-то ближайшие аналоги в русской литературе, «Путешествие Вениамина Третьего» напоминает нам о сатири­ческих романах Салтыкова-Щедрина — прежде всего об «Истории одного города», где Салтыков-Щедрин активно использует стилистику, лексику, формы композиции средневековых русских текстов, то есть летописи, или офи­циальных документов XVIII века, сознательно архаизируя свое повество­вание. Точно так же Менделе сталки­вает в своих текстах очень грубый современный уличный язык с книжным искусственным идишем и ивритом позднесредневековых религиозных или хроникальных сочинений, создавая очень-очень сложную языковую ткань, которая довольно плохо переводится на русский язык. Тем не менее перевод есть, и какое-то впечатление он, безусловно, производит.

Следующий его роман — наверное, это вершина творчества Менделе — «Фишка Хромой» («Фишке дер крумер») — очень сложный в компози­цион­ном отноше­нии роман, абсолютно безжалостный, посвященный жизни еврейского дна. В центре повество­вания — банда бродячих нищих (и здесь Менделе аукнулась его бродяжья юность), которая путешествует из горо­да в город, добывая себе пропитание нищенствованием, обманом, клянченьем, а то и прямыми преступ­лениями: воровством, насилием и так далее. То есть дно жизни. И главный герой романа, сам Фишка Хромой, — инвалид от рождения, косноязычный полуидиот — рассказывает историю своей жизни и своей трагической любви. Мысль сделать лирическим героем человека умственно и физически неполно­ценного абсолютно новаторская для XIX века. Это очень непростое и очень яркое произведение.

Следующий персонаж — это, наверное, самый известный еврейский писатель — может быть, единственный известный широкой аудитории — Шолом Рабино­вич, который писал под псевдонимом Шолом-Алейхем. Он начинал как писа­тель-юморист, и это юмористический псевдоним — типа «Здрасьте». Есть еврейское мужское имя Шолом. У этого имени нет русского эквивалента, поэто­му свои русские тексты или русские письма Шолом-Алейхем подписывал именем Соломон. Это другое имя, по-еврейски оно звучит Шлойме, созвучно Шолом. «Шолом» значит «мир». Значит, «Шолом-Алейхем» — это, если перевести буквально с древне­еврейского языка, «Мир вам», приветствие «Ну здрав­ствуйте». Пожелание мира — мира как отсутствия войны, — мирного существования, хорошего. Очевидно, это было источником всевозможных шуток на этот счет — ну и дальше Рабинович из этого сделал свой псевдоним.

Совокупный тираж переводов Шолом-Алейхема на русский и другие языки больше совокупных тиражей переводов на эти языки всех других еврейских писателей, писавших на идише, вместе взятых. То есть он один репрезентирует всю словесность на идише.

Самое известное его произведение «Тевье-молочник» послужило источником бесконечных театральных и киноадаптаций, включая, наверное, такой всем известный американский мюзикл, как «Fiddler on the Roof» — «Скрипач на крыше». А также знаменитая постановка пьесы Горина «Поминальная молитва» в московском театре «Ленком». И множество других фильмов и театральных постановок. То есть в игре в ассоциации, где фрукт — яблоко, а поэт — Пушкин, еврейский писатель — это, несомненно, Шолом-Алейхем.

Он родился в 1859 году в городе Переяславе на Левобережной Украине, но недалеко от Днепра, то есть это самый центр Украины. И затем большую часть своей жизни провел сначала в Киеве, а потом последнее десятилетие — на курортах Германии и Италии, потому что довольно рано тяжело заболел туберкулезом и вынужден был делить свое время между больницами и санато­риями. Во время Первой мировой войны он оказался в Соединенных Штатах Америки, где и умер в 1916 году в Нью-Йорке совсем нестарым человеком, 57 лет от роду. Говорят, что во время похорон Шолом-Алейхема в Нью-Йорке за его гробом шли сто тысяч человек и это были самые большие похороны в истории города Нью-Йорка. Это грустное, но свидетельство его колоссальной популярности при жизни, которая, собственно, не меркла после его смерти и не померкла до сегодняшнего дня.

