Расшифровка Обоняние: запах между естественным и безобразным

Почему раньше люди жили среди вони, а мы не можем без дезодорантов

Автор Мария Пироговская

Описывать запахи довольно трудно. Кажется, что знакомые языки предла­гают только два способа это сделать. Первый — с помощью указания на источ­ник запаха. Запах может быть кожаным, древесным, фруктовым — это указание на источник. Второй способ — с помощью разного рода метафор, в том числе метафор стертых, которые мы уже не воспринимаем как метафо­ры: тогда мы говорим об остром или резком запахе. Парфюмеры и винные критики разли­чают еще запахи теплые и холодные, масля­нистые и округлые, нервные и сдержанные. Еще мы умеем давать запахам оценки и измерять их интен­сив­ность: тогда мы говорим о запахах сильных и слабых, противных и вкус­ных, отталкивающих или уду­шаю­щих. В принципе, весь этот репертуар можно обнару­жить, если почитать описания духов на каком-нибудь парфю­мерном форуме или, наоборот, жалобы на пло­хую уборку мусора в каком-нибудь сосед­ском сообществе. Но что это говорит о нашем обонянии и о том, как мы им пользуемся в качестве социальных существ?

На то, что классифицировать запахи — задача непростая, указывали уже Платон и Аристотель. В диалоге «Тимей» Платон отмечал, что запахи можно разделить на приятные и неприятные. Но невозможно дать им названия, поскольку они не состоят из конечного числа простых форм: то есть у нас нет элементарных единиц, на которые мы можем опираться при классификации. Собственно, поэтому названия запахов обычно конкретны и происходят от назва­ний пахучих веществ. И чем больше пахучих веществ есть в нашем распоряжении, тем больше этих названий. Напри­мер, до начала XX века «бензи­нового» запаха не существо­вало, поскольку не было бензина.

Однако как только мы выходим за пре­делы европейских языков, проблема называния и класси­фикации запахов меняет свои контуры. Есть языки — от тайского маник до юкатек­ского майя, — где для запахов существуют уни­версальные слова. Это значит, что слова для запахов похожи на слова для цветов: они обозначают не кон­кретный запах (запах папайи или запах крови), а некие универ­сальные признаки. Грубо говоря, по-русски мы говорим, что щеки, яблоки и советское знамя имеют один и тот же цвет — красный. А на юка­текском майя мы можем сказать, что листья, женщины, ножи и верев­ки обладают одинаковым запахом. То есть одни и те же постоянные характе­ристики могут объединять части тела, еду, животных и даже стороны света. Например, в языке маник, который принадлежит к австро­азиат­ской семье — на нем говорит народ охот­ников-собирателей в горном Таи­ланде, — существует около 15 терминов для запахов. С точки зрения маник, одним и тем же запахом обладают мыло, процесс мытья, растение гониоталамус, листья, лиана увария, одежда, тальк, солнце и жидкие лекарства.

Другой пример — язык бра­зильских индей­цев суйя, обитателей штата Мату-Гросу. У суйя все люди, животные и растения распределяются на четыре груп­пы в зависи­мости от того, какой запах им припи­сы­вается. Суйя разли­чают сильный, острый, слабый, он же приятный, и гнилой запахи. Различие зависит от силы запаха и степени его опасности. Людям эти запахи приписы­ваются исходя из их гендерной принад­леж­ности, возраста и социаль­ного статуса. Общий принцип можно сформулировать так: чем выше статус, тем незаметнее запах. Самым высоким статусом в обществе суйя обладают взрос­лые муж­чи­ны — они, соответ­ственно, в этой системе коорди­нат ничем не пахнут. Жен­щины и особенно дети обладают более низким статусом: они в каком-то смысле дальше от культуры и ближе к опасному миру природы, и поэтому их аро­маты — сильные, острые или гнилые. То есть уровень культурности и социальности в обществе суйя имеет запахо­вый (или, что то же самое, оль­фак­торный) эквивалент. Этот далекий от нас пример позволя­ет увидеть, как обоня­тельные ощущения перево­дятся в соци­аль­ные термины. Или, точ­нее сказать, как эти ощущения кон­струируются исходя из системы опре­деленных социальных отноше­ний. В любом случае это повод попробовать разобраться, что происхо­дит с запа­хами в более близких нам обществах Старого Света.

