Расшифровка Как Русская церковь выживала в СССР

Содержание девятой лекции из курса «История православной культуры»

С приближением мировой войны власть постепенно отказывалась от курса на уничтожение Церкви и религии в стране. Нужно сказать, что никакой еди­но­временной директивы, прекращающей репрессии, не было. Не в духе власти было связывать себя какими-то писаными обязательствами. Более того, даже на начальном этапе Великой Отечественной войны репрессии против духовен­ства идут параллельно с проявлениями этой новой, уже более терпи­мой к рели­гии политики. Так постепенно советская власть, большевистская политическая религия переходит ко второму модусу отношений политической религии и ре­ли­гии традиционной — к инструментализации последней. Начи­нается так на­зы­ваемый в историографии новый курс Сталина с Русской право­славной цер­ковью.

Первые проявления этого нового курса можно увидеть уже в конце 1930-х го­дов, когда к Советскому Союзу были присоединены по пакту Молотова — Риб­бентропа так называемые новые территории: Прибалтика, Западная Украи­­на, Западная Белоруссия, Бессарабия. На этих территориях существо­вали тыся­чи открытых православных приходов, и власть не перешла сразу к репрессиям против духовенства на новых территориях. Напротив, патриар­шей церкви было позволено назначить туда своих епископов, что было абсо­лют­но беспре­це­дент­но для 1930-х годов. Так оказалось, что в Русской церкви существует ми­тро­по­лит в Москве, митрополит Алексий (Симанский) в Ленин­граде, митро­по­лит Сер­гий (Воскресенский) в Риге, Николай (Ярушевич) в Киеве и епископ Алек­сий (Сергеев) в Молдавии.

Переломным моментом в политике советской власти в отношении Церкви счи­тается 1943 год, когда состоялась знаменитая встреча в Кремле Сталина с тремя митрополитами — и вскоре выборы нового патриарха Московского и всея Руси, которые власть не давала осуществить с 1925 года. Но этот мо­мент, этот рубеж мы должны воспринимать скорее как публичное заявление Сталина о своей но­вой политике, которая потаенным образом уже осуществля­лась с начала Вто­рой мировой войны. Какие цели власть преследует в полити­ке нового курса? И бо­лее частный вопрос: какова роль лично Сталина в форми­ровании новой по­литики, какие были его личные мотивы? Прежде всего мы должны отбро­сить предположения о возможном религиозном обращении Сталина. Он был прагматик, и во всех документах 1940-х годов — а он внимательно следил за пери­петиями церковной политики — мы видим жесткую, четкую руку праг­матика, которого интересует прежде всего внешнеполитический потен­циал Православной церкви. Но вместе с тем он поощрял и определенную мифоло­ги­зацию собственной личности, и в том числе когда она исходила от церковных иерархов. Например, от достаточно специфической фигуры митрополита Гор Ливанских Илии (Карами), который неоднократно в этот период посещал Со­вет­­ский Союз и превозносил вождя народов.

Какие цели преследует власть в политике нового курса? Прежде всего, и это глав­ное, это мобилизация религиозного ресурса для целей внешней политики СССР. Напомню, что встреча с тремя митрополитами в Кремле состоялась в пред­дверии Тегеранской конференции, где должна была обсуждаться пробле­ма открытия второго фронта. Сталину было очень важно показать, что совет­ская власть терпима к проявлениям религиозности и даже в России восстанав­ли­вается патриаршество. На следующем этапе развития военных действий 1940-х годов речь уже шла не только об отношениях с союзниками, но и о при­вле­чении на сторону СССР православных жителей Восточной Европы — Поль­ши, Прибалтики, Болгарии, Чехословакии, Югославии. На всех этих террито­риях православные верующие составляли значительное число. Наконец, после окончания Великой Отечественной войны речь шла о том, чтобы использовать церковные каналы в сложной дипломатической игре по привлечению на сторо­ну Советского Союза восточных патриархатов. Сталин вступал в условиях хо­лод­­ной войны в борьбу с Соединенными Штатами и Великобританией за вли­я­­ние на Ближнем Востоке, в других регионах мира, и ему там тоже тре­­бо­­валась поддержка церковного ресурса.

