Расшифровка Существуют ли прирожденные преступники

Содержание третьей лекции из курса Владимира Кудрявцева «Криминология: как изучают преступность и преступников»

Человек хочет, чтобы ему было хорошо, и не хочет, чтобы ему было плохо. Исходя из этих двух нехитрых предпосылок, классическая криминологическая мысль времен Просвещения делает нехитрый же вывод: законодатель может написать законы таким образом, чтобы люди избегали творить зло и старались творить добро. Поэтому за более тяжкие преступления, в теории, мы наказы­ваем более жестко, за менее тяжкие — менее жестко, а за спасение утопающих мы даем медаль.

Звучит, кажется, логично. Но из этого получается следующее: раз система стимулов для всех людей одинаковая, и при этом одни люди все равно про­должают совершать преступления, а другие этого почти никогда не делают, — выходит так, что проблема именно в людях. Какое здесь объяс­нение? Весь XIX век криминологи бились над этой проблемой и не нахо­дили ее решения, пока на сцене не появился человек, которого зовут Чезаре Ломброзо — италь­янский сначала врач, а потом и криминолог XIX века. Он был очень впечатлен идеями Чарльза Дарвина, хорошо всем известными — о том, что выживает наиболее приспособленный индивид, и о том, что в принципе есть некая идея прогресса биологических видов, и в том числе человеческого вида. И Ломброзо придумал очень простую вещь. Он решил, что преступников можно вычислять по неким внешним признакам.

Вообще говоря, Ломброзо изначально был полковым медиком, а потом, после того как вышел в отставку, начал служить в тюрьмах и занимался тем, что вра­чевал заклю­ченных. И, наблюдая за заключенными, наблюдая за тем, как они выглядят, он вдруг обнаружил, что они очень похожи друг на друга. Это от­кры­тие его настолько поразило, что он решил систематизировать свои наблю­дения и попытался составить из них своего рода картотеку. И на осно­вании этой картотеки он вдруг понял, что, оказывается, те люди, которые чаще всего совершают преступления, являются носителями того, что он назвал атавистическими признаками. Это то, что, по мысли Ломброзо, делало чело­века ближе к зверю, чем к современ­ному Homo sapiens. Это сильно выражен­ные надбровные дуги, специфическая форма челюсти, лишние пальцы, хвост, повышенная волосатость на теле. Ломброзо объяснял это тем, что такие «недоэволюционировавшие» индивиды хуже себя контролируют и, таким образом, более склонны к преступлениям самого разного типа.

Конечно же, Ломброзо, как неглупый человек, понимал, что этим все не огра­ничивается. И он сказал, что да, вообще-то есть еще и другие виды преступ­ников: те, кого он называл дегенератами, то есть люди с явной умственной отсталостью; криминалоиды — такие особые люди, у которых атавистические признаки находятся в скрытом или зачаточном состоянии (то есть они как бы почти настоящие люди, и с первого взгляда ты их никак и не определишь, но на самом деле глубоко внутри них живет вот эта склонность к совершению преступлений); и, наконец, четвертые — те, кого он называл преступниками страсти, — это обычные, вполне эволюциониро­вавшие люди, которые тем не менее под влиянием влюбленности, карточного долга или еще чего-то такого, кипятящего их кровь, совершают какие-то жуткие поступки.

Сейчас нам идеи Ломброзо, конечно, кажутся очень смешными, если не нацистскими. Но, во-первых, Ломброзо к концу своей карьеры осознал ошибочность своего учения и имел смелость это признать, а во-вторых, он сделал два очень важных для современной криминологии шага.

Первое — он переместил размышления о преступности из нормативистского разговора, то есть разговора о должном, в плоскость разговора о том, что же на самом деле происходит с людьми. И второе — он перешел на инди­виду­ально-эмпирический уровень. То есть стал говорить о данных, а не о каких-то умозрительных заключениях.

