Застой, диссидентство, андеграунд и третья волна эмиграции

Новые репрессии и ответ на них: политическая культура «длинных семидесятых»

Автор Илья Кукулин

Одно из самых значимых политических событий второй половины ХХ века длилось, по оценкам разных наблюдателей, от трех до пяти минут. 25 августа 1968 года восемь человек — пятеро мужчин и три женщины, одна из них с ма­леньким ребенком — вышли на Красную площадь в Москве, сели у Лобного места и развернули плакаты, осуждавшие вторжение в Чехослова­кию. Ввод войск в эту страну произошел за несколько дней до этого — в ночь с 20 на 21 ав­густа — соединенными силами СССР и его союзников — стран Организации Варшавского договора. Через несколько минут на участников демонстрации набросились «топтуны» — сотрудники КГБ в штатском, дежу­рившие на Крас­ной площади. Они вырывали и рвали лозунги, избивали проте­стующих, пока за теми не приехали милицейские машины; один из «топтунов», по свиде­тель­ству очевидцев, даже кричал: «Бей жидов!» Позднее участники демонстрации были приговорены к тюремному заклю­чению или к ссылке, двое — Горба­нев­ская и Файнберг — признаны невменяемыми и отправлены на принудительное психиатрическое лечение, самая младшая — 21-летняя Татьяна Баева — по до­го­во­ренности с «подельниками» сказала, что случайно оказалась на месте сидя­чей демон­страции, и поэтому не была при­влечена к суду. Позже она продол­жила диссидентскую деятельность.

Еще на стадии подготовки этой акции друзья и знакомые протестующих — те, кто знал о планах провести демонстрацию, разделились в своих оценках: одни поддерживали эту идею, другие нет. Представители второй группы называли действия протестующих «самосажанием» — по аналогии с самосожжениями старообрядцев. Они считали, что выступление, за которым может последовать только немедленный и неминуемый арест, не может привести к каким бы то ни было политическим переменам. Однако уже на следующий день после «де­монстрации семерых» во многих странах узнали о том, что в СССР есть люди, несогласные с захватнической политикой своего государства. «Семь чело­век на Красной площади — это, по крайней мере, семь причин, по которым мы уже никогда не сможем ненавидеть русских», — писала газета Literární listy, одно из немногих оппозиционных изданий, продолжавших выходить в Чехо­сло­ва­кии еще несколько месяцев после вторжения. Так независимое общест­венное мнение в СССР стало самостоятельным фактором международной жизни.

1968­–1969 годы стали переломными в истории советской культуры. С них принято отсчитывать период, который называется «длинные семидесятые» и охватывает время вплоть до начала перестройки. Отношение к вторжению в Чехословакию разделило советскую интеллектуальную и культурную среду. Часть этой среды искренне считала, что «если бы не мы, там завтра были бы войска НАТО» (как говорят и сегодня), другие испытывали острый стыд за свою страну и солидарность с демонстрантами. «Длинные семидесятые» вообще стали временем углублявшегося раскола в обществе — не только и не столько политического, сколько мировоззренческого. Одни люди были довольны относительным материальным благополучием и прекращением скандальных эскапад Никиты Хрущева. Другие считали советское общество и самих себя глубоко несвободными, но полагали установившийся порядок вещей неизбеж­ным и соглашались на конформистское поведение — пусть и скрепя сердце. Те же, кто стремился к новациям в науке или искусстве, чаще всего принимали новую историческую эпоху как время бесконечной и трудной борьбы за само­­реализацию. Тем не менее все они теперь знали: есть люди, гото­вые пойти на открытую конфронтацию в споре с государством.

Любые публичные манифестации в СССР 1930–1950-х годов, с официальной точки зрения, могли быть направлены только на поддержку властей. В Кон­ституции СССР 1936 года было закреплено право на свободу слова и собраний (статья 125), но его надлежало реализовывать «в соответствии с интересами трудящихся и в целях укрепления социалистического строя». Последняя по­пыт­ка провести публичную акцию с протестом против политики руковод­ства СССР состоялась в Москве и Ленинграде 7 ноября 1927 года: это были демон­страции троцкистов, успешно разогнанные милицией.

