Расшифровка Как Россия думает об Америке

Содержание второй лекции из курса Ивана Куриллы «Россия и Америка: история отношений»

Первым образом Америки в России стал образ страны индейцев. Еще в XVIII ве­ке российское общество интересовалось местными народами, населяющими Америку. Надо сказать, что примерно в это же время русское общество стало читать просветителей, и особенной популярностью пользо­вался в России Жан-Жак Руссо, одной из теорий которого была идея благо­род­ного дикаря. Ну, вы помните: люди, которые живут вдали от цивилизации, благородны. Цивилиза­ция — это сила, которая портит их, которая становится причиной моральных и социальных проблем. А вот человек, живущий диким образом где-то в лесах, по определению благороден. Сквозь эту теорию Жан-Жака Руссо российское общество воспринимало американских индейцев. И это можно увидеть даже в стихах одного из первых русских поэтов Сумаро­кова. Он писал:

Русское общество испытывало симпатию к тем самым благородным дикарям, которых европейцы, то есть американцы, угнетают, принося в Америку ту са­мую, портящую натуральное благородство, цивилизацию.

Образ Америки как страны индейцев существовал довольно долго. В начале XIX века Федор Толстой, дальний родственник будущего знаменитого писателя Льва Толстого, поучаствовал в кругосветном путешествии Крузенштерна. Но он был большим хулиганом, Крузенштерн высадил его где-то на острове, и он сам добирался до Петербурга. Добрался он туда татуированным — навер­ное, пер­вый человек, который привез в Россию татуировку. И вот в салонах пуш­кин­ской поры часто вечерним развлечением для мужской части публики было то, как Федор Толстой снимал рубашку и показывал свои красочные та­туировки, привезенные им из Америки. Именно поэтому у него появилось про­звище Фе­дор Толстой Американец. Американец — в значении «дикарь» или в значении «индеец».

В это время первым, наверное, популярным американским писателем, которого читали в России, стал Джеймс Фенимор Купер, человек, писавший как раз об ин­дейцах, об их взаимодействии с англичанами: Натти Бампо, Кожаный Чулок, «Следопыт», «Пионеры», «Прерия» — кто-то, может быть, читал эти романы в детстве. В начале XIX века это были первые американские романы, прочитанные российским обществом. Я читал отчет американских посланни­ков 1820-х, 1830-х и даже 1840-х, которые приезжали в Петербург, встречались с Николаем I, и одним из первых вопросов, которые они получали от царя и его супруги, был «А не написал ли господин Купер новый роман?». То есть Купера читали во дворцах, и представление об американцах как об индейцах воспроиз­водилось именно таким образом.

Представление об индейцах как о благородных противниках плохих бледноли­цых продолжало существовать и дальше, хотя, конечно, оно было потеснено другими. И когда уже во времена СССР советские дети смотрели вестерны про­изводства германской студии DEFA  Deutsche Film AG (DEFA) — ведущая киноком­пания в ГДР, существовала с 1946 по 1992 год., где югославский актер Гойко Митич играл благородных индейцев, то это были почти что классические вестерны, почти такие же вестерны, как те, что смотрели американские дети, с одним важным отличием: в американских классических вестернах индейцы были плохими. В Соединенных Штатах не было представления об индейцах как о благородных дикарях. Очень долгое время это были враги, это была пробле­ма, а уже в ХХ веке — обуза, но представления о том, что индейцы были более благородными, чем бледнолицые, в Америке не возникало. И вот те вестерны, которые смотрели в Советском Союзе, были исполнены того самого руссоист­ского духа: благородные дикари, которые борются против плохих белых, при­шедших туда со своей цивилизацией и угнетением.

Второй русский образ Америки сформировался в ходе американской Войны за независимость. Это было очень сильное и яркое событие. Эта война произо­шла в 1770-е годы, за полтора десятилетия до Французской революции, и обра­зо­ванное русское общество увидело в Американской революции символ свобо­ды, возможности нового государственного устройства. Российские революцио­неры, реформаторы, люди, которые хотели изменить российское общество, с этого времени стали обращаться к Америке как к примеру страны свободы и страны справедливого государственного устройства. Радищев, с которого мно­гие, начиная с Ленина, ведут отсчет русского освободительного движения, прямо в своей оде «Вольность» обращался к Америке  К тебе душа моя вспаленна, / К тебе, словутая страна, / Стремится, гнетом где согбенна / Лежала вольность попрана; / Ликуешь ты! а мы здесь страждем!... Декабристы в своих конституционных проектах копировали, переписывали, дополняли американ­скую конституцию. Известно, что в их библиотеках были и конституция США, и конституции отдельных штатов.