Несмотря на то что Ломброзо отказался от своих идей, они продолжили жить и после его смерти. Например, к концу 1930-х годов в Соединенных Штатах американский криминолог Хутон также провел обследование порядка 17 тысяч людей, 13 тысяч из них были преступниками, 3 тысячи из них были, как он считал, непреступниками (хотя достоверно установить это невозможно). И он обнаружил, что преступники органически менее развиты. Это немного другой тезис, чем у Ломброзо, который говорил, что преступники не просто не развиты, а что у них есть некие остаточные животные признаки. Хутон же обнаружил, что преступники ниже ростом, бледнее кожей, более худы, у них больше болезней.

В общем, Хутон, сам того не зная, повторил исследо­вания Гальтона и Пирсона (это два замечательных английских статистика, можно сказать, крестные де­душки статистики и одновременно два крестных деда евгеники), которые они провели в конце XIX века в Англии. Они тоже обна­ружили, что, оказывается, дети бедноты выглядят сильно хуже, чем дети среднего и высшего класса, и изна­чально они видели в этом признаки органического выро­ждения. Но, как и положено хорошим стати­стикам, впоследствии они признали свои ошибки и хорошо показали, что на самом деле эти «органические изменения» являются просто следствием недоедания. Так, в Англии перед Первой мировой войной появилась система молочных кухонь для бедных, а к Первой мировой войне средний рост англичанина для разных классов примерно сравнялся.

То есть на самом деле никакой органиче­ской разницы не было. И то, что на­блю­дал Хутон, — это на самом деле следствие того, что преступники главным образом сосредоточены в беднейших слоях населения. А поскольку они бед­ней­шие, в ходе своего роста и развития в детском возрасте они банальным образом недоедали.

Но криминологи не сдавались, и чуть-чуть позже, уже после войны, амери­кан­ский криминолог Шелдон тоже провел обследование преступников и не­пре­ступ­ников и обнаружил, как ему казалось, сильную связь между типом тела и склонностью к преступлениям. Это известные типы тела: экто-, мезо-и эндо­морфы, то есть худые, полные и атлетически сложенные люди. И он об­на­ружил, что атлетически сложенные люди более склонны к насильственным преступлениям, — из чего сделал далеко идущий вывод, что это и есть их органи­ческая склонность к такого рода деятельности.

Но, во-первых, у него там были проблемы со статистическим аппаратом, во-вторых, и выборка у него хромала. В общем, его наблюдения можно было бы списать со счетов, если бы за него впоследствии, уже в 1980-х годах, не ухвати­лись Уилсон и Хернштейн — это два лидирующих консервативных кримино­ло­га Америки, которые, используя то, что они называют биосоциаль­ной тео­рией преступности, пытались (и пытаются до сих пор) объяснять, что склонность к преступности — это, вообще говоря, сложная конгломерация факторов и один из этих факторов — наличие физической силы для совер­шения пре­ступления. Тут с ними сложно спорить, но, строго говоря, на какие-то био­логические основания преступности это уже не тянет.

Есть еще одно направление криминологии, в частности криминология наси­лия, которое стремится искать преступников среди людей со всякими откло­не­ниями — говоря простым языком, среди людей, имеющих душевные расстрой­ства, и людей, имеющих органические повреждения мозга. Это кажется пер­спективной линией мысли, потому что массовая культура нас подготовила к такому восприятию преступника. Начиная с первого в мире знаменитого серийного убийцы Джека Потрошителя, публика привыкла видеть насильст­вен­ных преступников как таких безумцев. И это кажется логичным. Потому что, действительно, среди людей с душевными болезнями бывают люди, совершающие насильственные преступления, которые настолько ужасны, что их совершенно никак не объяснить, если пытаться помыслить это в каких-то рациональных рамках.

