Физик как новый культурный герой: научно-техническая интеллигенция и ее ценности

Стругацкие и Шурик, КВН и КСП, свободомыслие и структурализм, Сахаров и Солженицын как новый культурный мейнстрим

Автор Марк Липовецкий

Давно признано, что новым героем времени в 1960-е годы стал ученый — чаще всего физик, математик, инженер-конструктор. Тот, кто занимается чем-то очень современным и даже возвышенным, но в то же время прочно стоящим на почве «объективных законов» науки. Последние понимались как главная антитеза советской идеологии. Знаменитый физик Лев Ландау шутил, что науки делятся на естественные, неестественные — то есть гуманитарные, и про­тивоестественные — то есть идеологические. А другой великий физик Петр Капица, известный тем, что в сталинские времена отказался участвовать в атомном проекте, говорил в 1960-е годы:

«Чтобы управлять демократически и законно, каждой стране абсолютно необходимо иметь независимые институ­ты, служащие арбитрами во всех конституционных проблемах… Похоже, что в Советском Союзе эта моральная функция выпадает на Академию наук СССР».

Комментируя это высказывание в книге «60-е. Мир советского человека», исто­рики культуры Петр Вайль и Александр Генис замечают:

«Ученые стали не про­сто героями. Общественное мнение превратило их в аристократов духа. <…> Ученые должны прийти на смену поли­ти­кам. Точные науки заменят приблизи­тельную идеологию. Технократия вместо партократии поведет страну к уто­пии».

Вместе с тем, несмотря на позицию аристократов духа, ученые и инженеры (или, как их называли на бюрократическом языке, ИТРы, инженерно-техни­ческие работники, ИТР) в 1960-е годы впервые ощутили себя не одиночками, а частью огромной массы единомышленников. Именно в годы оттепели коли­че­ство ученых и инженеров резко увеличилось по сравнению с предыдущими пери­одами. С 1950 по 1965 год число ученых и исследовательских должностей в СССР вы­рос­ло с 162 тысяч до 665 тысяч, что превышало аналогичный рост где бы то ни было в мире. Эта научно-техническая интеллигенция стала насто­ящим со­вет­ским средним классом. Именно на него ложится главный груз модер­низа­ции страны — причем не только научно-технологической, но и иде­оло­­гиче­ской. Вот почему ценности научно-технической интеллигенции ста­нут ядром общеинтеллигентского либерализма и диссидентского движения 1960–70-х годов.

Вместе с тем положение этих интеллигентов было двойственным. С одной сто­роны, больше половины советских ИТР работали на военно-промышленный комплекс, создавая и совершенствуя советское оружие и тем самым укрепляя мощь советской системы. С другой стороны, именно закрытые институты еще в сталинское время были рассадниками вольномыслия. Об этом написан, напри­­­мер, роман Солженицына «В круге первом», изображающий не просто закрытый институт, а «шарашку», научно-исследовательский институт за ко­лючей проволокой, где большинство сотрудников были заключенными, — но и это обстоятельство не понижало градус антисоветских разговоров. Нечто подобное изобразил и Василий Гроссман в своем романе «Жизнь и судьба». Один из главных героев романа, физик-теоретик Виктор Штрум, совершает важнейшее научное открытие сразу после опасного, но безоглядного и потому раскрепощающего сознание политического разговора со знакомыми. Возмож­но, эта сцена была вдохновлена легендой, согласно которой Игорь Курчатов, руководитель атомного проекта, пришел к Берии, куратору этого проекта от По­­­литбюро, и потребовал прекратить слежку за его учеными. Курчатов на­стаивал, что человек, лишенный свободы мысли, не сможет добиться ничего в науке. Слежка, конечно, продолжалась, но ученых перестали дергать. Об уровне вольномыслия среди ученых свидетельствуют, например, записи в кагэбэшном досье Ландау, который, оказывается, еще в 1956–1957 годах говорил:

«…Наша система… совершенно определенно есть фашистская система… <…> По­ка эта система существует, питать надежды на то, что она при­ведет к че­­му-то приличному, никогда нельзя было, вообще это даже смешно. 
     <…>
     Я считаю так: если наша система ликвидируется без войны — неважно, рево­люцией или эволюцией, это безразлично, — то войны вообще не будет. Без фашизма нет войны».