Если проблема зрения начала волновать антропологов уже в начале XX века, то обоняние оставалось в тени до 1980-х го­дов. В этом вопросе социальные и гуманитарные науки долго шли на поводу у естественных дисциплин. Еще Дарвин — в книге «Происхождение человека и половой отбор» — указывал, что чувство обоняния исключительно важно для многих млекопи­тающих. Жвач­ных оно предупреждает об опасно­­сти; хищни­кам сигнализирует о добы­че. Но как только человек перешел к прямо­хожде­нию, он потерял возмож­ность развивать нюх и опираться на его данные. Поэтому человеческое обоняние руди­ментарно и малозна­чимо — до недав­него времени в этом сходились биоло­гия, психология и когнитивные науки.

Но хотя возможности челове­ческого носа и вправду невелики по сравнению с собачь­ими, очевидно, что человек исполь­зует запахи для классификации и апеллирует к обонянию в самых разных ситуациях. Мы с удовольствием обсуждаем способность запахов напо­минать нам о прошлом: этот носталь­гиче­ский потенциал запахов был замечен Марселем Прустом в начале XX века и теперь называется в его честь — «синд­ром Пруста». В своем романе «По на­прав­лению к Свану» Пруст описывает вкус и аромат печенья мадлен, размо­ченного в липовом чае. Этот вкус и аро­мат напоминают ему детство и тетушку, которая поила его этим чаем с этим печеньем. В этом случае запах способен воссоединить нас с нашим про­шлым. Но у запахов есть и другие возмож­ности. Все мы не раз слышали ксенофобные высказывания в адрес иностран­цев, этнических или других меньшинств: в таких высказы­ваниях часто возникают указания на чужой и поэтому неприятный запах. Так запахи используются для разде­ления и проведения границ.

Культурную историю запахов на фран­цузском материале открыл француз­ский историк Ален Корбен. Это произо­шло в 1982 году, то есть на сорок лет позже, чем его соотечественник Люсьен Февр начал размышлять об истории зрения. Идея Корбена заключалась в том, чтобы описать процесс модернизации как постепенное вытеснение и регламентацию запахов. До XVIII–XIX веков евро­пейцев окружало множество интенсивных и разнообразных запахов: какие-то из них были приятными, какие-то — не очень, а какие-то мы бы назвали отвра­тительными и написали жалобу в муниципа­литет. Но французы эпохи Людо­вика XIV с этим мирились и не считали всю эту обонятель­ную какофо­нию чем-то из ря­да вон выхо­дящим. Как выясни­лось позднее, с этим мирились не только французы: у всех европейцев были другие границы терпимости к запахам, отличные от наших.

Ален Корбен попытался понять, почему одни представления о терпимом смени­лись другими и каким путем западный мир пришел к современным нормам. Чтобы лучше понять его концеп­цию, нам нужно выяснить, как ра­ботало обоняние до эпохи перемен. Какую роль играла возмож­ность чувство­вать и распознавать запахи в Антич­ности и раннем Средневековье? И что запахи вообще могли значить?

В арсенале любого археологиче­ского музея есть маленькие керамические и стеклянные флаконы для мазей и духов, которые говорят о популяр­ности ароматов в классической древности. Разные аромати­ческие вещества и цветы упоминались в античной поэзии; курения и масла использовались в жертво­прино­шениях и других ритуальных событиях. После гигиенических процедур тело и волосы было принято покры­вать душистыми маслами, осо­бенно если гражда­нину пред­стояло выступать в собрании, посещать игры или театр или участво­вать в симпосионе, то есть пире. Таким образом, использование ароматов было обращено к коллективу и коррели­ро­вало с коллектив­ными действиями.

