Расшифровка Как русское православие оказалось за рубежом

Содержание восьмой лекции из курса «История православной культуры»­­­

Одной из характерных черт истории религий в ХХ веке был их выход за преде­лы традиционного географического и этнического ареала распространения. Разумеется, это часть процесса глобализации, который так характерен для ХХ ве­­­ка и для нашего времени. Надо сказать, что для таких религий, как буддизм, этот процесс начался со второй половины ХХ века. Но для правосла­вия и для русского православия этот выход начался еще в период между двумя мировы­ми войнами. Однако еще до революции усилиями русских миссионеров была создана своего рода база для такого выхода русского православия из своих гео­графических и этнических границ. Кратко обозначим те регионы, где рус­ское православие присутствовало уже до 1917 года.

В Европе оно присутствовало прежде всего в виде дипломатических миссий, церквей при посольствах, церквей при царствующих домах Европы (для выше­д­ших замуж за европейских монархов великих княгинь российской династии) или в виде храмов-памятников, как, например, на месте Битвы народов в Лейп­циге  Битва народов, или Битва под Лейпцигом, — одно из сражений Наполеоновских войн, состоявшееся в 1813 году, в котором Напо­леон I потерпел поражение от союзных армий России, Ав­стрии, Прус­сии и Швеции.. В целом для дипломатического присутствия в Европе, церковного присутствия, были характерны несколько ограниченные контакты с местным населением. Но часто предпринимались и крупные просветительские проек­ты — обычно усилиями каких-то отдельных энтузиастов. Например, протоие­рей Алексий Мальцев, который служил в Берлине, сделал перевод православ­ного богослужения на немецкий язык. И конечно, священники при диплома­тичес­ких миссиях активно поддерживали межконфессиональные контакты с соотве­т­ствующими религиозными традициями в странах своего пребывания и слу­жи­ли своего рода связными между церковной властью в России и соответ­ствующими религиозными традициями за границей.

Немножко иначе обстояло дело в Азии и на Дальнем Востоке. Прежде всего нужно сказать о Святой земле. В этом регионе, который притягивал внимание самых разных держав: Англии, Франции, Германии и, разумеется, России, — была создана Русская палестинская миссия, в большей степени ориентирован­ная на паломников. На Дальнем Востоке, в Китае, — китайская миссия, которая после революции 1917 года была преобразована в епархии, фактически речь шла о проповеди православия местному населению и о создании китайской православной церкви. Аналогичным образом складывалось в Японии и Корее. Здесь русские миссионеры ориентировались именно на местное население, активно переводили священные книги и богослужение на местные языки. При­чем интересно, что эта переводческая деятельность касалась не только цер­ков­ной, но и светской русской литературы. Так было, например, в Японии, где тру­дами архиепископа Николая Японского, основателя Русской миссии в Япо­нии, было организовано общество переводчиков, которое знакомило япон­скую пуб­лику с русской классической литературой — с Тургеневым, например, и так далее. Здесь уже до революции многие из представителей духовенства были представителями местного населения — китайцами или японцами.

Достаточно давно, до 1917 года, Русская церковь присутствовала и в Америке. И речь идет не только о бывшей русской территории — об Аляске, — но и об ос­­­новной части Канады и Соединенных Штатов. Причем характерно, что до рево­лю­ции русская епархиальная структура в Северной Америке объединяла все православные народы — русинов, арабов, греков, сербов, албанцев. Здесь также достаточно активно делались переводы на английский язык. Фактически епар­хия и Американская миссия были двуязычны.