Неудивительно поэтому, что многие известные дисси­денты 1960–70-х годов выходят именно из научно-технической среды. Физиками были Валентин Турчин и Лев Альтштуллер. Биологами — Сергей Ковалев и Жорес Медведев. Математиками — Владимир Альбрехт, Владимир Кормер и Александр Есенин-Вольпин. Вадим Делоне, хоть и окончил филфак, вырос в семье известных математиков и сам учился в специальной матшколе. Самым известным из уче­ных-диссидентов был, конечно, Андрей Дмитриевич Сахаров, физик-теоретик, один из создателей советской водородной бомбы. Логика, лежащая в основа­нии его важнейшего манифеста «Размышления о про­грессе, мирном сосуще­ствовании и интеллектуальной свободе» (1968), созвучна приведенным выше рассуждениям Петра Капицы. По мысли Саха­рова, обществом и международ­ной политикой нужно руководить научно. А что такое наука, знают ученые, а не партийные демагоги.

«„Научным“ мы считаем метод, основанный на глубоком изучении фактов, тео­рий и взглядов, предполага­ю­щий непредвзятое, бесстраст­ное в своих выводах, открытое обсуждение».

В этом суть диссидентского движения: собственно, те, кого называли дисси­дентами, в основном и занимались «глубоким изучением» политических «фактов, теорий и взглядов», настаивая на их «непредвзятом, бесстрастном в своих выводах, открытом обсуждении».

Пример физиков и математиков поэтому был так важен для обновления гума­нитарных наук. Недаром то, что потом будет названо Московско-тартуской школой структурализма и семиотики (движение, которое радикально изменит то, как мы изучаем русскую литературу и культуру), родится из совместных семинаров филологов и математиков. А одним из первых манифестов этого движения станет статья Юрия Лотмана 1967 года «Литературоведение должно быть наукой», что читалось как «литературоведение (и другие гуманитарные дисциплины) должны перестать зависеть от идеологии».

Но не дожидаясь обновления гуманитарных наук, научно-техническая интел­ли­генция сама создавала свою культуру, которая довольно быстро стала новым мейнстримом. Одной из первых деклараций этой новой культуры стала теперь почти забытая, а когда-то очень шумная дискуссия о «физиках и лириках». Споры о том, что нужнее человечеству — «культура чувств» или научный про­гресс, в сущности маскировали совсем другую коллизию. А именно — разо­ча­ро­вание оттепельной интеллигенции в возможностях искусства и литерату­ры, насквозь пропитанных соцреалистической ложью. Впрочем, не стоит забы­вать, что дело было еще до публикации «Одного дня Ивана Денисовича», а «Доктор Живаго», сочинения Абрама Терца и Николая Аржака и другой сам­издат оста­вались неизвестны широкой публике, да и не подлежали обсужде­нию на стра­ни­цах советской печати.

Физики не только шутили, как в сверхпопулярной книге «Физики шутят», составленной физиком-теоретиком и будущим диссидентом Валентином Тур­чи­ным, но и писали стихи, как атомщик Герцен Копылов или нейробиолог Дмит­рий Сахаров, публиковавшийся под псевдонимом Дмитрий Сухарев, сочи­няли прозу, как выпускник мехмата МГУ Владимир Маканин, прославив­шийся в 1965 го­ду повестью «Прямая линия», или профессор математики Елена Вен­т­цель, ставшая известной в 1962 году как писатель И. Грекова — от «игрека».

Но главное состояло не в том, какое образование было у тех или иных творцов культуры 1960–70-х. Ведь культурные ценности, оформившиеся в научно-технической среде, распространялись не только и даже не столько ИТРами. Соци­аль­ная фантастика братьев Аркадия и Бориса Стругацких (соответ­ственно астронома и переводчика), «Иду на грозу» и «Эта странная жизнь» Даниила Гранина (выпускника ленинградского Политеха), «Братская ГЭС» Евтушенко и «Оза» Вознесенского (архитектора по диплому), «Вертикаль» Стани­слава Говорухина (геологический факультет, затем ВГИК), «Коллеги» и «Золотая наша Железка» Василия Аксенова (врача по образованию) — вот лишь немно­гие, но весьма приметные культурные феномены, в которых научно-техни­ческая интеллигенция оттачивала свою риторику и свои представления об об­ществе. В статье «Человек ниоткуда» (1967) известный в диссидентской среде философ Григорий Померанц писал:

«Появилась потребность осознать себя духовно, оставаясь ученым, интеллектуалом, не бросая своего НИИ. Это какой-то Ренес­санс наизнанку. Тогда художники (оставаясь художниками) становились мате­матиками. Сейчас математики (оставаясь математиками) стано­вятся художни­ками и поэтами».

