Расшифровка Как в паспорте появилась графа «национальность»

Содержание третьей лекции Альберта Байбурина из курса «Зачем нужны паспорт, ФИО, подпись и фото на документы»

Если имя и место проживания стали основными средствами индиви­дуа­лиза­ции человека, то социальное положение, а прежде — сословная принадлеж­ность, выступали в качестве средства категоризации, то есть распределения населения по отдельным социальным катего­риям: дворянство, духовенство, купе­чество, мещанство, крестьян­ство. Подобного рода категории вводились с целью создания своего рода ранжи­рования различных групп населения, поскольку основаны на различном статусе этих групп и, соответственно, разных правах.

Указание на сословную принадлежность (звание, занятия) в идентификацион­ных документах входило в минимальный набор необходимых сведений о чело­веке и являлось столь же обязательным, как и указание имени. Звание счита­лось своего рода «врожденной» характеристикой человека, его породы, навсе­гда закрепленной за ним, и определялось по происхождению, то есть кем были родители и, глубже, предки. Лишь с появлением возможности перехода в дру­гое сословие (а такую возмож­ность в послепетровское время давало достиже­ние определенных чинов по службе, а кроме того, образование и почетное гра­жданство) отношение к этой характеристике начинает меняться.

На рубеже XIX–XX веков официаль­ная точка зрения на социальное устройство России все меньше соответствовала реальным социальным идентичностям. Если судить по материалам Первой Всероссийской переписи 1897 года, населе­ние империи классифициро­валось по традиционным сословным категориям. В то же время сами граждане пользовались смешанными определениями своего социального статуса, среди которых весьма распространены были указания на род занятий — например, «преподаватель гимназии» или «инженер», «служа­щий банка» и прочее.

Новая эпоха началась с отмены сословий и чинов. Одним из первых декретов советской власти упразднялись все существовавшие «сословные деления гра­ждан, сословные привилегии и ограниче­ния», а также чины и титулы: «…уста­навливается одно общее для всего населения России наименование — граждан Российской Республики». Вызванный революцией хаос в социальном простран­стве требовал введения новых принципов категоризации теперь уже внесослов­ного общества. Основной с точки зрения большевиков принцип лежал на по­верх­ности: классовая борьба сама по себе предполагала деление на теперь уже бывших эксплуатато­ров и передовой класс — пролетариев и их союзников. Характерно, что первое документальное оформление граждан нового государ­ства было проведено именно по этому призна­ку: уже в 1918 году были введены так называемые трудовые книжки для нетрудящихся (то есть для бывших эксплуататоров), для того чтобы приобщить их к общественно полезному труду.

Систематическая работа по опре­делению актуального классового состава нача­лась только после Гражданской войны. К середине 1920-х годов сложилась «мето­дика» выявления социальной принадлеж­ности в зависимости от того, кем был человек до революции. Однако она могла применяться лишь к опреде­ленной возрастной категории — к тем, кто до революции был взрослым, поэто­му вскоре перешли к более «гибким» методам.

Одна из первых инструкций по опре­делению социального положения вышла в 1925 году, принадлежала НКВД и имела примечательное название: «О введе­нии новой систе­мы ознакомления с личностью заключенного и результатами его пребывания в месте заключения». В ней предписывалось следующим обра­зом описывать социальное положение заключенного: «Вырос в семье, а) бога­той, средней, бедной; б) рабочего, ремесленника, крестьянина, мелкого, сред­него, крупного торговца, чиновника, интеллигента и т. д.». Смысл такой клас­сификации вполне очевиден: отделить «социально чуждых» от социально близких. Неопределенность границ никого не смущала. Если человек говорил, что он вырос в «средней» семье, его скорее причисляли к «богатым», чем к «бедным».

Уже в следующем, 1926 году вводятся так называемые трудовые списки, в ко­торых устанавливалась следую­щая номенклатура социальных типов: «рабо­чий», «колхозник», «крестьянин-единоличник», «служащий», «учащийся», «писа­тель», «художник», «артист», «скуль­птор», «кустарь», «пенсионер», «ижди­­венец», «без определенных занятий». Реально в этой класси­фикации эксплицировалось не столь­ко «социальное положение», сколько область заня­тий. Нетрудно заметить, что дворянам, купцам, лицам духовного звания и дру­гим места в нем не нашлось. Так или иначе, ко времени введения паспортов в 1932 году в государ­ственных орга­нах уже сформирова­лись определен­ные уста­новки по отно­шению к социальной диф­ференциации населения.