Революция 1917 года, разумеется, не могла не сказаться на жизни русского цер­ковного зарубежья. Здесь характерны два процесса, которые были актуальны для периода между двумя мировыми войнами. Первый процесс: речь шла об отде­лении территорий от бывшей Российской империи — Финляндии, При­балтики, Польши. А второй процесс заключался в формировании массовой русской диаспоры, так называемой эмиграции первой волны. Рассмотрим эти процессы по порядку и сначала поговорим об отделившихся территориях. Ос­новные тенденции в истории Церкви в этих странах были такие. Православ­ные оказались меньшинством, но меньшинством значительным — как правило, вто­рым по численности после представителей титульного вероисповедания (в одном случае лютеран, в другом случае католиков). И это сразу привлекло к ним внимание новых государственных властей. Политика этих властей, что в Финляндии, что в Прибалтике, что в Польше, была примерно одинаковой. Они стремились оторвать своих православных от Москвы и от Русской церкви. Такая политика была частью их утверждения нового национального государ­ства. Они стремились порвать все связи, в том числе церковные и религиозные, которые связывали их с бывшей метрополией, с бывшим имперским центром. Поэтому новые власти активно стимулировали объявление церковной самосто­ятельности — автокефалии; подталкивали местных православных к переходу в юрисдикцию Константинопольского патриархата — соответственно, к уходу из юрисдикции московского патриарха. Автокефалия означает прежде всего самоуправление этой конкретной Церкви: она сама может создавать органы своего управления, созывать соборы, выбирать своего предстоятеля — патри­ар­ха и митрополита. Но, конечно, догматическая, вероучительная и обрядовая сторона у всех православных церквей сохраняется более-менее в единстве.

В Эстонии у государственных деятелей для этой цели даже возникла идея организовать союз — унию с католической церковью. В результате в межвоен­ный период возникают национальные церкви — в Финляндии, в Эстонии, нем­ножко позже в Латвии. Особую позицию занимает здесь Литва: поско­льку для Литвы в большей степени было важно оттолкнуться не от Москвы, а от Варша­вы, от Польши, то здесь достаточно благосклонно смотрели на то, что местные православные сохраняли свою связь с Московским патриархатом. Кроме того, усиливалось давление на православных в этих странах, которое следовало по раз­­­ным поводам и в разной степени. В Финляндии, например, возникла календарная проблема: светские власти принудили православных совершать свои праздники, богослужения по новому календарю, который не был принят тогда еще большинством православных церквей. В Эстонии была проблема унии. Самая жесткая, наверное, ситуация склады­валась в Польше: фактически здесь начались если не кровавые, то гонения на православных, прежде всего в восточных частях Польши, украинских и бело­русских, закрытие и разруше­ние церквей.

Перейдем теперь к проблеме формирования диаспоры. Напомним, что речь идет примерно о полутора-двух миллионах русских беженцев, которые ока­зались за границами бывшей Российской империи после революции и Граж­дан­ской войны. Полтора-два миллиона — это самые распространенные оцен­ки: есть и более масштабные, которые говорят о примерно пяти миллионах беженцев. 

Среди русских эмигрантов, прежде всего в Европе, уже в 1920 году возник воп­рос об организации заграничного церковного управления, подобного тому, которое было создано на отрезанных от Москвы территориях Юга России во время Гражданской войны. Такая идея церковного управления по национа­льному признаку — только для русских, — вообще-то, не вполне согласовыва­лась с церковными правилами, поскольку церковные правила признают прежде всего территориальный принцип формирования местных церквей, местного церковного управления. Поэтому правильнее, наверное, было бы перейти в под­­чи­нение, под юрисдикцию местных православных церквей — Сербской, Константинопольской или Иерусалимской. И некоторые представители рус­ского духовенства так и сделали, но большинство пошло иным путем. 

Осенью 1921 года в городе Сремски-Карловци в Югославии прошел Всезаграни­чный церковный собор и было создано высшее церковное управление за грани­цей, которое через два года было преобразовано в Синод. Так возникла как само­стоятельная юрисдикция Русская православная церковь за границей, или Кар­ловацкая юрисдикция (по названию города, где Синод первоначально, в меж­­­военный период, находился). Первым первоиерархом Зарубежной цер­кви стал достаточно известный церковный деятель предреволюционной России митрополит Киевский Антоний (Храповицкий). При этом, однако, часть эми­грантского духовенства не признала это новое церковное образование и оста­лась до поры до времени в юрисдикции Московского патриархата. Хотя нужно оговориться, что, конечно, связь с Москвой была теперь только символичес­кая. 