Новый публичный протест в СССР начался за десять лет до демонстрации на Красной площади — но не с политических демонстраций, а с чтения стихов. В 1958 году в Москве был открыт памятник Владимиру Маяковскому — един­ственному поэту-авангардисту, вошедшему в советский литературный канон. Сразу после открытия около памятника начались регулярные поэтические чте­ния, а за чте­ниями часто следовали дискуссии. В этих акциях стали при­ни­мать учас­тие авторы, совсем не лояльно относившиеся к советскому режиму. Высту­павших часто задерживала милиция. В 1961 году наиболее жесткий критик совет­ского строя из числа «маяковцев» — поэт Илья Бокштейн, обличавший совет­скую власть как преступную, — был арестован и приговорен к пяти годам лагерей.

В 1965 году в Москве впервые с 1927-го состоялись две независимые от властей манифестации. 14 апреля, в день смерти Маяковского, — шествие-перформанс участников поэтической группы СМОГ (одна из расшифровок — «Смелость, мысль, образ, глубина»): они требовали свободы для левого, новаторского ис­кус­ства. Вторая — «Митинг гласности» — прошла в День Конституции СССР, 5 декабря, на Пушкинской площади. Участники митинга — около 200 чело­век — выступали за гласность суда над писателями Андреем Синявским и Юли­ем Даниэлем. Синявский и Даниэль были арестованы незадолго до этого; их обвиняли в антисоветской пропаганде за публикацию литера­тур­ных про­изведений за границей. Они печатались под псевдонимами Абрам Терц и Нико­лай Аржак соответственно.

Митинг 5 декабря был разогнан милицией и агентами КГБ. Однако эта демон­страция отчетливо свидетельствовала о том, что в первой половине 1960-х го­дов в СССР — прежде всего в Москве и Ленинграде — сформиро­валось неза­висимое движение за защиту гражданских свобод. Его участники выступали с тре­бова­нием соблюдения советских законов и Конституции 1936 года, где формально были провозглашены основные гражданские права. В СССР была опубликована и Декларация прав человека, хотя в 1948 году советская деле­гация не подписала в ООН этот документ. Советский Союз присоединился к декларации позже, тем не менее идея универсальных прав человека все же была относительно известна в советской интеллектуальной среде.

Важнейшим инструментом нового движения стал самиздат — самостоятельное копирование и распространение запрещенных в СССР текстов; проще всего такое копирование осуществлялось с помощью печатных машинок, но исполь­зо­вались и другие технологии — например, перефотографирование бумажных страниц. Со второй половины 1950-х годов по рукам ходило все больше перепе­чаток «крамольных» выступлений на публичных собраниях или стихотворений «неправильного» содержания, но во второй половине 1960-х к ним добавились романы, эссе и политические манифесты. Запрещенные книги, изданные на За­­па­де и ввезенные в СССР контрабандой или по дипломатическим кана­лам, называли «тамиздатом».

Первоначально участники нового движения апеллировали только к властям СССР, но очень быстро, увидев, что их адресат, мягко говоря, не настроен на диалог, стали обращаться к международному общественному мнению. Пер­вым событием такого рода стало обращение Павла Литвинова и Ларисы Бого­раз, написанное 11 января 1968 года. Литвинов и Богораз требовали соблюде­ния законности в суде над Юрием Галансковым, Александром Гинз­бургом, Алексеем Добровольским и Верой Лашковой, которых обвиняли в распро­стра­нении самиздата и контактах с эмигрантской организацией «Народно-трудо­вой союз». Воззвание Литвинова и Богораз заканчивалось фразой: «Мы пере­даем это обращение в западную прогрессивную печать и просим как можно скорее опубликовать его и передать по радио — мы не обращаемся с этой прось­бой в советские газеты, так как это безнадежно». Обращение было зачи­тано по Би-би-си и упомянуто в редакционной статье лондонской «Таймс». С этого времени преследования диссидентов мгновенно становились извест­ными на Западе и создавали все более негативный образ Советского Союза на международной арене.