Шолом-Алейхем — типичный пример многоязычия еврейской литературы, потому что главным его творческим языком был, безусловно, идиш. Но он всю жизнь понемножку писал на иврите — по одному-два небольших произведения каждый год — и довольно много написал на русском языке: частично это автопереводы, а главным образом — оригинальные произведения плюс, конечно, огромный корпус его переписки, которая во многом тоже написана на русском языке. В русском языке он чувствовал себя абсолютно дома.

Шолом-Алейхем — продолжатель гоголевской традиции в еврейской литера­туре. Может быть, нет другого писателя, который так по внутреннему своему настроению был близок Гоголю. Это не только близость художественных приемов, но и до известной степени локальный патриотизм. Шолом-Алейхем и Гоголь — земляки: они выходцы из одной и той же восточной Левобережной Украины — то, что до революции называлось Малороссия.

Шолом-Алейхем с самого начала ставил перед собой очень амбициозную цель, которой во многом достиг. Она заключалась в том, что надо создать не только определенное количество текстов — литературно полноценных, — с чем он, естественно, и справился благополучно, но нужно создать литературу как про­цесс. Национальную литературу как некоторый процесс, как некоторый куль­турный феноме́н, который должен состоять из издательств, журналов, из чи­та­тельской аудитории, то есть массовой привычки людей покупать и читать художественные книги, и из великого национального писателя, который нахо­дится в центре этого литературного процесса. В качестве послед­него он видел, естественно, себя. И, в общем, более или менее всех трех целей он добился.

С самого начала он ведет себя не только как писатель, но и как строитель, как лите­ратурный демиург. С 1888 года он начинает издавать журнал «Йидише фолкс-библиотек» («Еврейская народная библиотека») — такой журнал-альманах: это попытка сделать издание по типу русских толстых литературных журналов. Ему удалось издать всего два номера, потом деньги кончились. Сама по себе попытка оказалась важной в историческом отноше­нии, но по факту малоудач­ной. Тем не менее интенция понятна.

Если говорить о литературном наследии Шолом-Алейхема, он написал про­пасть рассказов, пьес и романов. Романы, на мой вкус, ему давались плоховато, зато равных в рассказах ему не было. И главная форма рассказа, которая для него была наиболее типична, наиболее удачна, — это монолог или эписто­лярный монолог. То есть герой говорит о себе, от себя и все видит своими глазами. Писатель все время меняет оптику. Это, в сущности, такая сказовая литера­тура, бесконечное многоголосие, хор множества голосов.

Три самых известных персонажа Шолом-Алейхема — это Тевье дер милхикер, Тевье-молочник, еврейский крестьянин, идеал человека, личность социально нетипичная, но во многом включившая в себя те политические и культурные верования и чаяния, которые были характерны для еврейской аудитории начала XX века; это комический, анекдотический неудачник Менахем-Мендл — прожектер, «человек воздуха», который постоянно хватается за разные идеи, за разные проекты, но у которого в общем и целом ничего не получается; и человек будущего — неунывающий сирота мальчик Мотл, главный герой произведения, которое называется «Мотл Пейси дем хазнс» («Мотл, сын кантора Пейси»), а по-русски «Мальчик Мотл», — персонаж, который симво­лизирует очень четко увиденное будущее, будущее по другую сторону океана, потому что действие начинается в восточноевропейском местечке, в черте оседлости, а продолжается в эмиграции в Соединенных Штатах, где мальчик Мотл со своей протеистичной, совершенно пластичной натурой замечательно вписывается в новую американскую действительность.