Но вот незадача: во-первых, если мы возьмем все условно здоровое население и всех людей, страдающих душевными болезнями или имеющих органические повреждения мозга, и посчитаем для них вероятность стать насильственным преступником, мы обнаружим удивительную вещь. Для условно здоровых людей эта вероятность гораздо выше, чем для душевнобольных и людей с органическими повреждениями мозга. Более того, такие люди обычно нахо­дятся на учете, лежат в больницах или наблюдаются амбулаторно, и, таким образом, довольно сильно контролируются. И наконец, их довольно-таки мало в общечеловеческой популяции и только их наличия не хватает для того, чтобы объяснить 99 % всего насилия, в том числе тяжкого, которое происходит в че­ло­веческом обществе.

Еще одной линией аргументации является связь IQ и криминальности. Где-то начиная с 1950-х годов криминологи массово ринулись считать коэффи­циент интеллекта для преступников и непреступников, и они обнару­жили, что у преступников он в среднем немножечко ниже, — из чего они начали делать далеко идущие выводы.

Но обнаружилось два тоже очень интересных факта. Во-первых, в среднем среди людей с низким интеллектом вероятность совер­шить преступление меньше, чем среди людей, у которых интеллект выше среднего. И во-вторых, вообще говоря, сложно отделить происхождение индивида от его биоло­ги­ческих задатков. Мы знаем, что IQ-тесты на самом деле меряют не столько органический, врожденный интеллект, сколько интеллект, который был вос­питан в самые ранние годы жизни. Соответ­ственно, мы очень хорошо пони­маем, что люди, которые родились в менее благополучных семьях, имели меньше ресурсов для того, чтобы развиваться интеллектуально, и, таким образом, их средний уровень интеллекта был чуть ниже, чем у людей, при­надлежащих к среднему или верхнему среднему классу.

И дальше очень сложно выделить причину того, почему люди стали преступ­никами. Они стали преступниками, потому что у них низкий интеллект? Или они стали преступниками, потому что они бедные? Или они стали бедными, потому что у них низкий интеллект и потому они стали преступниками? В общем, здесь не проглядывается какой-то магистральной линии дока­за­тельств, и такого рода исследования где-то к концу 1970-х годов заглохли. Ну и есть понятная проблема, связанная с тем, что в основном такие ис­следования проводились в Соединенных Штатах. В Соединенных Штатах в 1970-е годы (да и сейчас) людьми ниже среднего класса, как правило, оказывались афроамериканцы, так что исследователи, которые работали в такой эстетике, получали понятные обвинения в расизме.

Тут мы плавно перейдем к генетике — может быть, дело в ней? Может быть, есть какие-то прирожденные преступники, убийцы, насильники? В 60-е годы ученые обнаружили интересный факт: они обнаружили, что есть такие мужчины, у которых вместо одной Y-хромосомы целых две. Из этого опять же были сделаны далеко идущие выводы. Например, о том, что эти мужчины с двойной Y-хромосомой — это такие супер-альфа-самцы, носители абсолют­ной мужественности и, соответственно, абсолютной же агрессивности.

И действительно, как сначала показали исследования, когда они взяли под­выборки для лиц, у которых есть такая генетическая аномалия, они обнару­жили, что такие люди в среднем действительно чаще совершают преступления. Тогда казалось, что все, наконец мы нашли объяснение, вот оно. Но на этом пути лежало несколько дорожных ям. Когда ученые посмотрели, какие же именно преступления совершают эти супер­самцы, оказалось, что преступ­ления-то вовсе не насильственные: убийства, драки, изнасилования или хотя бы грабежи с применением насилия, — в основном это были мелкие имущественные преступления, никак не связанные с насилием. Это во-первых. Во-вторых, примерно в 1980-е годы американский криминолог Боб Роше решил посчитать, насколько часто такого рода аномалия встречается в чело­веческой популяции. И оказалось, что она встречается примерно у полутора процентов преступников — то есть если дополнительная Y-хромосома что-то и объясняет, то у очень-очень маленького процента преступников. А для всех остальных нужно искать какое-то другое объяснение. Так и была похоронена гипотеза супер­самцов.