Теоретики нового движения — Александр Есенин-Вольпин, Владимир Бу­ковский и другие — с самого момента его возникновения в середине 1960-х настаивали на нескольких центральных принципах: действия должны быть открытыми, ненасильственными и основываться на существующих советских законах. Этим они били по больному месту советской внутренней политики: законы СССР и союзных республик изначально были рассчитаны на избира­тельное применение.

Участников этого движения называли диссидентами (от старинного названия протестантов, живших в католических странах). По-видимому, в 1960-е го­ды это слово — сперва в ироническом смысле — ввел в оборот историк культуры Леонид Пинский, а затем — уже серьезно — западные корреспон­денты в Мо­с­кве. Термин «правозащитники» по смыслу более узкий: так называли тех, кто последовательно боролся именно за юридическую реализацию прав граждан.

На формирование нового общественного течения государство отреагировало незамедлительно. После первых же независимых демонстраций, 16 сентября 1966 года, Президиум Верховного Совета РСФСР внес в Уголовный кодекс Рес­публики статью 190 — и тогда же аналогичные статьи были внесены в Уго­лов­ные кодексы других союзных республик. Эта статья предполагала уголовное преследование «за распространение заведомо ложных измышлений, пороча­щих советский государственный и общественный строй» (часть 1) и «органи­за­цию или активное участие в групповых действиях, нарушающих общест­вен­ный порядок» (часть 3). Так отныне полагалось квалифицировать любые демонстра­ции, организованные независимо от желания властей.

Тех, кто вышел на Красную площадь в августе 1968 года, судили именно по 190-й статье. Она предусматривала меньшие тюремные сроки, чем 70-я («Антисовет­ская агитация и пропаганда» — эту статью инкриминировали не только Бокштейну, но также и Гинзбургу, и Галанскову, и Лашковой, аре­стованным в январе 1967-го). Зато подвести под 190-ю можно было почти любые политические и соци­аль­ные высказывания, не совпадавшие с офици­альными оценками, и публич­ные действия, не получившие официального одобрения.

Диссиденты не были единой группой: под этим названием условно объеди­няют участников очень разных кружков, с разными убеждениями. Некоторое единство это движение обретало благодаря давлению государства: его участ­ники постоянно обменивались опытом по распространению информации и противостоянию репрессиям. Тем не менее они энергично спорили между собой на самые разные темы. Необходимость гражданского сопротивления соединяла в едином поле либералов-западников, социалистов и коммунистов. Все три группы полагали, что в СССР попраны принципы социальной справед­ливости. К ним примыкали русские националисты, которые критиковали советскую власть не за это, а за ее «антирусский характер». Присоединялись к общему протесту и православные, стремившиеся к обновлению Церкви и ослаблению государственного контроля над ней, и представители гонимых протестантских церквей — баптисты и пятидесятники. Свое место в общем диссидентском движении нашли национал-активисты из балтийских респуб­лик, а также независимые украинские писатели и евреи, добивавшиеся права на выезд в Израиль. Всех их сплачивало осознание общей уязвимости перед Советским государством, которое могло обрушиться на любую автономную организацию.

В целом деятельность диссидентов была направлена на защиту прав человека и против усиления тоталитарных тенденций власти — или, как тогда говорили, против возвращения сталинизма. Их намерения не были политическими в том смысле, что они в большинстве своем не собирались бороться за власть или учреждать политические партии.

Диссидентская активность охватывала десятки, самое большее — сотни че­ловек. Но она выражала глубинный и очень важный процесс — медленный, но неуклонный распад советской идеологии и возникновение новых форм социальности, общественной нравственности и социального самосознания.