Очень показательно, между прочим, что Шурик из фильмов Гайдая — по своим культурным приоритетам образцовый ИТР — плавает между ролями технаря и гуманитария. В «Операции „Ы“» (1965) он сдает экзамены в техническом вузе, в «Кавказской пленнице» (1966) он внезапно оказывается филологом-фольклористом, собирающим кавказские тосты, а в «Иване Васильевиче» (1973) снова предстает технарем, который изобрел машину времени и поэтому вы­нуж­ден общаться с Иваном Грозным — что также предполагает известную гуманитарную компетенцию.

В первую очередь научно-техническая интеллигенция 1960-х возрождает пафос Просвещения, основанный на вере в то, что разум (научные методы) неотделим от личной свободы (диссидентское движение). Как и просветители XVIII–XIX веков, ИТР свято убеждены в том, что только рациональность в со­четании со свободой личности способна привести к подлинному прогрессу. Поскольку марксизм и весь «советский проект» были производными от Про­свещения, постольку и оттепельные попытки отделить «сталинизм» от «лени­низма», которым были посвящены самые яростные споры 1960-х, спасали авто­ритет Просвещения с его ценностями. И они, надо сказать, удались.

Недаром, как замечают язвительные Вайль и Генис, «советские физики не ис­пы­тывали нравственных мучений Хиросимы». Нет их и в самом знаменитом — сейчас бы сказали «культовом» — фильме о советских ученых-ядерщиках «Девя­ть дней одного года» Михаила Ромма с блистательными героями, соз­данными такими любимцами публики, как Алексей Баталов и Иннокентий Смоктуновский.

Однако в этой культурной и политической идеологии вскоре обнаружились скрытые и трудноразрешимые проблемы. Главное: советский интеллигент 1960–70-х — вобрав в себя просветительский пафос научно-технической интеллигенции — оказывался в позиции двойного противостояния. С одной стороны, его вера в свободу, разум и прогресс сопро­тивлялась абсурду совет­ской государственной системы. А с другой — идиотиз­му «темной массы». С этой точки зрения понятно, почему в культуре научно-технической интел­лигенции сохраняются такие советские понятия, как «ме­щанство» и «обыва­тельщина»: они нужны для описания отношений с «наро­дом». Если советский дискурс превратил «мещанство» из сословного обозна­чения в политический ярлык, служивший возбуждению ненависти к бытовому комфорту, то для ин­тел­лигента 1960-х «мещанин» и «обыватель» предстают как антиподы свобод­ной Личности, а вер­нее как эвфемизм, замеща­ющий сакральную — в советском контексте — кате­горию «народа».

Эта коллизия, может быть, наиболее отчетливо разыграна Стругацкими, изо­бретшими категорию «прогрессора» как просветителя, помещенного в чужую, буквально — инопланетную среду. Особенно показателен в этом отношении их лучший роман «Улитка на склоне» (1966). В этом романе развиваются два параллельных и непересекающихся сюжета. В одном из них лингвист Перец сражается с Управлением по делам леса на далекой планете Пандора. В другом упавший в этот самый лес пилот Кандид ищет путь из леса к Белым скалам, где и располагается Управление. Кафкианский мир Управления живо напоми­нает советскую партийно-бюрократическую систему. Лес с его обитателями, живу­щими «растительной» жизнью, читается как аллегория «народа». Ни там, ни тут интеллигент не становится своим. Ни там, ни тут не может выбраться из чуждой ему среды.

Эта двойная негативность, в свою очередь, закрепляет за героями-интелли­ген­тами позицию исключительности — не зря они не только сравниваются с вол­шебниками, как в повести Стругацких «Понедельник начинается в суб­боту», но и окружаются ореолом героического самопожертвования, как в «Де­вяти днях одного года» Михаила Ромма или в «Иду на грозу» Гранина. Когда это самоощущение переносится на диссидентское движение, к исключитель­ности добавляется сознание глубокого трагического одиночества.

Именно из этой двойной коллизии и проистекал специфический ИТРовский либерализм, который был одновременно антитоталитарным и антидемокра­тич­ным. Такие противоречивые характеристики научно-технической куль­ту­ры, как идеализм и прагматизм; тотальная ирония и иерархичность созна­ния; отталкивание от марксизма и бессознательное воспроизведение его посту­ла­тов; массовость и своеобразное сектантство (КСП, КВН, туристические клу­бы) — все они вытекают из «двойной негативности» интеллигента-прогрес­сора.