Введение паспортной системы про­исходило под лозунгом очищения городов от «социально чуждых эле­ментов». Трудовым массам разъясня­лось: «Паспорт дает воз­можность „проявить“ подлинное социальное лицо его владельца. По­скольку он становится единственным доку­ментом, дающим право на прожи­ва­ние в городах, паспортная система тем самым поможет отцедить обра­зо­вав­шуюся здесь накипь» Газета «Труд». 29 декабря 1932 года. Соб­ственно, то же самое содержалось и в служебных инструкциях по введению паспорт­ной системы: «Главная цель выдачи паспор­тов — точно установить социальное положение».

Если следовать этой логике, графа «социальное положение» должна была стать главной в советском паспорте, однако таковой не стала. Дело в том, что основ­ная интрига — а именно определение социального положения и отделение своих от «чужих» — решалась еще на под­ступах к паспорту, поскольку паспорт могли получить только те, кто соот­ветствовал номенклатуре социально прием­ле­мых типов. В паспорте фиксировался лишь один из леги­тимных вариантов. Все остальные («социально чуждые») категории населения автоматически исклю­чались из паспортной классифи­кации, а их представители заноси­лись в особые списки на выселение.

В паспортных документах учрежда­лась и фиксировалась официальная соци­альная иерархия, вершиной которой были рабочие. Из их числа во время паспортизации формиро­вались бригады помощи милиции, призванные уста­новить «подлинное социальное лицо» претендентов на получение паспортов и, соответ­ственно, на проживание в режимной местности. Энтузиазм, с кото­рым действовали отряды «экспертов», объяснялся не только идеологиче­скими соображениями и классовой ненавистью, но и вполне прагмати­чески: освобо­жденная жилплощадь заселялась в первую очередь активным пролетариатом и так называемыми ответственными работниками. Комиссии по паспор­тиза­ции захлестнула волна доносов: «Доносили на соседей: бывших служителей культа, на тех, у кого обнаруживали „буржуазные наклон­ности“, или на тех, кто якобы зани­мался какими-то махинациями» Н. Муан. «Внутрисоюзные границы граждан­ственности: территориальное выражение дискриминации в Советском Союзе через паспортную систему». М., 2009. В сомнительных случаях ОГПУ приступало к проверке заявленного социального происхождения.

Актуальные для органов управления социальные идентичности были гораздо разнообразнее, чем офици­ально объявленные. Кроме утвер­жденных категорий, в нее входили те группы, которые как раз отсутствовали в паспортном списке: кулаки, купцы, жулики, проститутки, дармоеды и так далее. На их выявле­ние и были направлены усилия организаторов паспортизации. По сути дела, пас­портная номенкла­тура социальных положений отражала не существующую, а официально одобренную и пред­писанную на настоящий момент социальную структуру. Тем самым не вошедшие в нее социаль­ные группы оказывались несуще­ствую­щими в официальном социальном пространстве. Эта невидимость «эксплуататоров» и «асоциальных элементов» закреплялась отсутст­вием у них паспорта. Точнее, предполагалось, что они должны быть непременно выявлены и проявлены, но в другом спектре социального пространства — в качестве вра­гов, которые должны быть снабжены другого рода документами, а именно дела­ми и справками заключенных. При получении паспорта главным была даже не конкретная позиция на шкале социальных состояний, а то, в какую часть спектра человек попадал и, соответственно, получал он паспорт или нет.

После проведенной во время паспор­тизации сортировки населения ажиотаж вокруг определения социального положения заметно утих. В принятой в 1936 го­ду сталин­ской конституции все граждане Страны Советов обретают равные права независимо от «социального происхождения, имущественного положения и прошлой деятельно­сти». Несмотря на провозглашенное равен­ство, «классовый подход» сохранялся, но в специфическом варианте. После длительных поисков были выделены три социальные неантагонистические категории: рабочие, колхозники и интеллиген­ция, пришедшая на смену служа­щим. И только в 1974 году из Положения о паспортах был исключен пункт о фиксации «социального положе­ния». Проект «СССР как классовое общество» был фактически завершен. В реализации этого проекта паспорту была отведена особая роль — быть основным инструментом констру­иро­вания и поддержания новой социаль­ной структуры.