Заклеймив Сталина на XX и XXII съездах КПСС, Никита Хрущев стремился вернуть коммунистической идеологии в ее советском варианте магические моби­ли­зующие свойства, которые она имела в прежние десятилетия. Под «мо­би­ли­зующими свойствами» имеется в виду, что советская идеология, особенно на раннем этапе развития, давала людям ощущение осмысленности их жизни, воодушевляла на тяжелый труд при очень небольшой зарплате и помогала закрывать глаза на бессудные аресты, массовую нищету и повсе­дневное хам­ство. Однако к концу 1960-х годов стало ясно, что эта идеология (при всех ее усовер­шенствованиях, осуществленных в эпоху оттепели) все меньше вос­при­нима­лась как осмысленная. И это касалось не только интеллигенции, но самых разных социальных групп: колхозников, рабочих, даже школьников.

Диссидент, писатель и социолог Андрей Амальрик в 1969 году писал в эссе «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», что стремление к большей свободе у людей в конце 1960-х последовательно росло, а власти предоставить такую свободу были не готовы или не согласны. И хотя общество в это время было куда более разнообразным и сложным, чем в начале оттепели, многими владело ощущение удушья и тотального отчуждения от власти. Руководство страны, хотя и предпринимало резкие действия вроде агрессии против Чехо­сло­вакии, больше всего было озабочено сохранением статус-кво. Собственно, и вторжение в эту страну было направлено на то, чтобы у жителей СССР и со­юзных ему стран не было соблазна жить по-другому: руководство Чехосло­вакии попыталось несколько ослабить (не отменив вовсе) цензурные правила и либерализировать общественную жизнь, что и имело своим результатом насильственную смену власти.

Консервации советского строя способствовали благоприятные внешние об­стоятельства. В 1973 году Израиль одержал победу над напавшими на него вой­сками Сирии и Египта (так называемая война Судного дня). В ответ на разгром союзников коалиция стран — производителей нефти, где задавали тон араб­ские государства, вместе с не входившими в эту организацию Египтом и Си­рией объявила эмбарго на поставки нефти западным странам — союзни­кам Израиля. Цена нефти на мировых рынках выросла в четыре раза. Главным выиграв­шим от повышения цен стал Советский Союз: его поставки углеводо­родов в Европу резко выросли. Нефтяные деньги сделали социальные и эко­номи­­че­ские инновации в СССР решительно ненужными, за исключением, конечно, вооружений и средств слежки за собственными гражданами. Перевод эконо­мики в режим сырьевого государства совпал с утратой коммунисти­че­ской идеологией мобилизующей силы — и это совпадение оказалось для Совет­ского Союза роковым: государство перестало быть заинтересовано в массовой мобилизации, от большинства граждан требовалась только демонстрация лояльности и конформизма, жизнь по принципу «не высовывайся».

Поэтому 1970-е годы стали временем упадка трудовой этики. На огромном ко­ли­честве предприятий рабочие занимались откровенной халтурой. Они часто воровали с заводов и фабрик детали и приспособления, пригодные для того, чтобы их перепродать или использовать в домашнем хозяйстве (в газетах таких людей называли «несунами»). Увлеченное отношение к собственной профес­си­о­­нальной деятельности было свойственно в основном людям искус­ства и пред­ставителям фундаментальной науки, которые могли воодушевляться интел­лектуальными перспективами собственной работы, и работникам военно-промышленного комплекса, которые чувствовали себя участниками геополи­тической игры — глобального соревнования сверхдержав.

6 мая 1970 года было принято постановление Совета министров РСФСР «Об утвер­ждении Правил застройки сельских населенных пунктов РСФСР», где впервые использовался термин «неперспективная деревня». Сотни россий­ских деревень были объявлены «неперспективными» — и в них прекращалась поддержка школ, магазинов, клубов, транспортной инфраструктуры. Многие из сел, которые все же было решено сохранить, тоже находились в состоянии глубокого упадка.

Крестьяне старались любой ценой бежать в города. В мегаполисах они попол­няли ряды «лимитчиков» — тех, кому разрешалось получить прописку по «ли­ми­там», которые государство предоставляло промышленным пред­приятиям. Со временем провинциальную и деревенскую молодежь, закрепив­шуюся в больших городах, городские снобы стали называть презрительным словом «лимита».