Несмотря на потенциальный трагизм, самым ярким выражением этого от­чуждения в культуре научно-технической интеллигенции становится ирония. Именно ироничное остроумие шестидесятников лучше всего воплощает их сво­боду. Ирония позволяет дистанцироваться от власти и идеологии, иро­ния становится орудием все более масштабного скепсиса, ведущего, в свою очередь, к тотальному разочарованию в коммунизме — но не в просветитель­ских убеж­дениях. Правда, наука, прогресс, свобода личности, как правило, не подверга­ются иронии. Отсюда частая сюжетная коллизия шестидесят­нической литера­туры и кино: иронист, который, кажется, ничто ни в грош нe ставит, герои­чески приносит себя в жертву (как правило, науке).

Надо, кстати, заметить, что иронический герой ИТР-культуры — это всегда или почти всегда мужчина. В массовых формах культуры научно-технической интеллигенции — таких, как КСП, туристическая или альпинистская субкуль­тура — возникает культ образованного мачо, настоящего мужчины, оттесняю­щего женщину на второстепенную роль послушной любовницы или боевой подруги. В этом смысле «Девять дней одного года» Ромма мало чем отлича­ются от «Вертикали» Говорухина, а либералы 60-х — от своих оппонентов, националистов 70-х. И у тех и у других мужские и женские черты рисуются как вечные и незыблемые и не подвергаются внутренней критике, несмотря на то­та­льный иронизм.

Интеллигенты 1960–70-х искали разные пути преодоления двойного отчуж­дения. Сильно огрубляя, можно сказать, что одно направление поисков вело к миру — к глобальной культуре, другое — к корням, то есть национальным константам. С этой точки зрения очень показательно расхождение между Саха­ровым и Солженицыным, оформившее два вектора диссидентского движе­ния: либеральный и националистический. Как и Сахаров, Солженицын также про­ходит выучку в научно-технической среде. Он учился на физико-математиче­ском факультете Ростовского университета, а уже в ГУЛАГе попал в Мар­фин­скую шарашку, впоследствии описанную в «В круге первом». Сахаров поме­щает в центр своих рассуждений категорию глобального прогресса, связывая с ним конвергенцию социализма и капитализма. Солженицын — категорию нации, настаивая, что нации (а вернее, этносы) подобны людям и, соответст­венно, могут быть правы и виноваты. Но оба понимают эти категории как объектив­ные и незыблемые, подобные естественно-научным константам.

Именно пред­ставление об объективном и незыблемом характере интеллектуа­льных и куль­тур­ных категорий — также называемое эссенциализмом — выте­кает из научно-технического, а вернее просветительского сознания их авторов. Отсюда такая важная черта культуры научно-технической интеллигенции, как тенденция к упрощению и сопротивление сложности и неоднозначности.

Эссенциализм формирует специфические, весьма консервативные представ­ления ИТРов о культуре. Она понимается ими не как динамичный и проти­воре­чивый процесс, а как набор вечных ценностей, от которого ожидается подтвер­ждение готовых идей. Они ждут от искусства ясности и гармонии, а не про­­дук­тивного дискомфорта, вызываемого, как правило, авангардным и модернист­ским искусством ХХ века. Им ближе охрана существующих куль­турных иерар­хий, а не их подрыв. Именно по этой причине Бродский, близкий классической культуре, был освоен советским (и постсоветским) средним классом. А куль­тура андерграунда, отклоняющаяся от классических образцов (от Са­ши Соко­лова до Дмитрия Пригова), по большей части осталась не вос­требованной ИТРами.

Но ведь и культура гайдаевских Шуриков, запойных читателей Хемингуэя, Стругацких и Аксенова, фанатов Евтушенко и Вознесенского, любителей бар­довских песен и КВН вызывала отторжение у представителей «сложной» куль­туры андерграунда. Достаточно вспомнить анекдоты Довлатова о Битове, кото­рый при встрече не может не ударить Вознесенского, или о Бродском, готовом защищать колхозы, если против них выступает Евтушенко. Иначе говоря, про­светительский пафос научно-технической интеллигенции породил культурный раскол — между культурой «образованных масс», среднего класса ИТРов и андер­граундных гуманитариев. Раскол, не преодоленный и поныне.

Однако ИТРам 1960–70-х годов все же удалось невероятное — запустить заново просве­тительский идеализм, лишив его государственного пафоса, но зарядив личной энергией и вписав при этом в теплый контекст повседневности. Перед этим ус­пехом меркнут многие слабости и противоречия их культурного вооб­ра­жения.