Расшифровка Как Америка думает о России

Содержание третьей лекции из курса Ивана Куриллы «Россия и Америка: история отношений»

За два с лишним века российско-американских отношений в американском обществе накопилось большое количество разных представлений о России, и этот репертуар дает возможность американцам вспоминать тот или иной образ нашей страны и вытаскивать его на первый план, когда в этом есть необходимость. Прежде всего образ России для американского общественного сознания — это образ союзника. Дело в том, что во всех важнейших войнах, которые вели Соединенные Штаты на протяжении своей истории, Россия оказывалась для них союзником. Речь здесь не идет о таких периферийных войнах, как Вьетнамская или Афганская, — речь прежде всего о тех войнах, в ходе которых американцы решали вопрос, быть им или не быть как незави­симой стране, или когда они ощущали, что их идеалы, само их существование оказалось под угрозой. 

Первой такой войной была Война за независимость США. Конечно, Россия не оказала Америке такой поддержки, как Франция, которая отправила за оке­ан своих солдат. Но в разгар войны, в критический для американских колоний момент, Екатерина II выступила с декларацией о вооруженном нейтралитете — о том, что Россия будет поддерживать право свободной торговли с Америкой, и, если по­надобится, при помощи своего военно-морского флота. Фактически это была декларация, направленная против попыток Великобритании блокиро­вать тор­говлю восставших колоний. Это было очень серьезным заявлением, к которому присоединились очень многие европейские страны, также недру­же­любно от­но­сившиеся в то время к Великобритании. И в какой-то мере это действитель­но помогло колониям выстоять. 

Когда в 1861 году в Америке разразилась Гражданская война между Севером и Югом  Гражданская война в США — война между южными рабовладельческими штатами, вы­шедшими в 1861 году из состава США и обра­зовавшими собственное государство — Кон­федеративные Штаты Америки, и штатами, оставшимися верными федеральному Союзу. В самом начале война велась за единство страны, но после того, как в 1862 году прези­дент США Авраам Линкольн подписал Про­кла­ма­цию об освобождении рабов (в кото­рой нег­ры, жившие на восставших террито­риях, объ­являлись свободными), преврати­лась в войну за отмену рабства. Гражданская война стала самой кровопролитной в исто­рии США. В 1865 году она закончилась ка­пи­туляцией всех частей Конфедерации, а в де­ка­бре всту­пила в силу 13-я поправка к Кон­ституции США, окончательно запретившая рабовла­дение., Россия также оказалась единственной из европейских держав, кото­рая без каких-то колебаний, без попыток играть на два фронта поддержала Север — федеральное правительство и президента Авраама Линкольна. В 1863 го­ду в Нью-Йоркскую гавань даже пришел русский флот, и американцы восприняли это как недвусмысленную демонстрацию поддержки Севера. Это и было де­мон­­страцией, хотя у России были другие причины отправлять флот в Нью-Йорк: Польское восстание в том же самом году поставило вопрос о том, не на­падет ли на Российскую империю Великобритания, которая сочувствовала поля­кам. У российского адмиралтейства была задача вывести Балтийский флот — самый мощный на тот момент — из Балтийского моря, чтобы в случае войны он имел свободу передвижения по Атлантике. То есть была стратегичес­кая цель, она не была тайной, о ней знали и американцы, и Европа, но вот вторая, дипломатическая составляющая этого похода русских кораблей в Нью-Йорк была, наверное, более важной. Символическая поддержка прави­тель­ства Линкольна оказалась одним из самых долго существующих символов рос­сий­ско-американской дружбы. Про нее вспоминают даже сегодня, когда в Аме­рике хотят сказать о том, что Россия — это все-таки традиционный союз­ник, а не про­­­тивник Соединенных Штатов.

В ХХ веке во время обеих мировых войн Россия (или Советский Союз) и Соеди­ненные Штаты были на одной стороне, и это очень важно. Когда президент Вильсон  Вудро Вильсон (1856–1924) — 28-й президент США (1913–1921), при котором страна вступи­ла в Первую мировую войну. Лауреат Нобе­левской премии мира 1919 года. выступал в Конгрессе, собственно, с объявлением о том, что Соеди­ненные Штаты вступают в Первую мировую войну, он в качестве одного из глав­ных аргументов такого решения приводил революцию в России. Он так и сказал: до 1917 года война в Европе не могла быть нашей, американской вой­ной, потому что там воевали две империалистические системы, два союза, которые пытались поделить свои территории и решить свои старые феодаль­ные проблемы. Но теперь мы видим, что европейский театр военных действий разделился на две очень четко опре­деляемые стороны: с одной стороны — старые средневековые империи, Гер­ман­ская и Австро-Венгерская, а с другой стороны — демократические страны: Великобритания, Франция и теперь — демократическая Россия. И место Соеди­ненных Штатов, безусловно, на сто­роне этой, как он сказал, «лиги чести». Это было важным переосмыслением того, что собой представляла Первая миро­вая война.