Бегство из деревни можно было бы считать частью общемирового процесса урбанизации, если бы не одно обстоятельство. В развитых странах урбанизация сопровождалась улучшением условий работы на земле, так что один фермер вместе со своей семьей мог кормить десятки людей. А в СССР, при всей про­па­ганде механизации, крестьяне не были заинтересованы в результатах соб­ст­вен­ного труда, поэтому производство хлеба и всех остальных сельскохозяй­ст­вен­ных продуктов на рубеже 1970–80-х годов даже по официальной статис­тике почти не росло. Руководство КПСС закупало зерно в Северной Америке — на нефтяные деньги. «Ложь и позор ваш герб, колосья для которого вы экспор­тируете из США», — писал в 1977 году литератор Гелий Снегирев в письме к Леониду Брежневу. За свое письмо, которое завершалось декла­рацией об от­казе от советского гражданства, Снегирев был арестован и умер после несколь­ких месяцев тюремных мучений.

Советская пленка для цветного кино «Свема» передавала цвета хуже, чем им­портная: это было заметно, если сравнивать советские фильмы и западные, шедшие тогда же в советском прокате. Но блеклость цветов «Свемы» словно бы соответствовала тусклости красок тогдашней советской повседневности. В ат­мо­­сфере тоскливой безысходности и предсказуемости особенно заметно было расхождение между пафосными сообщениями прессы и телевиде­ния и реаль­ной жизнью. В СССР без блата невозможно было достать никакие качествен­ные товары или попасть к хорошему врачу; изобретения и открытия ученых не интересовали руководителей промышленности; представители «неправиль­ных» этнических групп (евреи, крымские татары) сталкивались с ограничени­ями при приеме на учебу и работу, а выезд из страны жестко ограничивался.

Миллионы жителей СССР занимались деятельностью, предосудительной с точ­ки зрения законов и неписаных норм советской жизни: доставали и пере­про­да­вали товары, полученные по блату, читали самиздатские и тамиздат­ские кни­ги, слушали по ночам вещающие по-русски западные радиостанции — их тогда называли в обиходе «голоса», потому что две из них назывались «Голос Аме­рики» и «Голос Израиля». Власть была готова закрывать глаза на такие формы поведения, но лишь до тех пор, пока человек не перехо­дил невидимой черты — не отказывался от общей лояльности власти. Лояль­ный гражданин должен был сидеть на собраниях на предприятии и голосовать «за», не протестовать против несправедливости, не создавать «непонятных народу» произведений, не давать собственных объяснений действиям совет­ского режи­ма. Нарушить стандарты ло­яльности можно было разными способами, и все они влекли немед­лен­ное наказание, от недопуска к защите диссертации до тюремного заклю­че­ния.

В 1970-е годы сотрудники КГБ, партийные администраторы и иные началь­ни­ки достигли высочайшей изощренности в дозированных, «точечных» репрес­сиях, среди которых были препятствия карьерному продвижению, блокиро­ва­ние поездок за границу или внезапный запрет на публикацию книг и статей для ученых, инженеров и писателей, на концерты — для ком­пози­то­ров, на спек­такли и фильмы — для артистов и режиссеров. Такие «блокировки» не оформлялись с помощью судебных санкций, но эффективно выполняли задачу по запугиванию и унижению всех несогласных. По-види­мому, одним из главных архитекторов этой стратегии «ежедневных подза­тыльников» был Юрий Андропов — руководитель КГБ СССР в 1967–1982 годах. Созданная под его руководством система развращала общество ощущением цинизма и безна­дежности любых усилий по улучшению социальной атмо­сферы.

