Расшифровка Как измерить преступность

О чем не говорят цифры официальной статистики и почему в XXI веке уровень преступности падает

Автор Владимир Кудрявцев

Если вы зайдете на сайт Министерства внутренних дел Российской Федерации или на портал crimestat.ru, который ведет Генеральная прокуратура Российской Федерации, то вы можете узнать, что за прошедший год, 2018-й, в России произошло порядка одного миллиона событий, которые правоохранители расценили как раскрытые преступления. Вы также можете узнать примерную разбивку по основным типам преступлений и увидеть, скажем, что 40 % из них — это банальные кражи. И только сравнительно небольшая часть относится к так называемым серьезным преступлениям вроде убийств, тяжких телесных повреждений или изнасилований. Однако эти числа не дадут вам понимания ни того, что на самом деле про­ис­ходит с преступностью в Российской Феде­рации, ни того, по каким причинам с ними происходит то, что происходит. Например, вы не сможете понять: один миллион — это много или мало? И много или мало по сравнению с чем?

Ответить на все эти вопросы, так же как и объективно оценить то, сколько на самом деле преступлений происходит в стране, позволяет такая акаде­ми­ческая дисциплина, как криминология. Криминология занимается тем, что изучает причины преступности, пытается разобраться в том, из чего возникает этот феномен, как его можно контроли­ровать и как его можно объективно подсчитывать.

Возвращаясь к числу, которое я уже назвал, — порядка одного миллиона преступных посягательств, которые регистрирует Министерство внутрен­них дел. На самом деле событий, которые могли бы быть описаны в таких терминах, в терминах преступления, происходит примерно в 10 раз больше. Откуда мы это знаем? И почему правоохранители показывают всего один миллион, когда на самом деле происходит порядка 10?

На это есть несколько причин. Во-первых, правоохранители намеренно и ненамеренно искажают уголовную статистику, поскольку она является для них отчетной. То есть в отношении работников органов внутренних дел принимаются кадровые решения в зависимости от того, какую уголовную статистику они показывают в тот или иной период.

Если мы вернемся к разбивке по преступлениям, то мы можем также обнару­жить, что почти треть всех этих событий, которые регистрирует Министерство внутренних дел, на самом деле являются так называемыми преступлениями без жертвы. В основном это так называемые наркотические преступления, в которых, по понятным причинам, жертвы как бы не возни­кает. То есть обычно в качестве преступника у нас оказывается наркопотре­битель, у кото­рого, что называется, «на кармане» обнаружилось достаточное коли­чество запрещенного вещества, чтобы объявить его преступником.

Это просто иллюстративный пример для того, чтобы вы могли увидеть, как искажается государственная статистика преступности и почему ей нельзя в полной мере доверять. Это, впрочем, не единственный вариант такого ис­кажения. В частности, у нас есть то, что советская криминология называла «естественная и искусственная латентность», и то, что в западной кримино­логии называется dark figure of crime, или «темное число преступности».

Естественная латентность — это ситуация, при которой люди не сообщают о событиях, которые с ними произошли и которые можно было бы расценить как преступление. Почему они этого не делают? По самым разным причинам. Иногда сообщать о преступлении — долго, дорого и не очень выгодно. То есть вы потратите достаточно большое количество времени, скорее всего, не полу­чите результата (особенно если речь идет о какой-то мелкой краже) и поте­ря­ете настроение. И поэтому о большинстве такого рода событий правоохрани­тели просто не узнают.

Есть, впрочем, и серьезные преступления, о которых люди по разным при­чи­нам не сообщают. Например, о тяжких телесных повре­ждениях: если человек, который нанес их вам, по какой-то причине вам дорог или небезразличен, вы можете попытаться укрыть этот факт. Или если вы получили тяжкие телесные повреждения, но и одновременно нанесли их кому-то, то совершенно очевидно, что вы не захотите об этом рассказывать правоохранительным органам, поскольку становитесь таким образом не только жертвой, но еще и потенциальным преступником.