Надо сказать, что такой взгляд на Америку был характерен не только для Рос­сии. Вся монархическая Европа XIX века смотрела на Соединенные Штаты при­мерно таким же образом — как на страну, где уже осуществлены теории соци­альных мыслителей эпохи Просвещения. На США смотрели как на ожившую, осуществленную утопию. Надо понимать при этом, что к реальной Америке это имело достаточно условное отношение. В Америку путешествовали в то время мало, американцев в Европе тоже было довольно мало, и стране приписыва­лись те черты, которые сами реформаторы считали правильными. Поэтому в зависимости от того, что считал правильным тот или иной реформатор или революционер — анархическое ли устройство общества или общество с силь­ным, но справедливым государством, — он соответствующим образом и рисо­вал образ США. Было гораздо удобнее агитировать и верить в то, что на земле уже есть страна, где осуществлены самые правильные социальные реформы. Это страна за океаном — страна Америка.

Этот образ Америки как страны сбывшейся социальной утопии развивался на протяжении всего XIX и значительной части ХХ века. В Европе он немного поблек после Второй мировой войны, когда Соединенные Штаты пришли в Ев­ропу в качестве военной державы, сильного экономического игрока, да и про­сто стало приезжать больше американских туристов. В Западной Евро­пе в это время возникает разочарование и, как следствие, антиамериканизм. Америка оказалась свободной, но не такой свободной или не в той области свободной, как мечталось многим реформаторам.

Россия и Восточная Европа испытали подобное разочарование в 1990-е, когда пал железный занавес и общаться с США оказалось возможным напрямую. В это время начал появляться антиамериканизм, основанный на этом разочаро­вании. Америка оказалась не там, не здесь и не в той форме свободной. Она не вполне отвечала утопическим представлениям о ней. Тем не менее на протя­жении более чем 200 лет Америка ассоциировалась со свободой, с правильным государственным и социальным устройством, и началось это со времен Войны за независимость в Соединенных Штатах.

Третий образ Америки — образ страны технических инноваций. «Рассадник промышленности», как написал один из русских журналистов в середине XIX века. Это страна, откуда можно было заимствовать инженерные решения или приглашать инженеров. Страна, на которую можно было опираться в своих собственных проектах модернизации. Вот такая Америка была особенно инте­ресна государственным реформаторам — не революционерам, а тем, кто хотел совершить для государства рывок в будущее. Рывок, в ходе которого Россия могла обогнать Европу и встать вровень или почти догнать саму Америку.

Первый такой период модернизации — правление Николая I. Его глав­ным мо­дернизационным проектом стала железная дорога между Петербургом и Мо­сквой, и он строил ее при участии и по проекту американских инженеров. Сначала в США были отправлены два российских инженера корпуса путей со­об­щения, Павел Петрович Мельников и Николай Осипович Крафт. Они год путешествовали по Америке, изучали там железные дороги, Мельников приду­мал российские варианты для американских железнодорожных терминов, они познакомились с производителями паровозов и, собственно, со строителями железных дорог. Вернувшись в Россию, они убедили самого Николая и других чиновников, которые имели к этому отношение, что Россия должна опереться в своем железнодорожном строительстве не на английский, австрийский или какой-нибудь бельгийский опыт, а на опыт Соединенных Штатов.

В Россию были приглашены американские инженеры. Главным инженером-консультантом стал Джордж Вашингтон Уистлер, строитель Балтиморско-Огайской железной дороги, с которым Мельников и Крафт познакомились в Балтиморе. Подвижной состав, то есть паровозы и вагоны, стали производить братья Уайнанс и Джордж Гаррисон — им отдали самый тогда технологичес­ки продвинутый завод в Александровском, тогдашнем пригороде Петербурга. В итоге Николаевская железная дорога была построена полностью по амери­кан­­скому образцу и в значительной степени — усилиями американских ин­же­неров. 

Кстати, знаменитая российская колея — расстояние между рельсами, которое в России отличается от европейского — совпадала с колеей, которую в тот момент использовала Балтиморско-Огайская железная дорога. Уистлер просто привез с собой ее чертежи, по которым потом строилась дорога здесь, в России. В самих Соединенных Штатах в то время не было единого стандарта, а потом, когда он был введен, использовался другой стандарт. Но в России остался тот самый, привезенный Уистлером в 1844 году.