Многие интеллектуалы или просто предприимчивые люди, чувствовавшие себя скованными по рукам и ногам, в этих условиях стремились эмигрировать. Нео­жи­­данно у них появились возможности для такого отъезда — пусть и в очень скромных масштабах. Утром 24 февраля 1971 года двадцать четыре еврея вошли в приемную председателя Президиума Верховного совета СССР и отка­зались оттуда выходить, пока не получат разрешения эмигрировать в Израиль. Среди этих людей был уже известный тогда в Советском Союзе киносценарист Эфраим Севела. До этого еврейские активисты несколько раз устраивали по­доб­­ные демонст­рации в дру­гих государственных учреждениях — например, в отделах виз и разрешений, ОВИРах, — и все они неизменно заканчивались арестами. Но после того, как началась акция в приемной, руководство СССР на срочном совещании приняло решение все-таки облегчить эмиграцию совет­ских евреев в Изра­иль, чтобы не устраивать международный скандал и немного улучшить отношения СССР с США. Желающих эмигрировать ока­залось до­воль­но много. Уехать стремились не только евреи, но и представители других национальнос­тей — то есть те, у кого в паспорте в графе «националь­ность» не стояло столь неу­доб­ного в остальных случаях слова «еврей». Частой прак­тикой стали межна­ци­ональные браки — реальные и фиктивные. Появи­лась ироническая пого­ворка «Жена-еврейка — не роскошь, а средство передви­жения».

Уже вскоре советское руководство испугалось того, как много людей выразило стремление убежать из-под его контроля, и, хотя не запретило выезд вновь, окружило его многочисленными рогатками. Так, желавшие эмигрировать должны были заплатить при выезде огромную сумму (сравнимую со стои­мо­стью автомобиля) за полученное в СССР среднее и высшее образование. Через несколько лет под международным давлением этот налог отменили. В некото­рых ОВИРах от уезжавших требовали сдать все телефонные книжки, чтобы в руки «врага» не попали телефонные номера каких-нибудь засекреченных ученых. В учреждениях, где сотрудник подавал на выезд, часто устраивались официальные собрания, на которых буду­щего эмигранта и всю его семью шельмовали как предате­лей и дезерти­ров. Сочинения покинувших страну ученых, писателей и журна­листов подлежали немедленному запрещению и изъятию из продажи и из библиотек.

Помимо евреев, эмигрировать разрешалось этническим немцам (тем, у кого в графе «национальность» было написано «немец»), если те доказывали, что у них есть близкие в Западной Германии, или армянам, которые ехали к род­ственникам в одну из армянских диаспор на Западе или на Ближнем Востоке. Всего в 1971–1980 годах из СССР уехало около 347 тысяч человек. Многие поки­давшие страну по «еврейской» линии стремились перебраться не в Израиль, а в США, где их ста­ли называть третьей волной эмиграции (первая волна — после револю­ции 1917 года, вторая — во время и сразу после Второй мировой войны).

С середины 1970-х годов КГБ стало использовать практику «на Запад или на Восток»: от инакомыслящих иногда прямо требовали эмигрировать под угрозой ареста и отправки в лагерь. Некоторые смельчаки выбирали второе, но тех, кто выби­рал отъезд, было, конечно, гораздо больше. Об Александре Солженицыне, который в 1970 году получил Нобелевскую премию по лите­ратуре за книгу «Архипелаг ГУЛАГ», Юрий Андропов думал, что тот будет готов пойти в тюрь­му, а его заключение вызовет слишком большой скандал на Западе. Поэтому Солженицын в 1974 году был принудительно вывезен в Западную Германию — репрессивная мера, не применявшаяся с 1923 года, когда из Советской России точно таким же способом, на самолете, и тоже в Гер­ма­нию был вывезен поли­тический оппонент Ленина рабочий-большевик Гавриил Мясников.