Кроме того, еще в ходе войны власть была заинтересована в активизации па­трио­тических настроений верующих и использовала церковную организа­цию в фискальных целях, поощряя сборы, например в фонд обороны, со сторо­ны религиозных организаций и тому подобное. Но при этом (это была очень важ­ная особенность нового курса) власть понимала, что, привлекая Церковь для решения своих задач, нужно делать шаги навстречу иерархии, навстречу духо­венству. Все это позволило Церкви возродиться и фактически воскреснуть из не­бытия. В этот период действовало около 14 тысяч храмов, несколько де­сятков монастырей, две духовные академии и девять семинарий. Церковь вы­шла из изоляции на международной арене, восстановила связи с другими пра­вославными церквами, которые были полностью прерваны в 1930-е годы. И в этом выходе Церкви из изоляции было совпадение интересов власти и Цер­кви в 1940-е годы.

Лицом эпохи был патриарх Алексий I (Симанский), дворянин, еще в молодости принявший монашество по убеждению, по сердечному влечению. Он, с одной стороны, воплощал в себе вот эту осторожную позицию Церкви, а с другой сто­роны, достаточно дипломатично добивался новых уступок со стороны власти. А для верующих он запомнился как совершенно уникальный служитель Боже­ственной литургии, которая могла воспитывать верующих сама по себе, без слов, поскольку говорить какие-то проповеди или издавать литературу у Церкви, конечно, не было никакой возможности. Интересно, что еще одна фигура, которую нельзя не упомянуть в контексте разговора о 1940-х годах, наверное, это был архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий), хирург и одновре­мен­но епископ Русской церкви, прошедший заключение, ссылки, пытки в тюрьме в эпоху Большого террора. Он, удостоенный в этот период Сталин­ской премии за свои медицинские труды, воплощал в себе очень важный модус жизни Цер­кви. Значительное число верующих и духовенства всеми силами продол­жало служить своими знаниями и профессиональными навыками своей стра­не — владыка Лука оперировал в красноярском госпитале для эвакуи­рован­ных — и одновременно несло церковное служение.

После смерти Сталина еще некоторое время Церковь пользуется определенной свободой в отношениях с государством. 1954 и 1955 годы были временем осо­бенно активного открытия церквей, которого, кстати, не было в позднеста­лин­ский период. Притом что новое, уже более враждебное отношение к Цер­кви хру­щевского руководства начинает проявлять себя с 1954 года. Но в полной мере новое наступление на Церковь начинается с 1958 года.

Предыдущий период, так называемый новый курс в отношениях с церковью, понимается новым советским руководством как отклонение от ленинской по­литики времен культа личности. При этом новое наступление достаточно хо­рошо спланировано. Начинается оно с финансовой реформы, которая факти­чески означала изъятие средств у епархий и патриархии через повыше­ние, единовременное повышение налога на свечи. У Церкви исчезает возмож­ность поддерживать финансово малые приходы, монастыри, семинарии, а у вла­сти появляется предлог для их закрытия: если верующие не могут их содержать, то зачем они нужны.

В 1961 году осуществляется так называемая административная реформа, в ходе которой священника, настоятеля прихода отстраняют от управления хозяй­ствен­ной деятельностью того же прихода. Существенно возрастает роль старо­сты, который управляет церковным хозяйством. И это был очень важный шаг советской власти по обретению инструментов контроля над церковным орга­низмом. Достаточно было подобрать кандидатуры для 200–300 наиболее зна­чимых, наиболее богатых церквей, а это прежде всего были соборные и кладби­щенские церкви каждой епархии. Староста в этих ключевых церквах очень помо­гал советской власти контролировать иерархию и Церковь, прежде всего осуществляя надзор за отчислениями этих церквей, приходов в епархию и в па­триархию. И таким образом косвенно советская власть могла держать под кон­тролем как епископа, так и центральное церковное управление.

Параллельно шла массированная пропагандистская кампания — и в том числе так называемый парад ренегатов, когда достаточно заметное число церковно­служителей, преподавателей семинарий заявили во всеуслышание с подачи советской власти о своем отречении от веры и Церкви.