Шолом-Алейхем более чем доступен современной русской аудитории, потому что он единственный еврейский писатель, который удостоился русских изда­ний в Советском Союзе, трех шеститомных собраний сочинений — первое из них начало выходить в 1959 году, к столетию писателя. Если к этому добавить бесконечное количество разных вариантов избранного, переизданий различных произведений очень большими тиражами и так далее, то, наверное, первый и самый доступный в переводах писатель на идише — это, конечно, Шолом-Алейхем.

Основная проблема изданий Шолом-Алейхема в советское и, надо сказать, и послесоветское время была в том, что далеко не все эти издания содержали необходимый объем комментариев. Между тем социальные, этнографические и культурные реалии, в которых действуют герои этого писателя, во многом современному читателю уже непонятны. Но сейчас делаются какие-то телодвижения в этом направлении, появляются более комментированные издания.

Если учесть, что Шолом-Алейхем послужил источником множеству театраль­ных и кинопроизведений, а кроме того, постоянно вдохновлял художников, книжных графиков — его произведения иллюстрировали и Натан Альтман, и Анатолий Каплан, и многие другие замечательные художники — то, конечно, это наиболее представленный для современного российского читателя еврейский писатель.

Его любили и продолжают любить не только в СССР, но и в Соединенных Штатах Америки, в Израиле. Казалось бы, совершенно антагонистические системы. Потому что Шолом-Алейхем — писатель, сознательно рассчитывав­ший на широкую, демократическую аудиторию, с одной стороны. Писатель, чье творчество довольно слабо нагружено в идейном отношении, то есть он никаких идей, которые можно было бы рассматривать как похвальные или, наоборот, непохвальные, не прокламирует. И в этом смысле в его творчество можно вчитать разные идеи, в том числе, например, советская литературная критика вчитывала в Шолом-Алейхема идею апологии человека труда, защиту простого человека и так далее, и так далее. Это такая демократическая тради­ция писания о маленьком человеке, которая вообще была понятна русской, а потом советской литературной критике, поскольку продолжает гоголевскую линию в литературе.

Третий классик, который замыкает собой золотой век еврейской литературы, — это Ицхок-Лейбуш Перец. Он несколько старше Шолом-Алейхема, родился в польском городе Замостье, по-польски Zamość, на востоке нынешней Польши, и свои главные творческие годы провел в Варшаве.

Обратите, пожалуйста, внимание: три главные культурные, диалектные, исторические провинции, составляющие российское еврейство XIX — начала XX века, — оказались каждая представлена своим крупным писателем. То, что в XIX веке называлось Литва, а теперь называется Белоруссия, — это Менделе, который родился в Копыле, Минской губернии. Украина — это Шолом-Алейхем. И русская Польша, царство Польское, — это Ицхок-Лейбуш Перец. Три главные части еврейского мира России оказались представлены своим каким-то замечательным писателем.

Опять же, символически можно сказать, что этот первый этап раз­ви­тия еврейской литературы, который всецело был связан с Российской импе­рией, закончился тоже вместе с Российской империей во многом. Перец прожил не очень долго. Он умер в 1915 году в Варшаве. Менделе прожил очень долгую жизнь. Он родился в 1836 году, а умер в Одессе в 1917 году. В 1916 году умер Шолом-Алейхем.

Перец, к сожалению, на русский язык переведен мало и плоховато. То есть в библиотеке, безусловно, эти избранные произведения найти можно, но полной картины творчества Переца мы не видим.

Он был не только интересный прозаик — он был великий драматург. Его пьесы составляли очень важную часть репертуара еврейских театров в 1920–40-е годы. Он был очень недурной поэт. И он, кроме всего прочего, много писал на иврите, а не только на идише, хотя идиш оставался главным языком его творчества.