Вдобавок запахи обсуждались и осмыс­лялись с медицинской точки зрения. Античная медицина базировалась на так называемой теории гуморов. В чело­веческом теле выде­ля­лось четыре вида телесных жидкостей: кровь, флегма, желтая и черная желчь. Они дают названия четырем темперамен­там, о кото­рых мы знаем и сейчас: сангвиники, флегматики, холерики и меланхо­лики. Эти жидкости характе­ризовались через комби­нации основных свойств: холодный и горя­чий, влажный и сухой. Например, кровь (это основная жидкость у санг­ви­­ников) считалась горячей и влажной. Те же комбинации свойств были при­сущи разным продук­там, напиткам, лекарствам и даже аромати­ческим веще­ствам. Допустим, какая-нибудь болезнь наступала в результате того, что в теле увеличи­валось количество холодного и влажного начала, то есть флегмы. Как ее предлагали лечить? Нужно было увеличить количество сухого и горяче­го. Тогда больному прописывали сухую и горячую диету и, например, окури­вания душистыми травами или смо­лами, которые имели «горячее» начало. То есть пахучие вещества использова­лись как лекарства, а их запахи разделя­лись на те же четыре типа, что и телес­ные жидкости. Эта традиция оказалась очень устойчивой и продержалась почти до конца XIX века. В некоторых социальных группах она жива до сих пор: достаточно вспомнить о совре­мен­ной моде на ароматерапию, которую поддерживает эклектичная религия нью-эйдж и замешенное на ней потреб­ление. Кроме того, самые авторитетные врачи — Гиппо­крат и Гален — гово­рили о важности запахов как симпто­мов: по запаху кожи, слюны, выделений пациента можно было уточнить диагноз.

Эти магистральные значения запахов сохранились и с переходом к христиан­ству. Парфюмерия по-прежнему использовалась в гигиенических и медицин­ских целях. После некоторых дебатов о языческих ассоциациях курений, ладан занял прочное место в церковных обрядах, а новая практика поклонения мо­щам создала и новое поня­тие — «запах святости». Для объ­яснения этого поня­тия использовались цитаты из Библии: нравственность и святость ассоци­иро­вались с прият­ными ароматами (благоухание добродетели), грех и зло — со смрадом. Дальше эта аналогия получала материаль­ную форму: тела умер­ших грешников разлагались и испус­кали ужасные запахи. Тела блаженных и святых не поддава­лись тлению и вместо смрада пахли ладаном или розой. В каком-то смысле «запах святости» оказывался еще одним, уже посмертным чудом и подтверждал безгрешность и избранность покойника или покойницы. Если же тело монаха начинало нехорошо пахнуть, для окружающих это был сигнал, что с его святостью не все в порядке: это было типично для Средних веков и сохра­нилось до XIX века. Подоб­ный сюжет — на гораздо более позднем материале — описан у Достоевского в «Брать­ях Карамазовых». Напомню, что старец Зосима, которого все воспри­нимают как блаженного, после смерти компроме­тирует свою святость, поскольку его тело начинает плохо пахнуть, вместо того чтобы превратиться в нетленные мощи. То есть идея «аромата святости» оказывается очень устойчивой.

Мы можем с уверенностью сказать, что средневековая культура сохранила некоторые античные подходы к запахам и выработала ряд своих. Соответст­венно, обоняние было важным элементом в конфигу­рации чувств: оно помо­гало ориентироваться в религиоз­ной сфере и направляло людей в их гигиени­ческих практиках. Наконец, оно по-прежнему помогало медикам разбираться в болезнях и лекарствах. Однако в некоторых сферах обоняние начинало уступать зрению. Например, некоторые исследования утверждают, что актив­ная селекция цветка розы начинается с Позднего Ренессанса не просто так. То, как роза выглядит, стало не менее важно, чем то, как она пахнет. А когда появ­ляются разнообраз­ные и очень красивые махровые розы почти без запаха, визуаль­ные характеристики выходят на первый план. Но радикальные измене­ния начинаются позже — в XVIII веке. С точки зрения Алена Корбена, именно они и служат базой для современных представлений о плохих и хороших запахах, о том, что должно пахнуть, а что пахнуть не должно.

Книга Алена Корбена «Миазм и нар­цисс» вышла в 1982 году. В ней процесс циви­лизации описывается как процесс сни­жения толерантности к запахам. Что это значит и в чем заклю­чается его основная идея? Прежде чем ответить на этот вопрос, нам надо понять, что имеется в виду под процессом цивили­зации.