Непростую историю пережила в Рос­сии категория национальной, то есть этни­ческой принадлежности. В доре­волюционной России национальность в доку­мен­тах не фиксировалась, а если требовалось, то определялась, как правило, по вероисповеданию и/или языку. Официальная практика была такова, что, например, лютера­не считались немцами, и наоборот: вчерашний немец авто­ма­тически становился русским, после того как принимал православие. Изве­стна сцена из «Дамы с собачкой» Антона Павловича Чехова:

— Я сейчас внизу в передней узнал твою фамилию: на доске написано фон Дидериц, — сказал Гуров. — Твой муж немец?
— Нет, у него, кажется, дед был немец, но сам он православный.

В последние десятилетия империи национальность (в тех случаях, когда возникала необходимость в ее фик­сации) все чаще определялась не столь­ко по вероисповеданию, сколько по «родному языку».

Разработка советского проекта «нацио­нальность» осложнялась тем, что зна­чительная часть населения не имела вовсе или имела весьма смутные пред­ставления о своей национальной принадлежности, да и устойчивого перечня «нацио­наль­ностей», проживающих в СССР, не существовало (собственно, и до сих пор списки «уточняются» при каждой переписи). На вопросы «Кто вы?», «Какой народности?» обычно отвечали: «Мы здешние (тутошние)» или «Мы крестьяне/мусульмане/католики» и так далее.

При рассмотрении этой категории следует также учесть, что сразу после рево­люции была упразднена прежняя сословная структура, а с 1918 года были отме­нены всякие указания на вероисповедание в документах, удостоверяющих лич­ность. Новой власти требовались постоянные категории, с помощью которых можно было бы разделить население на определенные группы для более эффек­тивного проведения своей политики.

Введение категории «националь­ность» в советский паспорт на пер­вый взгляд не очень согласуется с принципом равенства. Формально все национальности обладали одинаковыми правами, однако в реальности дело обстояло иначе, и в последующие годы это проявится в полной мере. Идея равенства всех нацио­нальностей СССР на первых порах подкреплялась и фактическим отсут­ствием официальных правил определения национальной принад­леж­ности. «Положение о паспортах», вышедшее в 1932 году, никак не регла­мен­ти­ровало процедуру определения национальности: запись производилась со слов вла­дель­цев паспортов. Другими словами, все получавшие паспорта могли указать национальность, руководствуясь своими представлениями. В Инструк­ции работ­никам пунктов по заполне­нию паспортов и временных удостоверений от 26 января 1933 года никаких сложностей по этой графе не предусмотрено: «Графа 3. Нацио­нальность. Пишется национальность владельца паспорта — русский, украи­нец, грузин, белорус, еврей, латыш и т. д.». Заполнение этой графы практически никак не контро­лировалось, и на нее не обращали особого внимания ни владельцы паспортов, ни органы милиции.

Однако к середине 1930-х годов ситуация начинает меняться, что было непо­сред­ственно связано с формированием образа страны, находящейся в окруже­нии враждеб­ных сил. Основной угрозой пред­ставлялись сопредельные госу­дар­ства, которые имели свои диаспоры в Стране Советов, — прежде всего поля­ки и немцы. Представители этих диаспор («инонационалы» в термино­ло­гии НКВД) рассматривались в каче­стве потенциальных и реальных шпионов и дивер­сантов. Задачей органов становилось их выявление и обезвреживание. О характере «обезвреживания шпионской сети» говорят многочис­ленные свиде­тельства. В областных архивах находятся данные о том, как сотрудники НКВД, стремясь выпол­нить план по обнаружению польских шпионов, аресто­вы­вали лиц других национальностей и выбивали из них нужную националь­ность. Например:

«По распоряжению руководящего работника Донецкого УНКВД Воль­ского путем избиений от 60 арестованных украинцев, белорусов и рус­ских были получены показания о том, что они являются поляками».

Сотрудники НКВД подозревали, что, пользуясь свободой в определении национальности, многие поляки числились по паспортам русскими и белору­сами. На поиски «инона­цио­налов» были мобилизованы крупные силы, причем не только из вспомогательных служб. Напри­мер, оперативник Вацлав Гридюшко под видом электромонтера получал доступ к домовым книгам и выписы­вал ежедневно по пять-восемь нерусских фамилий. Планы-то надо было выполнять — не мудрствуя лукаво, в поляки записывали всех с фамилия­ми, оканчивающимися на «-ский».