Примерно сюда же можно отнести и попытку объяснения криминальности через физиологию. В частности, примерно в те же 1960–70-е годы амери­канские тюремные врачи обнаружили, что у преступников сердце бьется медленнее, чем у обычных людей. Криминологи радостно ухватились за этот факт: казалось бы, вот оно, найдено железобетонное доказательство того, что преступники физиологически отличаются от всех остальных людей: они прямо настолько хладнокровны, что сердце у них бьется медленнее, они, значит, спокойны, расчетливы и, видимо, жестоки. Но тут перед крими­но­логами встала проблема обратной причинности. Вообще говоря, мы знаем, что замедление сердечных ритмов сопутствует рисковым профессиям. Воен­ные, парашютисты, экстремалы — у всех у них сердце бьется чуть медлен­нее просто в силу специфики их деятельности. Их тело начинает приспосаб­ли­ваться к тому, что они делают. Это вовсе не превращает их в прирожденных преступников. И, возможно, сердце у преступников начинает биться мед­леннее, потому что у них рисковая, опасная и неблагодарная работа.

Еще одним своеобразным обвиняемым в деле о повышенной склонности к преступности стали гормоны, а именно тестостерон. И современный вариант этого подхода был предложен в середине 2010-х годов криминологами Хоски­ном и Эллисом, которые предложили изучать уровни гормона, которые были у человека до его рождения, то есть когда он находился в материнской утробе, и, соответственно, влияли на формирование плода.

Если вы посмотрите на свою руку, то можете увидеть, как различаются по длине указательный и безымянный палец. Это не случайное соотношение: длина этих наших пальцев определяется тем, насколько сильным было воз­дей­ствие тестостерона в тот момент, когда мы находились в утробе. И в теории эти пренатальные уровни тестостерона должны влиять на склон­ность к агрес­сивности и, соответственно, к криминальному поведению.

Хоскин и Эллис проверили эту идею следующим образом. Они взяли группу малайзийских студентов-бакалавров, попросили их измерить их пальцы, узнали соотношение для каждого студента, а потом дали им опросник, в кото­ром те рассказали о своем преступном опыте. Или о своем опыте агрессивного поведения. И они получили такой результат, что, действительно, лица, у кото­рых указательный палец был в среднем длиннее, чем у остальных, проявляли большую склонность к агрессии и большую склонность к риско­ванному, в том числе криминальному поведению.

Потом они повторили это же исследование с американскими студентами-бакалаврами. Эта публикация наделала довольно много шуму, все дружно бросились это предположение проверять. Но вот уже в 2016 году флагманский журнал дисциплины Criminology (это самый важный журнал в криминологии, рупор дисциплины) проверил эти данные на большой выборке и обнаружил, что там нет на самом деле никакой связи. Может быть, до окон­ча­тельного по­топ­ления гормональной гипотезы еще далеко, но пока что она сильно сдала позиции.

Наверное, самым респектабельным из биологических подходов в кримино­логии был и остается эволюционизм. Идеи эволюционизма на первый взгляд довольно простые. Они рассматривают преступление как абсолютно естест­венную реакцию человека, естественный стратегический выбор в ситуации борьбы за ресурсы. Эволюционизм в значительной степени основывается на здравоосмысленном рассуждении, что насильственные преступления мы совершаем в отношении людей, с которыми мы чаще всего общаемся: это родственники, друзья и знакомые. Насилие в этих ситуациях, как правило, возникает, когда у нас есть некий ресурс, который мы делим. Не важно, мате­риальный это ресурс или символический, в виде какого-то статуса. То есть условные выпивающие на кухне, нигде не работающие и ранее судимые начинают драку после фразы одного из них «Ты меня уважаешь?» и неответа второго. Это драка за поддержание лица, за поддержание социального статуса, то, что по-английски называется honor contest, или «соревнование чести». Такое поведение мы наблюдаем и у некоторых приматов — в общем, здесь ничего принципиально не отличается от наших обезьяньих предков.