Вторая мировая война тоже объединила Великобританию, Соединенные Шта­ты и Советский Союз. И это все-таки война против абсолютного зла, а не стол­к­но­вение двух тоталитарных режимов — такая идея набирает все бо­льшую популярность, прежде всего в Центральной Европе. В Америке тоже есть ее сторонники, тем не менее в общественном сознании американцев это все‑таки была совместная борьба против главного зла ХХ века. И когда в 2001 го­ду Соединенные Штаты подверглись атаке террористов и президент Путин первым позвонил президенту Бушу, американцы сразу же вспомнили про то, что Россия — это всегда союзник в важных войнах Америки. Когда Буш объ­явил войну с террором, то первые ее месяцы, до начала войны в Ираке, Рос­сия воспринималась как союзник в этой войне. То есть образ России как союз­ника существует в Америке, живет. Может быть, к этому образу пыталась обра­ти­ться российская внешняя политика, когда начиналась операция в Сирии. Потом все стало гораздо сложнее, но первая идея была такая, что мы вместе боремся с «Исламским государством» (запрещенным в России). Это все было апелляцией к тому же самому образу России как союзника, и это важный взгляд американцев на Россию.

Конечно, кроме этого, для американцев Россия еще и соперник. Соперником она стала тоже раньше, чем началась холодная война, — по меньшей мере с 1917 года, в тот момент, когда оказалось, что, кроме идеала, который миру предложила американская революция, появился альтернативный идеал, пред­ложенный миру российской революцией. Это было очень непривычное для аме­­риканцев положение. Они привыкли считать себя тем идеалом, к кото­рому вся Европа стремится и рано или поздно придет, и вдруг оказалось, что идеал может быть и другим — тот самый советский коммунистический идеал, пред­ложенный Россией после революции. С этого времени Россия стала сопер­ни­ком США — прежде всего идеологическим, а после Второй мировой вой­ны еще и военно-политическим. Поэтому взгляд на Россию как на страну, которая смогла бросить вызов в самой важной для американцев сфере, предложив дру­гой набор идеалов — коммунистический, — тоже жив и тоже для американцев является очень важным.

Конечно, во время холодной войны к образу России как вызова, соперника или угрозы приложила руку и американская пропаганда, и маккартизм  Маккартизм — антикоммунистическое дви­жение в США в конце 1940-х и 1950-х годах, лидером которого стал сенатор-республика­нец Джозеф Маккарти. , когда всех коммунистов записывали в советские шпионы. В общем, разницы между идеологией и военно-политическим противостоянием тогда не видели. Имен­но к этому образу вдруг обратились и, как мы видим, легко его вытащили из глу­­бин общественного сознания критики Дональда Трампа, когда захотели использовать Россию в качестве аргумента в борьбе с нынешним президентом, избрание которого стало таким сюрпризом. То есть образ России как соперни­ка, как врага тоже оказался живучим и, в общем, существует до сих пор, когда, казалось бы, с военно-стратегической точки зрения или даже с точки зрения идеологии Россия уже не является таким уж серьезным вызовом для США.

Но соперник и союзник — это не исчерпывающий набор образов России в Аме­рике. Существовал еще и образ страны-ученика или страны — объекта гумани­тарной помощи. Каждый раз, когда Россия затевала модернизацию и пригла­шала американских инженеров, американцы, конечно, воспринимали это как желание русских учиться. Это, в общем-то, тешило их национальное самолю­бие: в XIX веке великая держава Россия готова учиться у Соединенных Штатов. Представление о себе как об учителе, а о России как об ученике сфор­мирова­лось уже тогда. И оно возвращалось каждый раз, когда Россия снова приглаша­ла американских инженеров, а это случалось несколько раз на протя­жении 200 лет наших взаимоотношений. И каждый раз, когда в России начи­нались серьезные общественные реформы или революции, реформаторы и ре­во­лю­цио­неры использовали американский пример для каких-то обществен­ных и социальных реформ, и снова американцы оказывались в положении учителей по отношению к России. Это очень важное для американского само­сознания представление: если американцы могут быть учителями, то это под­нимает само­оценку и это очень важно для национальной идентичности. Имен­но поэтому Россия остается одним из важных объектов большой гуманитарной миссии Соединенных Штатов. 