В вопросе национальной принад­лежности чекистам требовалась ясность, и она была введена цирку­ляром НКВД СССР №  65 от 2 апреля 1938 года, которым предписывалось: «Запись национальности должна быть произведена в соот­ветствии с фактическим национальным проис­хождением родителей». Загвозд­ка состояла в том, что родители далеко не всегда представляли себе свое «фак­ти­ческое национальное проис­хождение». Я уж не говорю о потом­ках смешан­ных браков. Кроме того, напомню, что в своих документах прежде можно было указывать любую национальность, и, поскольку этому не придавалось значе­ния, писали кто во что горазд. Но, пожа­луй, не менее важно было то, что этот циркуляр не стал фактом публичного права и о нем не знали даже те, кого он непосредственно касался.

Вообще говоря, чиновники-чекисты ничего принципиально нового не приду­мали. Определение своей принадлежности к тому или иному роду-племени, народу велось по родителям (хотя были и другие важные признаки: религия, язык, культура). Просто из всех возможных признаков был выделен один — по той причине, что он, видимо, казался им наиболее «объективным», почти наглядным. С его помощью при желании можно установить происхождение, а следовательно, и национальность.

Несмотря на то что определение национальности по родителям казалось чиновникам очевидным, как только стали требовать именно этого, возникли проблемы. В разные инстан­ции приходили сотни писем с вопросом: «Кто я? Помогите разо­браться». Но оказалось, что гораздо больше писем от тех, кому припи­сали, с их точки зрения, «неправиль­ную» национальность. Например, человек считает себя белорусом и вдруг при получении паспорта обнару­жи­вает, что его записали поляком. Это была распространенная практика: работ­ники паспортных столов писали в паспортах то, что им казалось правильным. Естествен­но, гражданин пытался добиться справедливости и доказать, что запись сделана неверно.

Авторы писем старались обосновать свою «правильную» национальность по тем признакам, которые они считали убедительными в создав­шей­ся ситуации. Основной акцент правильности/неправильности припи­санной национальности делал­ся на воспитании, обычаях и, шире, культуре. Это сформулир­овано, например, в письме гражда­нина Рамих:

«Формально по национальности я значусь немцем, но по существу ни­чего немецкого во мне нет. Я не знаю ни немецкого языка, ни немецких обычаев и нравов, все время общался и воспитывался среди русских».

Отмечу, что с этого времени для опре­деления национальности в паспортах и в переписях стали применять разные стратегии: в пас­портах — по родителям, в переписях остался прежний принцип — по само­определению.

Новый порядок определения нацио­нальности был внесен в Инструкцию по при­менению Положения о пас­портах в 1940 году, но она, как и все паспорт­ные инструкции, была с гри­фом «Секретно». Письма граждан и запросы от офи­­циальных органов продолжали поступать, но НКВД не торопился с откры­той публи­кацией. Лишь в Положении о паспор­тах 1953 года, опубли­ко­ван­ном мизерными тиражами, появились соответствующие разъяснения о заполнении графы «националь­ность». Таким образом, зазор между свобод­ным определением нацио­нальности и предписанным («национальность по ро­дителям») оказался не 20 лет, как можно было бы понять из опубликованных документов, а всего лишь пять (с 1933 по 1938 год), и вызвано это было сообра­же­ниями «оперативного» (то есть репрессивного) характера.

Эта ситуация прекрасно иллюстри­рует функционирование правовой системы в СССР. Официально все эти 20 лет действовали Положения, согласно которым графа «националь­ность» заполнялась со слов владель­цев паспортов. Однако советский человек должен был верить не напи­сан­ному, а конкретным прак­ти­­кам. Можно сказать, что содержание «совершенно секретного» циркуляра трансли­ровалось в народные массы действиями работников милиции и без осо­­бого труда было усвоено этими массами, привыкшими к такой форме восприятия советского законодательства. Причем порядок определения нацио­нальности по родителям стал общим: не только для «сомнительных», но и для всех граждан СССР. Можно лишь констатировать, что за весьма короткое время «национальность» из чего-то необязательного и малопонятного превратилась в нечто вполне определенное — свойство, которое каждый человек получает при рождении, наследуя его от родителей.