Американских инженеров приглашали, когда Россия стала строить свои теле­графные линии. Конечно же, Россия приглашала американских оружейников: еще в ходе Крымской войны, когда стало очевидно, что она уступает Англии в вооружении, было заключено несколько контрактов с полковником Сэмюэ­лом Кольтом, который производил многозарядные револьверы. После войны реформа вооружения также была связана с американскими образцами. Мы все, наверное, знаем слово «берданка» в качестве обозначения охотничьего ружья. Но первоначально в последней трети XIX века берданка была главным стрелко­вым оружием русской армии. А само слово «берданка» происходит от имени американского инженера Хайрема Бердана: вместе с русским инженером генералом Горловым он изобрел и усовершенствовал ту самую винтовку, кото­рая стала такой популярной в России и даже дала русскому языку такое слово.

В конце XIX — начале ХХ века американские инженеры стали наиболее извест­ны в России как изобретатели швейной машинки. Правда, тут произошел интересный казус. Большинство россиян сейчас считает, что швейная машинка «Зингер» немецкая. На самом деле Айзек Зингер был нью-йоркским купцом, то есть его швейные машинки — американские. В 1900 году компания «Зингер» построила свой завод в Подмосковье, в Подольске, и ее машинки очень широко разошлись по русским семьям. Это было, наверное, самое массовое присут­ствие американской техники тогда в России. 

В 1920-е годы, когда большевики поставили задачей быстрый рывок в будущее и для них стала важна индустриализация, они снова обратились к образцу Соединенных Штатов. В это время Европа с трудом восстанавливалась после Первой мировой войны, а США оказались безусловным лидером в области промышленности и технологий. И когда первая пятилетка фактически совпала по времени с началом Великой депрессии, Советский Союз этим воспользо­вался и пригласил большое количество инженеров и мастеров, чтобы очень быстро, в течение нескольких месяцев, совершить прорыв в российской эконо­мике и промышленном производстве. Все огромные знаменитые стройки пер­вых пятилеток — от Днепрогэс до Магнитки, от Сталинградского тракторного завода до Нижегородского автомобильного завода — и сотни менее крупных предприятий по стране проектировались и налаживались американскими инже­нерами; использовались станки, привезенные и закупленные в Соединен­ных Штатах. Мы знаем, какую цену Советский Союз за это заплатил: коллекти­ви­зация и голодная смерть буквально миллионов людей была платой за инду­стриализацию. А деньги при этом были потрачены на покупку технологий в США, на приглашение американских специалистов, так что индустриализа­ция, по сути, была новой волной американизации экономики. 

После этого, как только советские (или уже постсоветские) реформаторы заго­варивали об ускорении, о модернизации, сразу же в качестве модели появля­лись Соединенные Штаты. Мы помним, как Никита Сергеевич Хрущев совер­шил поездку в США. Он привез оттуда не только кукурузу, но и массу всего: например, такие организационные формы, как магазины самообслуживания или массовые столовые — те самые столовые, по которым надо ходить с подно­сом самостоятельно. После поездки Хрущева в Советском Союзе появилось ог­ромное количество разных мелочей, которые меняли облик страны, делали ее в каком-то смысле более человечной. Говорят, что и при возникновении идеи массового производства автомобилей и даже массового жилищного строитель­ства не обошлось без подсмотренного лично Хрущевым или людьми из его сопровождения в США.

Соединенные Штаты также стали моделью и во время ускорения Михаила Гор­бачева, и в раннем периоде президентства Бориса Ельцина, уже после рас­пада Советского Союза. Даже когда Дмитрий Медведев был пре­зидентом Россий­ской Федерации и заговорил о модернизации, он сразу же поехал в Кремние­вую долину и привез оттуда айфон и какие-то новинки аме­рикан­ской техни­ки. То есть США каждый раз оказываются для российского руководства источ­ником технических новинок и индустриальных решений. Мы даже не пред­ставляем себе степень американизации советской промыш­лен­­ности — насколь­ко многое в том, что существовало в СССР и продолжает существовать в сего­дняшней постсоветской России, восходит к тому, что наша страна привозила из США. И кстати, если говорить о совет­ском промышлен­ном шпионаже, то опять же его главной целью и источником были Соединен­ные Штаты.