Есть также и такие сложные и неприятные преступления, как преступления в сфере половой неприкосновенности, о которых жертвам часто просто очень сложно рассказывать. По этой причине правоохранители о них просто не узна­ют, и их объективное количество оценить довольно сложно. Но существуют некоторые инструменты, о которых я скажу чуть позже. 

Есть ли какое-нибудь преступление, которое регистрируется хорошо? Да, есть, это убийство. Почти во всех юрисдикциях, не только в России, убийство счи­тается наиболее регистрируемым преступлением. По понятным причинам: убитого человека сложно спрятать (хотя и возможно), очень сложно изобра­зить настоящее насильственное убийство в виде несчастного случая: даже самая примитивная судебно-медицинская экспертиза обычно вычисляет такие ситуации. Но нельзя при этом сказать, что не существует некоторого количе­ства убийств, которое не попадает в официальную статистику. Это так называ­е­мая проблема скрытых тел — но, по различным оценкам, их число не может превышать 15–20 % от общего количества.

Убийство, таким образом, становится своеобразным мерилом того, сколько всего происходит тяжких насильственных преступлений, поскольку количество убийств, как правило, коррелирует с другим тяжким насилием. Это, кстати, довольно интересный факт. Он нам говорит о том, что на самом деле обычные убийства (если мы не ведем речь о том, что называется убийствами, связан­ными с деятельностью организованных преступных групп) довольно сильно коррелированы с тяжким насилием, и это совершенно не случайно. Проис­хо­дит это потому, что убийство фактически является обычной дракой или пота­совкой, которая зашла слишком далеко. Таким образом, когда мы смотрим на число убийств (увеличивается оно или уменьшается), мы на самом деле видим, насколько часто люди вступают в такие потасовки, и в некотором фиксированном количестве случаев эти потасовки по разным причинам (прежде всего, как правило, вследствие доступности какого-то импрови­зи­рованного оружия, например кухонного ножа) доходят до убийства.

Но при этом важно помнить, что такие события, как тяжкое насилие и тем более убийство, сравнительно редки по отношению ко всей остальной преступности. Приведу пример, чтобы вы осознали масштабы разницы. Примерно каждые 22 секунды в России происходит серьезное преступление. Это преступление, попадающее в учеты ООН. При ООН есть специальная организация, UNODC (United Nations Office on Drugs and Crime), — Организация ООН в сфере контроля преступности и оборота наркотиков. Эта организация ежегодно собирает со стран-участников ООН информацию о том, сколько произошло преступлений по определенным категориям. И ООН определяет эти преступления не в рамках местных уголовных кодексов, а дает им здраво­осмысленные определения.

Например, убийство для ООН звучит как «любое умышленное нанесение вреда, которое привело к смерти человека». Это довольно важный момент, поскольку долгое время число убийств, которое Россия сообщала в ООН, было примерно вполовину меньше, чем действительно происходило в стране. Связано это было с тем, что мы сообщали только о преступлениях по опреде­ленной статье Уго­ловного кодекса, а именно по 105-й («Умышленное убийство»), и выпускали другую статью, на которую приходится вторая половина такого рода событий, а именно статью 111 ч. 4, то есть нанесение тяжких телесных повреждений, повлекших смерть потерпевшего, по неосто­рожности. В терминах ООН это как бы одно событие, в терминах российского Уголовного кодекса — два со­бытия, и долгое время это позволяло таким образом играть со статистикой. Но в последние годы, к чести российских правоохранителей, мы стали сооб­щать объединенное число. И если вы сейчас зайдете на сайт организации UNODC, вы сможете увидеть вполне объективное число убийств, которые происходят в России ежегодно.

Так вот, ООН определяет как серьезные преступления несколько вполне конкретных типов. Это кражи, грабежи, автоугоны, изнасилования, убийства и нанесение тяжких телесных повреждений, а также похищение — но это, как правило, очень небольшое количество случаев, в России, по-моему, ежегодно порядка 300. Это то, что они считают серьезными событиями, и вот такого рода преступления у нас происходят каждые 22 секунды.