Частью новой волны эмиграции становились и те советские люди, которые отказывались возвратиться, оказавшись в одной из западных стран: например, знаменитый танцор Михаил Барышников (в 1974 году). Иногда рисковые люди использовали самые диковинные средства, чтобы бежать из страны. Худож­ни­ки Олег Соханевич и Геннадий Гаврилов ночью 7 августа 1967 года спрыг­нули с борта круизного лайнера «Россия», шедшего по Черному морю. В воде муж­чины надули взятую с собой резиновую лодку и за неделю без еды и прес­ной воды, совершенно обессилевшие, дошли на веслах до Турции, где попро­сили политического убежища. В целом среди третьей волны очень заметную часть составляли диссиденты, творческая интеллигенция и люди, которые надеялись вне СССР заняться бизнесом (у некоторых это получилось). В 1970-е в США, ФРГ, Франции и Израиле эмигранты создали несколько важнейших литера­турных журналов, споривших друг с другом и публико­вавших бесцен­зурные сочинения.

Произведения эмигрантов и попавшие за границу работы художников-нонкон­формистов вызвали дополнительный интерес к культуре (или, точнее, к куль­ту­рам) Советского Союза. В 1987 году русский поэт Иосиф Бродский, которого за пятнадцать лет до этого вынудили уехать из СССР, был удостоен Нобелев­ской премии по литературе. 

«Длинные семидесятые» впоследствии назвали эпохой застоя. Это название неточно: да, эти 15–17 лет в жизни страны были очень тяжелыми, но не застой­ными. Экономика была в упадке, однако общество бурно развивалось. Осо­бен­но динамичными оказались те группы и движения, которым удалось высколь­знуть из-под контроля государства, и их не останавливали даже преследования.

Помимо диссидентов, важнейшим из таких движений стало неофициальное искусство. Важнейшей проблемой советской культуры в 1950–1980-е годы была не цензура, а самоцензура. Большинство художников, которые хотели печататься, выставляться, ставить спектакли, слышать свою музыку испол­нен­ной, изначально приспосабливали свой вкус к требованиям админист­ра­торов, редакторов, репертуарных комиссий (от этих комиссий зависело, будет ли показан фильм или спектакль). Реже они настраивались на борьбу с ними, чтобы пробить свое произведение. Но в любом случае они держали в уме именно цензурные требования.

Еще в 1940-е годы теоретик и историк культуры Лидия Гинзбург писала в сво­ем днев­нике, что полный отказ от соотнесения с такими требованиями в СССР фактически является отказом от публичности: завоевание внутренней свободы означало, что тебя не напечатают, не исполнят, не выставят. Как ни уди­ви­тельно, с начала 1950-х годов появлялось все больше людей, готовых заплатить такую цену и показывать свои картины только на частных квартирах, читать стихи только в мастерских знакомых художников, писать музыку только для полулегальных концертов. Такое искусство историки называют неподцензур­ным, то есть в принципе не рассчитанным на прохождение через советскую цензуру, редактуру и редсоветы. Этот термин укрепился недавно, а сами участ­ники независимого художественного движения называли себя по-разному, например нонконформистами или представителями катакомбной культуры — видимо, по аналогии с подпольной частью православной церкви, которую тоже называли катакомбной.

В начале 1970-х годов, несмотря на сильный прессинг властей, авторы-нонкон­формисты создали фактически собственную культурную систему, параллель­ную государственному культурному производству. В ней участвовали сотни людей — и авторов, и машинисток, перепечатывавших самиздат, и тех, кто пере­давал эти произведения друг другу. Советская культура была искус­ственно сделана архаичной, она была отгорожена от большинства новых тенденций, развивавшихся в западных странах. По сравнению с лояльными писателями и художниками нонконформисты, как правило, знали гораздо больше о рус­ском модернистском искусстве начала ХХ века и о современных им течениях в других странах.

Произведения неподцензурного искусства могли быть сложными, необыч­ны­ми, эмоционально дискомфортными, говорили на темы религии, сексу­ально­сти, о катастрофах ХХ века — сталинском терроре и ГУЛАГе, описывали тота­литарные режимы, анализировали идеологизированное сознание совет­ского человека. Однако все эти мотивы часто были связаны с игрой. Вообще, игра, театральность, гротеск, сатира, клоунские маски были важными мотивами советского неофициального искусства, хотя и необязательными. Например, художник Виктор Пивоваров показывал повседневную отчужден­ность созна­ния и стандартизацию быта в картинах — пародийных каталогах («Проект предметов повседневного обихода для одинокого человека», «Проект снов для одинокого человека») или рисовал бытовые сцены — чуть условно, как в книжной иллюстрации, — а поверх каждой из таких сцен (например, подво­ротни или мужской одежды, брошенной на стул) писал каллигра­фическим почерком: «Где я?» Ничего подобного выставить официально в советском музее было бы невозможно.