Ну и наконец, очень важным русским образом Америки стал образ страны, представляющей угрозу — особенно со времен холодной войны. В самом деле, с момента, когда Советский Союз и США стали двумя безусловными лидерами биполярной системы международных отношений, взгляд на Соединенные Шта­ты как на угрозу был, с одной стороны, объективно этой самой двуполяр­ностью обусловлен, а с другой стороны, для населения подкреплялся всей мо­щью советской пропаганды. Мы знаем, как в 1947–1948 годах принимались целые серии специальных постановлений ЦК КПСС, а потом отдельно — Союза театральных деятелей или Союза писателей, в которых на многих страницах по пунктам расписывалось, как нужно писать романы или пьесы на антиамери­канскую тему, как нужно внедрять в умы советских людей образ Соединенных Штатов как угрозы. Это было серьезной проблемой, потому что в конце 1940-х годов люди еще помнили, что американцы были союзниками, что во время Вто­­рой мировой войны США, Англия и Советский Союз вместе победили на­цизм. Быстрое изменение отношения ко вчерашнему союзнику было непро­стой зада­чей, но советская пропаганда с ней справилась. 

Вот такой странный набор образов Соединенных Штатов существует в нашем общественном сознании. В связи с разными задачами, которые выходят на пер­вый план в нашей жизни, из этой копилки представлений об Америке можно вытащить одно или другое. Мы можем вдруг вспомнить о том, что это страна индейцев, свободы или технических чудес, а можем вспомнить, что это тради­ционный потенциальный враг, к нападению которого нам надо готовиться. Всё это сосуществует в одном и том же общественном сознании или даже в од­них и тех же головах. Каким образом это используется, зависит от повестки дня в конкретное время. 

Чтобы всё сказанное не выглядело очень уж механистично, не могу не доба­вить: у каждого из периодов, когда Россия обращалась к Соединенным Штатам за тем или другим изобретением или приглашала американцев в Россию, ока­за­лись и непредвиденные результаты. Непредвиденные не только для России (в каком направлении она начинала двигаться), но и для самих Соединенных Штатов.

Николаевский период, когда американских инженеров впервые стали пригла­шать в Россию, стал для США своего рода периодом открытия самих себя. Потому что в первой трети XIX века Соединенные Штаты все-таки еще были провинциальной страной, второго или даже третьего ряда. Им было далеко до влияния, мощи, известности европейских держав, к которым, безусловно, относилась в то время Россия. И вдруг одна из европейских держав, Российская империя, опирается на эту далекую, заокеанскую и тогда еще очень небольшую по населению республику, чтобы обновить свою собственную экономику. Это не только породило в американцах гордость за свою страну, но и дало им но­вый источник для гордости. Если до этого они привыкли гордиться своей рели­гиозной избранностью, а потом гордились революцией, Вашингтоном и свобо­дой, то заказ в Америке пароходов и приглашение американских железнодо­рож­­ных, телеграфных инженеров в Россию заставили американцев переоце­нить самих себя и поверить в себя как в народ индустриально развитый, индустри­аль­но творческий. 

И наконец, еще один побочный результат взаимодействия. Тот самый Джордж Вашингтон Уистлер — инженер, строивший Николаевскую железную дорогу — привез с собой в Петербург семью. Его сын, подросток, стал изучать здесь рус­ский язык и постоянно портил свои учебники рисунками. Он рисовал на форза­цах, на полях, и, как это часто бывает в таких случаях, родители решили отдать его учиться. Они выбрали Императорскую академию художеств, где сын Уист­лера и проучился все время, пока его отец строил железную дорогу, мосты в Петербурге и другие инженерные сооружения. В результате Америка получи­ла своего первого великого художника. Джеймс Макнил Уистлер, который вер­нулся в США, а потом уехал в Англию, во всех учебниках считается первым великим художником американского происхождения. Наверное, многие из нас помнят картину «Мать» (или, как ее часто называют, «Мать Уистлера»), кото­рая стала для американцев вообще таким каноническим изображением матери. Но он, конечно, написал гораздо больше, и один из музеев в Вашингтоне начи­нался, в общем-то, с коллекции картин Уистлера. Так вот, этот самый вели­кий американский художник учился рисовать в Петербурге, на берегах Невы, при­ехав со своим отцом, железнодорожным инженером. Об американ­ских образах России мы поговорим в следующей лекции.