Если говорить об убийствах, то одно убийство происходит всего лишь каждые 33 минуты, то есть значительно реже, чем все остальные типы преступлений. Скажем, разбойные нападения или грабежи в России происходят каждые 7 ми­нут и так далее. Таким образом, эти серьезные преступления вроде убийств и тяжких телесных повреждений — это сравнительно редкие в общем объеме преступности события.

Ранее я говорил, что число преступлений, которые регистрируют российские правоохранители, и то, которое они сообщают в ООН, примерно в 10 раз отли­чается от того, которое происходит на самом деле. Как мы об этом узнали? Для этого существует специальный криминологический инструмент, который называется «виктимизационный опрос» — это специальный тип опроса, кото­рый позволяет нам выяснить, какое количество людей в стране были жертвами преступлений. Как это делается? По репрезентативной выборке, при помощи телефонного опроса вы связываетесь со случайными людьми и задаете им примерно следующий вопрос: «За последние 12 месяцев случалось ли с вами что-то, что вы могли бы описать как преступление?» Если человек говорит «нет», разговор на этом заканчивается. Вы просто фиксируете его социально-экономический статус и прочие демографические показатели. А если он гово­рит «да», то вы начинаете задавать ему вопросы.

Вопросы задаются не в юридических терминах, поскольку юридические тер­мины человека могут часто запутать. Например, большинство людей не раз­личают грабеж и кражу. Виктимиза­ционный опрос позволяет этой путаницы избежать. Он переформулирует все эти события в терминах обыденного языка и сводит вопросы к очень простым, на которые человек может ответить «да» или «нет»: «Вследствие этого события утратили ли вы имущество?», «Был ли вам при этом нанесен физический вред?». Вот если человек ответил: «Да, я утра­тил имущество; да, мне был нанесен физический вред», — мы узнаем, что на самом деле он стал жертвой разбойного нападения. 

Таких конструкторов из вопросов в виктимизационный опрос вшито несколько десятков — и это позволяет нам высчитывать, сколько людей стали жертвами вполне конкретных преступлений, которые можно расшифровать уже в тер­минах Уголовного кодекса, если это необходимо. Именно таким образом нам и удается вычислить объективную меру того, сколько же преступлений на са­мом деле произошло.

Это очень важная вещь — поскольку мы, как правило, не знаем той страны, в которой живем. Такой пример: большинство людей считают, что жить в де­ревне гораздо безопаснее, чем в городе. Более того, люди, живущие в деревне, существенно более уверены в том, что они живут в безопасной среде, чем даже горожане. Но если мы посмотрим на статистику тяжкой насильственной пре­ступ­ности и, в частности, убийств, то мы увидим, что в деревне убивают как минимум в 1,5–2 раза чаще, чем в городе. В среднем в городском поселении в России убивают порядка 7 человек на 100 тысяч населения, что само по себе довольно высокий показатель (для сравнения: в редкой европейской стране этот показатель превышает 2 человека, в США он равен 5,35, а в какой-нибудь суперблагополучной Японии — 0,28), а в деревне этот показатель равен 15 чело­векам на 100 тысяч населения. И это разница, которую общественное сознание абсолютно не фиксирует.

С другой стороны, когда мы говорим о структуре преступности, о том, сколько какого рода событий происходит, массовое сознание подвержено искажениям вследствие того, что обычный житель страны, как правило, получает информа­цию о преступности не из каких-то официальных сводок или не из виктимиза­цион­ных опросов, которые проводят ученые, — инфор­мацию о преступности он получает из средств массовой информации. А средства массовой информа­ции имеют понятную склонность к сенсациали­зации. То есть они рассказывают о наиболее ярких, пугающих и иногда гротескных случаях.