В итоге к середине 1960-х годов была закрыта половина церквей, которые дей­ство­вали в СССР к концу нового курса. Закрыты были также десятки мона­сты­рей и шесть из девяти семинарий. Но одновременно власть продолжала ис­поль­­­зовать церковный ресурс во внешней политике, уже не очень считаясь с ее собственными запросами и нуждами. Ярким примером такого волюнта­ризма во внешней церковной политике было то, что Никита Хрущев настоял на том, чтобы Русская православная церковь отправила своих наблю­дателей в Ватикан на Второй Ватиканский собор, тогда как предварительно между православными церквами были достигнуты договоренности о том, что они никак не участвуют в этом католическом форуме.

После отставки Хрущева власть не собиралась отказываться от приобретенных инструментов давления на Церковь, хотя давление само было ослаблено. Более того, все попытки со стороны Церкви пересмотреть административную рефор­му 1961 года были властью блокированы. Продолжалось закрытие храмов, хотя уже не так интенсивно, как в хрущевское десятилетие. Но интересно, что 1970-е и первая половина 1980-х годов стали временем очень важным для вну­трен­ней жизни Церкви. В этот период, на рубеже 1960–70-х, появляются новые ве­рующие — молодые люди, выросшие вне традиционной религиозной среды, но искавшие новые формы церковной жизни и церковной деятельности. Од­ним из таких примеров была община Александра Огородникова, его рели­гиоз­ный семинар. В задачу Церкви входило найти для них новый язык, но, конечно, возможности ее в этом были очень ограниченны. В самиздате появ­ляются адре­­сованные новым верующим художественные произведения, пропо­веди священников или апологетика, пытающаяся отвечать на вызовы антире­лигиоз­ной пропаганды, в частности согласовать новые открытия, научные открытия, с библейской картиной мира.

В частности, примером такой самиздатской апологетики была книга крупного геолога и тайного священника отца Глеба Каледы «Библия и наука о сотворе­нии мира», которая имела подзаголовок: «Опыт естественно-научного толкова­ния Книги Бытия». Речь в ней шла о первой главе первой книги Библии, в кото­рой описываются семь дней творения, и показывалось, что подлинно современ­ные научные данные вполне могут быть согласованы с библейским повествова­нием. Это было очень важно для эпохи 1960–70-х годов, когда наука ставилась на службу антирелигиозной пропаганде.

Вообще православный самиздат тех десятилетий был исключительно разно­образен. В огромном количестве перепечатывались и распространялись, нередко даже на коммерческой основе, молитвословы и акафистники, жития святых, творения Святых Отцов, в частности сборники изречений Святых От­цов — «Добротолюбие» и «Древний патерик». Эта литература пользовалась широким спросом и была даже достаточно массовой. Но был и, так сказать, элитарный православный самиздат. Статьи, брошюры, в которых обсуждались различные стороны духовной жизни, а иногда и общественно-политической. С одной стороны, в самиздате ходила книга выдающегося отечественного пси­хиатра Дмитрия Евгеньевича Мелехова «Психиатрия и проблемы духовной жизни», в которой он демонстрировал синтез научно-медицинского и религи­оз­ного понимания личности. Фактически это был не законченный автором учебник по пастырской психиатрии для студентов семинарий. С другой сторо­ны, в самиздате шла полемика между православными либералами и консерва­то­рами, почвенниками. Выходили, но, как правило, недолго, почвеннические самиздатские журналы «Вече» и «Московский сборник» диссидента Леонида Бородина.

Идейным спорам уделялось большое внимание, но ими вовсе не ограничива­лось. Например, Татьяна Горичева издавала журнал «Мария» — православный журнал для женщин, в котором были публикации о литературе, искусстве и роли женщин в православии. Группа упомянутого мною Александра Огород­никова стала выпускать журнал «Община», в котором были в том числе мате­риалы исповедального характера о пути молодых членов этой группы к вере. 