Новый порядок определения национальности стал действенным инструментом развернувшихся в конце 1930-х и в 1940-х годах этнических депортаций. Од­ним из многих эффектов депортаций по национальному признаку стало резкое увеличение числа поддельных записей в графе «национальность». Записи «не­мец», «поляк», «калмык» чаще всего менялись на «русский». Разумеется, не все обладатели «опас­ных» записей прибегали к подделкам. Были и те, кто пытал­ся «исправить» национальность легальным путем, однако не многих ждал успех. Напри­мер, в докладе о работе паспортного отдела милиции за 1944 год отмечено:

«В соответствии с циркуляром НКВД… от 29.12.43 от Управлений мили­ции поступило и рассмотрено 65 заявлений граждан об изменении в пас­портах записи о национальности. Из них удовлетворено — 4, отка­зано — 42, остальные направлены на периферию для оформления».

Послевоенные поколения воспри­нимали введенный НКВД порядок опреде­ле­ния национальности по родителям как данность. После кампании по борьбе с космополитиз­мом (1948–1953 годы) дискримина­ция по национальному при­знаку перешла из сферы государственной политики в сугубую повседнев­ность и приняла разнообразные формы. Пожалуй, только у тех, чьи родители были по паспорту русскими, не возникало особых проблем с «пятым пунк­том», в ча­стности с его восприятием окружающими. Все остальные в той или иной сте­пени ощущали свою принадлежность к «другой» национальности.

Завершая рассмотрение офици­альных требований относительно этой катего­рии, следует отметить, что введение категории «нацио­нальность» в паспорт было проведено в два этапа. На первом этапе (1932–1938 годы) национальность определялась со слов владельца паспорта и ей не уделялось особого внимания. Но когда НКВД потребовалась ясность в этом вопросе, был применен привыч­ный (по примеру установления социальной принадлежности) принцип опреде­ления «по происхо­ждению», то есть по родителям. Такое, почти биологиче­ское, определение национальности как наследственного признака давало орга­нам возможность хоть как-то контролировать запись в паспортной графе. Стро­го говоря, провозглашен­ный Советами равный правовой статус нацио­наль­­но­стей противоре­чил требованию обязательной фиксации националь­но­­сти. Однако категория «национальность» стала не просто учетной (стати­сти­ческой, как это было в Российской империи), но именно правовой, по­сколь­ку национальным сообществам был придан разный статус: одни из них имели свое территориальное образо­вание, другие — нет; одни считались наро­дами, а другие — народностями и так далее. В результате жесткая бюро­кра­тическая предписанность определения национальности вступила в слож­ные отношения с групповыми и индивидуальными идентичностями. Одни воспри­няли ее как естественное основание своей индивидуальности, у других оно вызвало различные формы отторжения, вплоть до стремления избавиться от предписанной стигмы.

Отмена записи о национальности в новом российском паспорте, который был введен в 1997 году, проявила всю неоднозначность отношения к этой категории широких кругов населения. Судя по развернувшимся спорам, за советское время сформировались по меньшей мере две позиции. За отмену записи были главным образом те, чьи родители  принадле­жали к разным национально­стям. Они, как правило, аргументировали свою позицию тем, что националь­ность зависит от того культурного контекста, в котором они родились и взрослели. Против исчезновения записи в паспорте выступали те, кто привык определять национальность по родителям и чья этническая самоидентифи­ка­ция совпадала с записью в паспорте. Казалось бы, отмена записи никак не вли­я­ла на их иден­ти­фикацию, однако для многих запись в паспорте была той опорой, в отсут­ствии которой виде­лась прямая угроза утраты корней, утраты связи со своим народом.

Забота о сохранности связи с исто­рическими корнями — общее место в уста­нов­ках противников отмены графы. Вместе с тем показательно то, что, по дан­ным этносоциологиче­ского исследования, проведенного в 1988 году, почти четверть русских затруднялись ответить, что их род­нит со своим народом, кроме соответствующей графы в паспорте. Можно сказать, что запись в совет­ском паспорте (своего рода «паспорт­ная национальность») в конечном итоге приобрела самостоятельную ценность и сама по себе стала суще­ственным компо­нентом в формиро­вании этнической идентичности.