Таким образом, у среднего человека представление о преступности в значи­тельной степени искажено. В частности, многих людей в принципе удивляет, что бо́льшая часть преступлений, которые происходят в стране, — это пре­ступ­ления мелкие и незначительные, а не какие-то серьезные. И это позволяет среднему человеку — да и ученым долгое время позволяло — игнорировать довольно интересную вещь. На самом деле последние 25–30 лет вся западная цивилизация, включая Россию, переживает то, что англоязычная кримино­логия называет great crime drop, то есть великое снижение преступности. Преступность действительно снижается, причем очень быстрыми темпами. Это можно видеть даже по какому-нибудь уровню убийств: даже чудо­вищные по мировым меркам 11–12 человек на 100 тысяч населения в среднем по Рос­сии — это на самом деле не такой плохой показатель, если мы посмот­рим на глубину, скажем, десяти лет назад, когда он был ближе к 20.

То есть в целом количество преступлений, в том числе преступлений серьез­ных, очень сильно снижается. И первой это заметила криминология, а у об­ще­ственного сознания была некоторая инерция и почти по всему миру бушевала так называемая моральная паника по поводу того, что нас захлестнет преступ­ностью (она продолжалась вплоть где-то до начала 2000-х годов). И эта мо­раль­ная паника сама по себе, наверное, не была бы опасной, если бы она не использовалась в качестве инструмента принятия политических решений. Поскольку, исходя из такого массового, обыденного представления о преступ­ности, политики (которые, как правило, такие же обыватели в таком экс­перт­ном вопросе, как преступность) принимают соответствующие решения, в част­ности ужесточают борьбу с преступностью и тратят на это большие бюджет­ные деньги, в то время как, видимо, это уже не настолько актуально.

Вопрос в том, почему преступность падает. И вот здесь нам как раз может помочь дисциплина вроде криминологии. Есть несколько стандартных гипотез о том, почему мы сейчас переживаем такое снижение преступности. Все мы знаем, что по всей планете люди заводят все меньше детей, а это приводит к тому, что у нас все меньше происходит того, что демографы называют «навесом», то есть существенного превалирования определенной возрастной когорты — как правило, речь идет о молодых людях. По совпадению такого рода навесы, как правило, сочетаются с всплеском преступности — поскольку очень часто и насильственная преступность, и преступность имущественная осуществляется лицами, находящимися в возрастной когорте от 18 до 35 лет. Соответственно, если у вас население в среднем стареет, как и происходит по всему миру, то и преступность у вас вроде как тоже должна падать.

Авторы знаменитой книги «Фрикономика» считают, что «вина» снижения пре­ступности лежит на легализации абортов в большинстве стран мира. Аргу­мен­тация простая: преступность у нас сосредоточена, как правило, в неблагополуч­ных слоях населения, а теперь у них появился легальный способ контролиро­вать свою численность. Добавьте сюда доступную контрацепцию, и поколения преступников банально просто не родились с 1960–70-х годов, когда такого рода процедуры и средства стали массово доступны обычным людям.

Есть исследователи, которые усматривают связь между экономическим ростом и падением преступности: мол, планета богатеет, и потому людям все реже нужно преступать закон, чтобы выжить. Но это, кстати, не самое логичное объяснение, поскольку, вообще-то, мы знаем, что чем больше вокруг вещей, которые люди могут украсть, тем больше они украдут. В этом смысле чем быстрее повышается благосостояние, тем больше у вас будет мелкой ситуа­тивной преступности — например, краж велосипедов.

Ну и наконец, гипотеза, которая нравится мне больше всего, — так называемая гипотеза секьюритизации. Вообще говоря, с середины ХХ века технологии не стояли на месте, и уже к концу ХХ века нам стали массово доступны технические средства, позволяющие существенно обезопасить нашу жизнь, а именно камеры наружного наблюдения, автосигнализации, впоследствии — смартфоны и GPS-трекеры. Ну и, в принципе, мы живем в эпоху массового и сравнительно дешевого производства товаров, которые раньше были това­рами роскошного потребления. И если, скажем, 20 лет назад похищение и продажа телевизора на черном рынке были преступлением осмысленным с точки зрения денежного выигрыша для преступника, то сейчас это очень странное преступление, которое с высокой вероятностью приведет вас к тому, что вас поймают. То есть логичнее красть деньги напрямую, и появился от­дель­ный тип преступности, так называемое кибермошенничество, но это тема для отдельного разговора.