Перец символизирует собой разрыв в некотором смысле с русской реалисти­ческой традицией XIX века и переход на позиции современной европейской модернистской литературы. Если в двух словах описать вот эту пару, Шолом-Алейхем — Перец, то можно сказать, отношения у них были всю жизнь сложные, отношения дружбы-вражды: они то ругались, то мирились, их диалог, в общем, был принципиальным диалогом представителей двух совершенно разных взглядов на литературу. Если Шолом-Алейхем был писатель для чита­телей, он осознанно ориентировался на возможно более широкую аудиторию, и ставил на широкую популярность, и этой популярности добивался, то Перец был писателем для писателей. Вот если Шолом-Алейхем был и остается самым популярным еврейским писателем до сегодняшнего дня, то Перец был тем писателем, из чьей романтической крылатки вышла вся модернистская литература: и поэзия, и проза главным образом XX века.

В какой-то момент, когда уже Перец был признанным классиком, появился почти ритуал, когда молодой человек приезжал в Варшаву в десятые годы, приходил со своей рукописью к Перецу — и тот его наставлял, можно сказать, благословлял, давал какие-то ценные советы, и это становилось переломным моментом в биографии очень многих еврейских писателей XX века.

Перец начинает писать уже немолодым человеком. Он сначала пишет стихи на иврите как поэт-дилетант, а в конце 1880-х — начале 1890-х годов он начинает писать серьезную прозу на идише, и в 1890-е годы это проза преимущественно натуралистического толка. Натурализм — влиятельное направление в европейской словесности. Самый знаменитый натуралист — это Эмиль Золя. Натурализм — он назывался позитивизмом — очень влиятельное направление в польской литературе конца XIX века, и Перец, живущий в Поль­ше, уже на еврейском материале и на еврейском языке примыкает к этой литературной традиции. Это очень жесткая проза: социальная, критическая, изображающая самые мрачные, самые неприглядные стороны еврейской жизни.

В целом, конечно, Перец был писателем социалистической ориентации. Его всегда интересовала жизнь бедноты, жизнь простого человека, критика язв социальной жизни. Ему эта критика удавалась, надо сказать, совершенно блестяще.

В начале XX века он меняет свою литературную ориентацию: становится пер­вым еврейским модернистом, символистом, неоромантиком; открывает для себя мир еврейского фольклора, реабилитирует в глазах читающей публи­ки этот самый фольклор, в том числе хасидскую традицию, потому что до этого под влиянием Просвещения, под влиянием хаскалы  Хаскала (аскала) — движение в среде евреев Европы за принятие ценностей Просвещения и сближение с европейской культурой. все, что касалось народ­ных верований — хасидизма и так далее, — это все было, конечно, предметом исключительно сатирической критики, воспринималось как темнота и необра­зованность. У Переца, наоборот, происходит символист­ская, постницшеанская романтизация фольклорной традиции, связанная с поисками сильной лично­сти, героической личности романтического героя, которого Перец находит для себя в еврейском фольклоре. И это имеет очень далекоидущие культурные последствия, потому что во многом это повлияло на интерес к еврейскому фольклору, еврейской народной культуре, который возникает только в начале XX века именно благодаря Перецу как очень авторитетному для еврейской интеллигенции писателю.

В общем и целом можно здесь, конечно, поставить точку и сказать, что к на­чалу XX века за первые 40–50 лет своего развития — это очень маленький в историческом отношении срок — еврейская литература приходит совершенно преображенной. Из ничего получается нечто. Это литература, у которой есть свои при­знанные классики. Есть писатели второго и третьего ряда, но мы сейчас о них не говорили. Есть пресса, толстые журналы, издательства, газеты. Есть литературные критики. Есть, что очень важно, обширная аудитория, насчитывающая сотни тысяч, может быть миллионы читателей, которые привыкли, воспитали в себе культурный инстинкт читать художественную литературу на родном языке. И таким образом, в XX век благодаря усилиям писателей конца XIX века еврейская литература приходит вполне подготов­ленной для того, чтобы пережить тот колоссальный расцвет, который она переживает уже в XX веке.