Одна из самых знаменитых работ в области криминологического эволюцио­низма, а именно книга Мартина Дэйли и Марго Уилсон «Homicide: Foundations of Human Behavior», или «Убийство», которая была написана в конце 1980-х го­дов, берет это здравоосмысленное рассуждение и проверяет одно из предполо­жений в нем. Уилсон и Дэйли говорят нам, что да, насилие, в том числе ле­тальное, — это специфическая и абсолютно нормальная реакция человека на некоторые очень специальные ситуации борьбы за ресурсы. Более того, поскольку мы совер­шаем насилие в основном в отношении людей, с которыми мы чаще всего общаемся, мы должны были бы ожидать, что основными жерт­вами этого насилия будут наши родственники. И если мы посмотрим на ста­тис­тику, в частности, убийств, то мы действительно увидим, что в раз­ных юрисдикциях от 25 до 30 % всех убийств совершается именно в отношении род­ственников. Но Дэйли и Уилсон обнаруживают там замечательную законо­мерность: на самом деле убиваем мы в основном не кровных родственников, а родствен­ников, с которыми мы не связаны по крови. Исследователи считают, что это такой вшитый эволюционный механизм, который не позволяет нам причинять вред собственному генетическому наследию.

Это интересная линия аргументации. Марго Уилсон и Мартин Дэйли ссыла­ются и на статистический аппарат, и используют довольно обширные антро­пологические данные. Но в такой линии рассуждений тоже есть одно слабое звено. Основными жертвами среди родственников, как правило, становятся мужья и жены, которые не являются между собой кровными родственниками. Но сама интенсивность социальных связей между мужем и женой такова, что предполагает, что в случае чего они друг для друга и будут потенциальными жертвами. В то время как дети с какого-то момента не живут вместе с родите­лями и, таким образом, с ними не пересекаются, а до этого — они находятся в этом детском состоянии и не способны создать ситуации борьбы за ресурсы.

Одним из возможных направлений развития биологической криминологии, понятно, является генетика. Опять же понятно, что криминологи смотрят в этом направлении с осторожностью: как я уже показал, начиная с XIX века это в большей степени история провалов, а не история успехов. Но, наверное, по мере того как будут улучшаться наши возможности в работе с человеческим геномом, будут пытаться делать исследования, которые будут искать какие-то корреляции между определенными генетическими маркерами и крими­наль­ным поведением. Успех этих предприятий предсказать сложно.

С другой стороны, по понятным причинам биологическую криминологию (и, шире, генетика и расовые исследования) находится под своеобразным табу — или очень сложным отноше­нием со стороны публики. Это накладывает свой отпечаток, во-первых, на то, насколько широко распространены такого рода исследования, а во-вторых, на то, каким образом можно применять их результаты на практике. То есть даже если чисто теоретически мы бы нашли некий физиологический признак, по которому мы со стопроцентной вероятностью (или с высокой долей вероятности) могли бы предсказывать криминальное поведение, что бы это означало? Это бы означало концентра­цион­ные лагеря для людей, обладающих такими физиологическими призна­ками, или какие-то ранние корректирующие формы воздействия в детском возрасте, или что-то еще? Ни у меня, ни у других криминологов нет ответов на все эти сложные вопросы. И поэтому, наверное, биологической кримино­логии, во всяком случае в ближайшие десятилетия, суждено быть бедным родственником всей криминологической теории в целом.

Итак, все же почему, несмотря на то что история биологической кримино­логии больше похожа на историю заблуждений разной степени креативности, попытки объяснить склонность к преступному поведению через биологию все еще продолжаются? Возможно, тут дело в том, что такой механизм объяс­нения является чрезвычайно привлекательным. Во-первых, в силу того, что он кажется очень простым, понятным и элегантным. А во-вторых, потому что он очень комфортен для человека. Его комфортность в том, что такая идея, что пре­ступник — это какой-то особый, специальный человек вроде толкинов­ского орка, очень нас успокаивает.