В целом количество внешнего контроля в нашей жизни настолько увели­чи­лось, что преступления просто невыгодно и опасно совершать. Это очень хорошо видно по истории автосигнализаций. В Канаде автосигнализации массово вошли на рынок примерно на 5–6 лет позже, чем в Соединенных Штатах. И если вы возьмете статистику автоугонов за 1990-е и 2000-е годы в этих двух государствах, то вы увидите, что в Соединенных Штатах автоугоны начали резко падать где-то к концу 1990-х годов, в то время как в Канаде они продол­жали оставаться на очень высоком уровне. Однако уже к середине нулевых внезапно в Канаде они тоже начинают падать. И магическим образом это падение соответствует выходу на канадский рынок массовых дешевых авто­сигнализаций.

Еще одна проблема, которая часто вызывает моральную панику, — это засилье организованных преступных групп, тем более молодежных преступных групп. Строго говоря, в России с конца 1990-х годов проблемы организованной пре­ступ­ности и тем более насилия, связанного с организованной преступностью, практически нет. Как это можно выяснить? На самом деле это довольно несложно. Если мы возьмем все то же количество убийств и разложим его по дням в течение года, то мы увидим, что в России, за исключением празд­ничных дат, у убийства нет какой-то сезонности. В то время как в странах, где есть проблемы с массовым насилием, связанным с организованной пре­ступ­ной деятельностью, у убийств есть понятная сезонность и график там выглядит как «горб», середина которого приходится где-то на июль-август. У этого понятное объяснение: летом люди чаще находятся на улице, и, соответ­ственно, это период, когда органи­зованные преступные группы, в том числе молодежные, начинают то, что называется дележкой территории. У России такого «горба» нет — хотя я не видел данных за 1990-е годы, так как в разбитом до отдельного преступления виде их нет или они не находятся в свободном доступе. Но я подозреваю, что если мы бы построили такой же график для России 1990-х годов, то мы бы там этот «горб» обнаружили.

Может возникнуть логичный вопрос: куда же делись банды, которые явно существо­вали в стране в 1990-е годы, группировки, имевшие, как пра­вило, какое-то территориальное название: тамбовская, солнцевская и так далее. Здесь нам может помочь не столько криминология, сколько институциональ­ная социология.

В социологии есть теория стационарного бандита против кочевого бандита. И стационарным бандитом в этой метафоре является госу­дарство. Государство выполняет функцию защиты, функцию разрешения споров и так далее. В тот момент, когда государственные структуры оказы­ваются по разным причи­нам в кризисе и не могут выполнять эти самые функции по обеспечению охраны и разрешению споров, возникает своего рода частный рынок. Этот рынок немедленно заполняют большое количество своеобразных «предпри­нимателей», которые готовы предоставить такого рода услуги. Этими пред­принимателями и оказываются такие группировки. Подроб­нее об этом можно почитать в книге Вадима Волкова «Силовое предпринимательство».

Как только появляется государственная монополия на насилие, необходимость в такого рода предпринимателях отпадает и, собственно, они уходят в небытие, как это произошло в России. Тут может возникнуть еще один контрвопрос: а откуда тогда банды в Соединенных Штатах? Неужели там такое слабое государство? Но там это история не про стационарного и кочевого бандита. Там это история как раз про демографический навес и сильную полиэтнич­ность в наиболее крупных городах Соединенных Штатов. Там в наиболее неблагополучных районах живут этнические и расовые меньшинства, которые оказываются по разного рода причинам сегрегированными от остального насе­ления, и им приходится конкурировать между собой. В результате и возникает такого рода молодежно-бандовая преступность.

Таким образом, криминология является способом каким-то образом проверить наше обыденное представление о преступности и составить о ней более объек­тивное мнение. Дальнейшие лекции будут посвящены тому, чтобы показать, каким образом исследователи пытались объяснять преступность, как они проверяли свои объяснения и что из этого получалось.