Подобное происходило и в те моменты, когда Россия испытывала серьезные гуманитарные проблемы, прежде всего голод. В 1891–1892 годах в России был голод, и Соединенные Штаты впервые отправили нам то, что в ХХ веке стало называться гуманитарной помощью, — продукты питания. Собирали их амери­канские общественные и религиозные организации, и в Россию приплы­ли не­сколь­ко кораблей, груженных продовольствием для голодающих районов. Именно в это время русская интеллигенция обращалась напрямую к американ­скому народу с просьбой оказать такую помощь, а русский художник Иван Айвазовский написал две картины специально для продажи в Соединенных Штатах, чтобы вырученные от них деньги тоже пошли на покупку помощи. На одной из картин был изображен американский корабль, который пришел в русскую гавань с грузом продовольствия, она так и называлась — «Корабль помощи». А на второй картине русская тройка едет по деревне — и деревня явно русская нарисована, — а к ней прикреплен американский флаг. И с этой тройки с флагом раздают продовольствие, а по бокам стоят крестьяне, которые смотрят на нее как на избавителя: кто-то даже кланяется, бьет ей земные по­клоны. Эта картина, с одной стороны, была попыткой русской интеллигенции привлечь внимание американцев к проблеме помощи, а с другой стороны, она закрепляла у самих американцев образ их народа как того, кто оказы­вает по­мощь. Ну а тот, кто оказывает помощь, может смотреть несколько свы­сока на тех, кому он помогает.

Этот образ тоже несколько раз выходил на первый план на протяжении нашей истории. Похожая ситуация была во время большого голода после Граждан­ской войны, уже в 1921–1922 годах, когда в Россию пришла Американская адми­нистрация помощи  Американская администрация помощи (American Relief Administration, ARA) — фор­мально негосударственное объединение по­лутора десятков религиозных, общественных и национальных организаций США, которое существовало с 1919 года до конца 1930-х, но наиболее активным было во время голода в Советской России 1921–1923 годов., привезла очень много продуктов и на самом деле проделала очень большую работу для того, чтобы накормить умирающих от го­лода жителей Поволжья и Южного Урала. И наверное, эти же идеи вспо­мнили американцы, когда на исходе перестройки из Соединенных Штатов в Россию стала поступать гуманитарная помощь. На этот раз в Советском Сою­зе голода не было, но неко­торое время в СССР поступали посылки с продоволь­ствием из США.

Кроме того, на протяжении первой половины XIX века в России и Соединенных Штатах существовало несколько общих, похожих проблем. Как ни странно, вплоть до Гражданской войны в США два общества смотрели друг на друга как в зеркало. Это касалось прежде всего главных проблем для обеих стран: для Рос­сии — крепостного права, для Соединенных Штатов — рабства. Рабство и кре­постное право с социально-экономической точки зрения очень разные вещи, по меньшей мере не во всем похожие. Однако с точки зрения тех, кто боролся за сохранение или за отмену этих институтов, самое главное было оди­наковым: это были институты принудительного труда и личной несвободы. И здесь оказывалось, что два общества, русское и американское, использовали друг друга для того, чтобы достичь каких-то целей внутри, у себя в стране. Сто­ронники защиты этих старых институтов кивали на другую страну.

Например, русские защитники крепостного права прибегали к следующему аргументу: даже такая передовая республика, как Соединенные Штаты, сохра­няет у себя рабство, и это правильный институт, который в общем не проти­во­­речит ни идеям свободы, ни экономической целесообразности. Американ­ские защитники рабства тоже указывали на Российскую империю: там 20 мил­ли­о­нов крепостных (хотя они, конечно, использовали то же самое слово, что и для своих рабов), и это гораздо больше, чем у нас, в США, а страна живет счастливо, развивается, и никому этот институт не мешает. 

При этом, конечно же, противники рабства и противники крепостного права еще более активно использовали образ другой страны для критики этих инсти­тутов. Вот один такой пример — он был не единственный, но просто очень показательный. Когда осенью 1857 года российский либерально настроенный профессор Харьковского университета Дмитрий Иванович Каченовский читал курс лекций о рабстве американских негров, на этот курс приходила вся обра­зованная публика, и все понимали, что на самом деле он говорит о крепостном праве. Каченовский критиковал рабство за то, что оно ведет к деградации как господина, так и раба, критиковал его за экономическую неэффективность, критиковал его с моральной точки зрения, критиковал его с точки зрения раз­вития общества, но все это было обращено на Америку, потому что крити­ко­вать крепостное право в России просто было нельзя: существовала цензура, существовал государственный контроль. И с помощью такого эзопова языка Каченовский добивался нужного ему результата: все его слушатели понимали, что речь идет не о рабстве негров в Америке, а о крепостном праве в России.

