Расшифровка Татары между Востоком и Западом
Дружок, не бойся шурале, ведьм не бойся и чертей,
Никто, поверь мне, отродясь не встречал таких гостей.Такие вымыслы, дружок, лишь туман былых времен;
Не устрашает, а смешит нас шайтан былых времен.Для упыря нет пустыря, логова для беса нет;
Для недотепы шурале девственного леса нет.Так постарайся же, дружок, все науки изучить
И вскоре правду ото лжи ты сумеешь отличить.
Это стихотворение начала XX века. Написал его главный татарский поэт Габдулла Тукай. В нем есть много интересного: идея о пользе просвещения, традиционный для исламской культуры дидактизм и даже герои народных сказок (шурале, например, это такое страшное горбатое существо с рогом на лбу и длиннющими пальцами, убивающее людей щекоткой).
Но чтобы понять, почему науки побеждают шурале и что такое «шайтан былых времен», нам надо опять отойти назад, в эпоху Екатерины II. Со взятия Казани екатерининское царствование — самое спокойное для российских мусульман время. Они могли говорить на родном языке и исповедовать свою религию, ездить на учебу в Хорезм или Стамбул, совершать хадж, вести торговлю с исламскими странами. Вплоть до советского времени татары, живущие в России, могли вообще не знать русского языка. Все это делало их культуру частью исламской традиции, но фактически закрывало взаимопроникновение с русской и вообще европейской.
Татарская литература, как часть исламской, долго строилась исключительно на религиозных сюжетах. Даже поворот в светскую сторону случился на религиозной почве. Совершая хадж, то есть паломничество в Мекку через полмира, люди записывали свои впечатления в подобие тревелога — это называлось хаджнамэ.
В нем, помимо размышлений об отношениях человека и Аллаха, появлялись и путевые заметки; так, на рубеже XVII–XVIII веков появился целый жанр. Самое известное сочинение этого жанра — записки о путешествии Исмаила Бекмухаметова в Индию 1751 года. Рассказывается в них о том, как купец Исмаил едет из Оренбурга искать торговый путь в Индию (разумеется, заехав и в Мекку). И там, например, есть такая история:
«Въехали в лес и, когда проехали одну-две мили, встретили много-много обезьян, количество их может знать лишь один Аллах. Они по высоте равны собаке; как взрослый человек, имеют усы-бороды, руки-ноги похожи на человеческие, хвост как у собаки, прыгают с дерева на дерево, к грудям у самок присасываются по два детеныша, которые при прыжках совершенно не падают».
Следующий крутой поворот в татарской культуре был подготовлен Шигабутдином Марджани — богословом, историком, педагогом, писателем. Он перестраивал эту культуру изнутри. Марджани первым решил, что слово «татарин» больше не должно восприниматься как обидное. Помните, мы говорили, что словом «татарин» в России называли всех мусульман? Так вот сами татары называли себя в метрических книгах, наоборот, мусульманами. В своих работах Марджани говорил, что если весь мир знает татар под таким именем, то им и надо пользоваться. Его волновало происхождение нации: чтобы понять и рассказать, что это за народ, он изучал развалины Булгара, татарские и русские села. Результатом этого стала книга «Мустафад аль-ахбар фи ахваль Казан ва Булгар», то есть «Собрание полезных сведений о делах Казани и Булгара».
А еще он пытался поменять систему религиозного образования. Открыл свое медресе и совмещал в нем веру и научное знание: преподавал историю, математику, географию, литературу.
В этом поколении был еще один важнейший просветитель со сложной судьбой — это Каюм Насыйри. Этнограф, ученый и писатель, он выступал за открытую миру татарскую культуру, он общался с русской интеллигенцией и миссионерами, преподавал татарский язык в духовном училище и семинарии, участвовал в создании светских школ, и поэтому были те, кто прозвал его Урыс Каюм, то есть Русский Каюм. Его богатое наследие (а он был очень плодовитым литератором) соединяло восточные и западные традиции и сделало Насыйри важнейшим героем для следующего поколения — поэтов, писателей, композиторов, драматургов, художников, авторов новой, открытой к Европе культуры, а сам он был признан одним из создателей национального литературного языка.
За Марджани и Насыйри пришла новая волна реформаторов, в том числе крымско-татарский интеллектуал Исмаил Гаспринский. Получив российское образование, побывав в Париже и поработав секретарем Тургенева, Гаспринский задался вопросом: не стоит ли обратиться за новыми знаниями к российской и европейской культуре? Так появилось течение джадидов, получившее свое название от словосочетания усуле джадид, то есть «новый метод» в образовании.
Идеи Гаспринского подхватили многие татарские интеллектуалы, в том числе знаменитый поэт Габдулла Тукай, чье стихотворение о страшном шурале, которого побеждают науки, мы только что читали. Тукай еще в медресе (а это религиозное учебное заведение) носил кепку вместо традиционных головных уборов и штиблеты вместо сапог, а в стихах говорил о пользе просвещения и критиковал мракобесие мулл — мусульманских духовных лиц. Что никак не мешало ему постоянно ссылаться на авторитет Корана.
Естественно, джадиды, будучи сторонниками всего нового, очень приветствовали и революцию 1905 года. У российских мусульман она называлась «хоррият» — «свобода». Она принесла татарам религиозные послабления, возможность участия в Государственной думе, а также привела к буму журналистики: появились первые татарские газеты и журналы (раньше они были полностью запрещены).
Конец XIX — начало XX века — время, когда рождается татарская светская литература. Ее герои размышляют о современных писателю событиях, появляются новые, не восходящие к Корану сюжеты, новый язык разговора с читателем. Но связь с традиционной культурой все равно не прерывается. Послушайте, например, Дэрдменда — одного из самых сильных татарских поэтов. Дэрдменд — это псевдоним. В переводе с персидского это слово означает «сострадающий» или «опечаленный». Так подписывал свои стихи Мухаммад-Закир Рамеев, золотопромышленник, меценат, член Государственной думы первого созыва, просветитель и поэт. Вот фрагмент его стихотворения «Но савана я окропить не смог», в котором упоминаются обезумевший от любви к Лейле поэт Меджнун и покончивший с собой от любви к Ширин зодчий Фархад. Оба эти сюжета живут в исламской литературе со Средних веков:
Хоть знали все, что я на свете был,
я неизвестен был в своей стране.
Жил-был, но этой доли не избыл, —
умру никем в родимой стороне.Горели от любви Меджнун, Фархад,
пройдя сквозь пламя, имя обрели,
меня же, кто в огне пылал стократ,
на родине — горевшим не сочли!Подумать только: средь родной земли
они меня горевшим не сочли!