Новый поворот в религиозной политике советской власти происходит в период кризиса советской социально-политической системы, и в церковной истории он связывается прежде всего с празднованием юбилея — тысячелетия Креще­ния Руси. Церковь начала готовиться к этому событию почти за десять лет до 1988 года. Она всячески использовала кризис советской политической си­сте­мы для того, чтобы выйти из гетто и заявить о свом присутствии, так или иначе, в общественной жизни. Торжества, посвященные тысячелетию Креще­ния Руси, состоялись летом 1988 года. Прошел особый, юбилейный Помест­ный собор Русской православной церкви, на котором были прославле­ны девять свя­тых, которые олицетворяли собой весь ее тысячелетний истори­ческий путь. А уже в следующем году на особом Архиерейском соборе Церковь прославила святейшего патриарха Тихона и начала прославлять святых совет­ского периода. Нужно обратить внимание, что патриарх Тихон для советской власти в этот мо­мент был еще контрреволюционером, пререкаемой фигурой, но Церковь уже готова была заявить о нем как о святом, подтвердив то почита­ние, которое все­гда патриарх имел в народе. Прославление новомучеников, которое шло после этого в течение всех 1990-х годов, как бы подводило черту и давало нрав­ствен­ную оценку всему прошедшему столетию. В подвиге ново­мучеников она про­слав­ляла подвиг верности своему призванию, своей вере, который эти люди продемонстрировали в эпоху гонений, когда они жили как христиане вопреки общим условиям, вопреки тому, на чем настаивала власть.

В октябре 1990 года был принят новый закон СССР — «О свободе совести и ре­ли­­гиозных организациях», который фактически демонтировал советскую си­стему контроля, созданную декретом 1918 года и постановлением 1929 года.

Русская церковь в XX веке пережила самые масштабные гонения в своей исто­рии, а пожалуй, и в истории христианской церкви. Несмотря на это, мы можем сказать, что в какой-то своей части Россия оставалась христианской страной, потому что сотни тысяч, а возможно, и миллионы наших соотечественников в эту эпоху чудовищных преследований продолжали жить по-христиански. Свя­щенники оставались верны священнической присяге, монахи — обетам, миряне — своей вере. С другой стороны, Церковь долгие десятилетия находи­лась в гетто, подвергалась самым разнообразным изощренным ограниче­ниям. И это не могло не сказаться на ее жизни.

Если мы обратимся к сфере церковно-государственных отношений, то увидим, что сегодня церковь, как и сто лет назад, снова находится перед лицом свет­ского государства. Священный собор Русской церкви 1917–1918 годов предлагал будущему Российскому государству заключить правовой договор — конкордат, в котором были бы обозначены взаимные права и обязанности. Советский пе­риод прервал этот процесс выработки правовых норм взаимодействия Церкви и государства. Думается, что в обозримом будущем этот процесс будет возоб­нов­лен и начнется постепенная кристаллизация правовых, закрепленных в за­коне форм государственно-церковных отношений. Это нужно оценивать поло­жительно: любое правовое регулирование лучше волюнтаризма для обеих сторон.

С другой стороны, к наследию советского периода относится слабая вовлечен­ность верующих в деятельность церковных институтов — приходов, братств, различных христианских общественных организаций. Иногда, говоря об этом явлении, употребляют слово «расцерковление». При этом (и это тоже мировой тренд) во многих странах люди часто называют себя верующими, но часто не отождествляют себя с какой-либо церковной институцией или отожде­ствляют только формально, на деле не участвуя в жизни ее структур, например приходов. В связи с этим для духовенства в нашей стране, как и мире, возни­кает задача начать и постепенно углублять диалог с обществом, со своей па­ствой. Он был крайне затруднен в советские годы, но уже тогда начали дей­ствовать интересные тенденции, которые могли бы ему помочь. 

Обратим внимание. Сегодня в России мы имеем дело не с механическим вос­становлением когда-то утраченного, а с процессом инкультурации, с творче­ским процессом вхождения Церкви в современную, модерную культуру России и всех стран постсоветского пространства. Этот процесс начался еще в 1970-е годы с пробуждением первого интереса к Церкви и к ее культуре у молодых об­ра­зованных горожан. В 1980-е годы, в период празднования 1000-летия Кре­ще­­ния Руси, этот интерес был как бы легализован, а в 1990-е и 2000-е полу­чил дальнейшее развитие. В ходе этого процесса рождается новая церков­ная куль­тура, а также вырабатывается новый язык коммуникации Церкви и обще­ства. Русская церковь впервые в своей истории имеет дело с таким обще­ством — городским, а не сельским, секуляризованным, или «расцерков­лен­ным», доста­точно высокообразованным, информационным. Эти харак­те­ри­стики совре­мен­ного общества являются объективной реальностью, и Церкви придется задействовать весь свой творческий потенциал, чтобы перевести на его язык свое вечное учение. Совершенно очевидно, что инкуль­турация (как и десекуля­ризация) относится к процессам большой длитель­ности, и ее явные плоды мы увидим только через несколько поколений.