Однако узнать о самом факте существования этой параллельной культуры можно было только через знакомых. Иногда «неправильные» стихи или прозу читали по западному радио, но, по-видимому, советские слушатели по боль­шей части воспринимали такие произведения как удивительное исключение, а не как новую, не включенную в публичное пространство советскую культуру. Таким исключением, например, считали одно из ключевых литературных про­изведений независимой культуры — поэму в прозе Венедикта Ерофеева «Мос­ква — Петушки» (1970), которую на радио «Свобода» читал Юлиан Панич — знаменитый своей харизмой актер советского кино, эмигрировавший в 1972 го­ду. Сегодня «Москву — Петушки» упоминают в своих работах даже консерва­тив­ные критики, не выказывающие никаких других познаний о ката­комб­ной культуре, но говорят об этом произведении как о жесте отчаявшегося одиноч­ки, который с «натуры» изобразил повсеместное рос­сийское пьянство. Для тех же, кто читал Ерофеева в контексте неподцензурной литературы, его поэма говорила прежде всего о парадоксальности и трагизме существо­вания любого человека (особенно советского) — неважно, пьющего или непьющего.

Одним из любимых выражений диссидентов было словосочетание «явочным порядком». Так говорили о реализации прав «без спроса». Так, явочным поряд­ком был осуществлен прорыв неподцензурного искусства в публичное прост­ранство — однако опять-таки не в советское, а в международное. 15 сентября 1974 года двадцать четыре художника из Москвы и Ленинграда собрались на пустыре на тогдашней окраине Москвы, в Беляево, и развесили на рейках (или держали в руках) свои картины, которые не могли быть выставлены ни в одной из советских галерей. Ни порнографии, ни политических карикатур там не было: это были произведения, недопустимые, с точки зрения советских цензурных инстанций, именно по эстетическим соображениям. Карти­ны про­висели максимум полчаса. Власти тоже приготовились к выставке, о которой знали заранее: на художников и на созванных ими иностранных корреспон­дентов набросились одетые в штатское милиционеры и начали их избивать, а картины раздавили тремя бульдозерами. Инициатор выставки, художник Оскар Рабин, повис на отвале бульдозера, который таскал его по всему пустырю.

«Бульдозерная выставка» вызвала такой сильный резонанс в западной прессе, что власти вновь пошли на попятный, как и в случае с еврейской эмиграцией. Через две недели после этого события администраторы от искусства сами предложили худож­никам-нонконформистам провести выставку под открытым небом — в парке «Измайлово», на следующий год — еще одну, уже под крышей, в павильоне «Пчеловодство» на ВДНХ. В 1976 году во Дворце конгрессов в Па­риже откры­лась огромная выставка независимого русского искусства — более 500 картин и скульптур. Правда, справедливости ради нужно сказать, что она была орга­низована без всякого участия советского руководства и любых совет­ских культурных инстанций.

В советских газетах независимых художников по-прежнему ругали последними словами — например, статья о выставке в павильоне «Пчеловодство» называ­лась «Авангард мещанства». Однако и деятельность диссидентов, и выступле­ния художников-нонконформистов свидетельствовали о том, что сопротив­ление небесполезно: в СССР возможно быть свободным человеком, сотруд­ни­чающим с другими свободными людьми. В целом радикальные эстетические экс­пе­рименты по-прежнему оставались под запретом, но и произведения неподцензурных художников, и сама их жизнь становились выражением опыта свободы, открытости миру и солидарности людей с разными взглядами. Само существование такого опыта создавало новые возможности для развития культуры.