Понятие «процесс цивилизации» предложил немецкий историк Норберт Элиас. Элиас изучал средневековое общество и обнару­жил, что изменение, или утонь­ше­­ние, придворного этикета привело к формирова­нию новой индивидуальной дистанции. По срав­нению с обществом Нового времени средневековые люди были намного ближе друг к другу: они ели из одной посуды, спали в семейных постелях вместе с детьми, домочадцами и даже чужими людьми, не нуждались в уединении (что сказывалось, к при­меру, на устройстве жили­ща: двери появ­ляются довольно поздно) и более активно воспринимали мир посред­ством «низших чувств» — вкуса, обоняния и осязания.

А потом в придворной культуре возни­кают новые манеры — они создают необ­хо­димость больше контролировать тело, больше смотреть на себя со сто­роны. Так возникает «барьер стыдливо­сти», который постепенно спускается из выс­шего общества в низшие социальные слои (социологи называют это явление «нисходящая мобиль­ность»). В жи­лищах появляются закрывающиеся комнаты, люди начинают пользоваться индивидуаль­ными столовыми прибо­рами и постельным бельем, естественные нужды вытесняются из публичной сферы в сугубо приватную. Соответ­ствен­но, чем дальше, тем больше запахи оказы­ваются под подозрением: они служат ощутимыми знаками чужого присут­ствия. Так возникает требование «как можно меньше пахнуть» — его начинают прилагать и к людям, и к обжитому ими пространству.

В эту конструкцию Корбен добавляет конкретику: жесткий контроль над телес­ными запахами оказывается результатом популяризации медицин­ских и науч­ных теорий Просвещения. Во второй половине XVIII века стано­вится очень популярной медицинская идея, что любые сильные запахи вредны для здо­ровья. Элита начинает задаваться вопросами об охране обществен­ного здо­ровья и использует в обсужде­ниях городского управления медицинские теории. Так складываются новые представле­ния о хороших и плохих запахах, о чистоте и грязи. Любые сильные запахи — от экскремен­тов до мускуса — дискредити­руются, а борьба с вонью становится главной задачей гигиены. Собственно, под знаме­нем борьбы за общественное благо вырабатыва­ются и новые понятия о чистоте и порядке, и новые правила гигиены. Новые нормы употребления духов и пахучих лекарств требуют учитывать возраст и гендер; арома­ти­ческие вещества, от духов до табака, получают социальные характе­ристики. Оказывается, что запахи могут быть не толь­ко полезными и вред­ными, приятными и непри­ятными — они стано­вятся дорогими и дешевыми, престижными и плебейскими. С их по­мощью можно осудить неподобаю­щее поведение (например, в культуре и искус­стве возникает образ кокотки, злоупо­треб­ляющей пряными духами) или обозначить границу между «цивилиза­цией» и «дикостью» (тогда упоми­наются телесные запахи тех, кто, с точки зрения говорящего, недоста­точно цивилизован — от гаитянских креолов до рус­ских крестьян и сибир­ских кочевников). Запахи жестко регламентиро­ва­лись или искоренялись, а это говорит скорее об усиленном, чем об ослаблен­ном обонянии. То есть мы можем сказать, что в Новое время обоняние меняет свою социальную функцию: оно оказывается более избиратель­ным, придир­чивым и внима­тельным.

Некоторых ученых это исследо­вание побудило к тому, чтобы заговорить об «оль­­факторном молчании». Под молчанием понимается своеобразный им­ператив дезодориро­ванности, отсутствия запахов, который стано­вится новой нормой. Но с такой формулировкой согласиться трудно. Мы видим, что пока одни запахи считаются нежелательными, другие запахи в определенных социальных ситуациях только приветству­ются: запахи парфюмерии, стираль­ного порошка, кофе или булочек с кори­цей — это хорошие запахи, если они появляются там, где их ожида­ешь. Но, например, приятные духи соседа по ва­гону метро будут вызывать раздраже­ние, а запах кофе в туалете покажется просто неумест­ным. Наверное, можно сказать, что Новое время стало не только эпохой измене­ния манер и освоения индиви­дуа­лизма. Новое время стало еще и временем выработки огромного количества очень нюанси­ро­ванных правил, которые упорядо­чивают тип запахов, их интенсивность и ситуации, в которых они могут появиться. 

Читайте также на Arzamas рубрику Марии Пироговской «Запах дня» — краткую историю запахов: от кофе и мускуса до сыра и супермаркета.