И буквально в тот же самый год, в ту же самую осень в Америке Эндрю Диксон Уайт, молодой ученый, будущий президент Корнеллского университета и ди­пло­мат, читал в Йельском университете лекцию о крепостном праве в России. Он использовал те же самые приемы, что и Каченовский: рассказывал о том, как крепостное право плохо влияет на крепостных и на их хозяев, как плохо крепостное право сказывается на морали и экономике, как мешает развитию общества. Но он говорил о крепостном праве в России. Его друзья-аболицио­нисты, то есть сторонники отмены рабства в Соединенных Штатах, после лек­ции подошли к нему с вопросом, почему он не упомянул рабство негров в са­мих Соединенных Штатах. А он им ответил: если бы я начал критиковать раб­ство, то значительная часть аудитории не стала бы меня слушать — они просто встали бы и ушли. В Америке не было государственной цензуры, но об­ще­ство в этот момент, в 1850-е годы, воспринимало аболиционистов как опас­ных смуть­янов, как людей, которые призывают к гражданской войне, и отказы­ва­лось их слушать. Чтобы обойти эту самоцензуру, Уайт и обратился к россий­скому примеру. Это зеркальное использование другого в один и тот же период очень показательно.

Другим объединявшим две страны явлением была в это время территориаль­ная экспансия. Соединенные Штаты воевали с Мексикой и в 1840-е годы сде­лали своей практически половину ее территории. Россия в это время воевала на Кавказе, а позже начала продвижение в Центральную Азию. Такое продви­жение на территориях, непосредственно граничивших с начальным государ­ством, было характерно именно для этих двух стран и было очень не похоже на то, что происходило в Европе. Поэтому территориальную экспансию тоже сравнивали, брали друг у друга уроки, использовали друг друга для обоснова­ния каких-то своих задач или объяснения того, что происходит у соседа. Например, американцы писали о том, что войны России с Турцией — примерно то же самое, что войны Америки с Мексикой. Турция — более слабая, отсталая страна, и что плохого, если более развитая страна отберет у нее часть террито­рии и построит там цивилизацию. Это буквальный пример из американских журналов того времени. 

Вторая треть XIX века — период наибольшего сближения России и США. Соеди­­ненные Штаты в это время с наибольшей симпатией относились к Рос­сии. А вот в 1870-е и особенно в 1880-е годы отношение стало ухудшаться. Главной причиной опять стало не то, что изменилась Россия, а то, что изме­нились Соединенные Штаты. В это время они переживали очередной кризис идентичности. После Гражданской войны, после окончания периода Рекон­струкции  Реконструкция Юга — период после окон­чания Гражданской войны и до 1877 года, когда проигравшие южные штаты Конфеде­рации возвращались в состав США и по всей стране упразднялось рабство. американцы вдруг, оглянувшись назад, ужаснулись тому, что сде­лали. Шестьсот тысяч погибших в Гражданскую войну, очень непростые годы Реконструкции — и после всего этого к власти на Юге пришли, в общем-то, те же самые представители белой элиты. Рабство было отменено, но черное насе­ление все равно угнеталось, оно никак не было представлено в государстве. То есть 1870-е годы — это период разочарования в самих себе плюс распростра­нив­­шиеся слухи о коррупции в администрации тогдашнего президента Улис­са Гранта. И в это время Америка вдруг поворачивается к России, и становится все более популярной критика Российской империи как страны отсталой, как страны, противоположной Соединенным Штатам, как страны, которую можно чему-то научить.

В Америке появляется Общество друзей русской свободы. Кста­ти, часть его членов и основателей составили бывшие аболиционисты и их дети, то есть те, кто несколькими десятилетиями или поколением раньше боролся за отмену рабства на Юге США. И, в общем-то, ту же самую риторику они стали исполь­зовать по отношению к России. Они стали говорить о том, что русский народ нуждается в освобождении, потому что он живет под гнетом самодержавного, деспотичного правительства. И сам он освободиться не мо­жет, так же как афро­американцы не могли освободиться на Юге, и поэтому надо каким-то обра­зом этому народу помогать. 

Очень большой вклад в развитие такого взгляда на Россию внес американский путешественник, журналист и писатель Джордж Кеннан — наши отношения знают двух человек с таким именем, это старший из них  Джордж Кеннан (1845–1924) — путешествен­ник, журналист и писатель, автор книг о Рос­сии. В его честь был назван Институт Кен­на­на, занимающийся углубленным изу­чением России. 
Джордж Фрост Кеннан (1904–2005) — внуча­тый племянник Джорджа Кеннана — старше­го; дипломат, политолог и историк, посол США в СССР в 1952 году, один из основате­лей Института Кеннана.. В 1880-е годы он путешествовал по Сибири. Это была его третья поездка по России, и прежде он писал с симпатией к Российской империи, поэтому ему разрешили ездить, где он хочет, и встречаться, с кем он хочет. Но это были 1880-е годы, то есть тот самый период, когда в России началась реакция после убийства народо­воль­­цами  «Народная воля» — российская революцион­ная организация, существовавшая с 1879 по 1887 год. Требовала демократических пре­образований в обществе, введения всеобще­го избирательного права, свободы слова и т. п. Среди ее самых известных чле­нов бы­ли Петр Лавров, Софья Перовская, Андрей Желябов и Николай Кибальчич. Александра II. В Сибири к этому времени оказались в ссылке и на ка­­торге большое количество членов «Народной воли», разного рода лю­дей, сим­па­тизировавших революционерам, либералов, то есть людей, сомне­ваю­щихся в той самодержавной деспотичной политике, которую начал вести Александр III. И Кеннан, проехав по Сибири, пришел к выводу, что лучшие лю­ди российского общества находятся в ссылке, что Сибирь — это такая боль­шая тюрьма. Вернувшись в Америку, он издал книгу «Сибирь и ссылка», опуб­лико­вал целую серию статей и стал читать лекции. Десять лет он читал лек­ции о том, что Сибирь является большой тюрьмой. Он выходил на помост в зале в кандалах и в робе русского ссыльного каторжанина. Кто-то из его био­графов подсчитал, что Кеннан читал лекции чуть ли не каждый день, кроме выходных. Он проехал по всем Соединенным Штатам Америки, и в общей сложности его послушали чуть ли не миллион человек. То есть он один внес огромный вклад в формирование представления о Сибири как о большой тюрь­ме и о России как о стране, в которой деспотичное правительство подавляет, ссылает и наказы­вает лучших людей.

Этот образ, кстати, надолго пережил Кеннана. Он пережил русские рево­люции, и когда в США опубликовали «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, то очень мно­гие восприняли его как продолжение кеннановской истории. Сам Солженицын не был этому рад: он писал именно о Советском Союзе, и для него Российская империя вовсе не была таким уж злом. То есть она точно не была злом, которое можно было сравнивать с СССР. ГУЛАГ для него был другой исто­рией, не похо­жей на ту каторгу и ссылку, о которой писал Кеннан. Но для американских чи­тателей это было напоминанием об образе России, который они уже узнали когда-то из книг Кеннана.

В этот же период, в последние два десятилетия XIX века, окончательно оформ­ляются основные взгляды на Россию, которые — конечно, с некоторыми изме­нениями — продолжают существовать и сегодня. Те самые друзья русской сво­боды и Кеннан считали Россию страной, в которой есть хороший, готовый к демократии народ и плохое, деспотичное правительство. Были также люди, которые считали, что российское правительство и российский народ соответ­ствуют друг другу — и те и другие любят автократию, деспотизм, — и поэтому, в общем, ничего хорошего из России ждать не стоит. Можно их условно назы­вать русофобами, хотя кто-то называл их реалистами, которые смотрят на Рос­сию как на некое зло. В ХХ веке именно эти люди настаивали в политике на сдер­­живании России и на том, что главная задача — не дать «российскому злу» распространиться за ее пределы.

Но в это же время сформировался и третий подход к России. Это были люди, которые называли себя — да и другие их так называли — русофилами. Кто они? Прежде всего это люди, занимавшиеся русской культурой. Например, Изабель Хапгуд, переводившая Льва Толстого, или люди, которые привозили в Америку Чайковского с концертами. Переводчики Достоевского, Тургенева, а потом и Чехова. Они говорили, что Россия — это страна замечательной культуры и Россию надо любить именно как страну замечательной культуры, невзирая на ее политику. Почему, говорили они, мы вообще обращаем внимание на то, как политически устроена Россия? Россия — это страна, которую надо любить за то, что она дает миру замечательных писателей, музыкантов, художников. Эту Россию мы любим и про эту Россию готовы разговаривать.

И вот все эти образы проявляются каждый раз, когда в Америке начинается новый раунд дебатов о России. Даже в XXI веке очень легко можно увидеть, как в американском общественном мнении эти три подхода к России спорят между собой.