Признавали над собой церковное верховенство Москвы французские эмигра­нт­ские приходы, приходы в Англии и часть приходов в Германии, которыми ру­ко­водил митрополит Евлогий (Георгиевский) — сначала его резиденция нахо­дилась в Париже. Однако это единство с Москвой приходов митрополита Евлогия сохранялось только до 1931 года. Тогда после спровоцированного со­ветскими органами конфликта с московской церковной властью митрополит Евлогий перешел в юрисдикцию Константинопольского патриарха, в рамках которого был создан Западноевропейский экзархат русских приходов, а митро­полит Евлогий стал его главой, экзархом. Так в церковной эмиграции возникло разделение на так называемых карловчан и так называемых евлогиан. В 1930-е годы в юрисдикции Московского патриархата за границей осталась только Литовская епархия, приход в Париже и несколько десятков приходов в Амери­ке.

Как обстояло дело в Америке? После революции ранее единая епархиальная структура здесь распалась на национальные образования — греческие, серб­ские, арабские. Оставшиеся русские приходы объединились в фактически неза­висимый митрополичий округ, возглавлявшийся митрополитом Платоном (Рождественским). С 1935 года митрополичий округ признавал формальную связь с Синодом Русской православной церкви за границей.

Итак, важнейшее отличие межвоенного периода — это рост русского право­слав­­­но­го присутствия в мире. При этом на волне формирования новой рус­ской диаспоры возникли не только перечисленные церковные структуры, но и мно­го­численные просветительские центры, центры русской церковной мысли, истории, богословия. Один из самых известных центров был Свято-Сергиев­ский институт — богословский институт в Париже, в котором препо­давали выдающиеся русские церковные деятели: историки, литургисты и фи­ло­софы. Например, такой философ и богослов, мыслитель, как протоиерей Сергий Бул­гаков. Но были и другие центры — в Праге и в Берлине. В этот период присут­ствие вот этой очень мощной интеллектуальной составляющей в русской диа­споре межвоенного периода обеспечило интенсивные философ­ские, богослов­ские, культурные контакты русской культурной диаспоры с запа­дным хри­стианским миром. Фактически в этот момент произошла встреча западного мира с православием как живой религиозной и богословской тради­цией. При этом, отвечая на вызовы западной философии, западного образа мысли, и само русское православие формулировало новые богословские подхо­ды. Так возник, например, так называемый неопатристический синтез в право­славном богосло­вии на Западе, который заключался, с одной стороны, в апел­ляции к новому прочтению основополагающих богословских текстов — текстов Святых Отцов, а с другой стороны — в апелляции к таким категориям, как религиозный опыт, персона, личность, которые очень активно обсуждались в западной (в том числе религиозной) мысли той эпохи. Разумеется, православ­ное богословие на Западе было гораздо свободнее, чем в России, и могло свободно обсуждать какие-то проблемы, что не могло происходить в СССР.

А для самой русской диаспоры в межвоенный период были характерны интен­сивные контакты между культурной частью, иногда очень авангардно ориен­тированной, и собственно представителями Церкви. Очень яркой фигурой, которая иллюстрирует этот процесс, был выдающийся аскет, духовный писа­тель русской эмиграции архимандрит Софроний (Сахаров). Сам он был худож­ником, в межвоенный период входившим в круг Кандинского, с очень интен­сив­ными художественными и мировоззренческими поисками. И вот уже в эми­грации он переживает духовный кризис, который приводит его снова в лоно Церкви. Он не просто начинает учиться в Свято-Сергиевском богослов­ском институте, слушать лекции Сергия Булгакова, но он понимает, что он хо­чет чего-то большего, и уезжает на Афон, становится афонским монахом, где проводит весь период 1930-х и 1940-х годов. Уже после войны он возвращается во Францию, и вокруг него формируется новый кружок европейцев самых разных наций, которые искали истины в православии. И вот сам будущий отец Софроний был, конечно, прекрасным примером такого контакта культурной элиты России с церковной культурной элитой. Тот разрыв культурного обще­ства и Церкви, который существовал в России до революции, в эмиграции после революции был преодолен, и очень хорошо это видно на примере судьбы того же отца Софрония.

После Второй мировой войны ситуация в русском церковном зарубежье значи­тельно изменилась. В этот период формируется так называемая вторая волна русской эмиграции. Примерно из 8,5 миллиона перемещенных лиц, которые оказались за границами родины в годы Второй мировой войны, около 700 ты­сяч стали невозвращенцами. Если первая волна эмигрантов хранила свою рус­скость, мечтала о возвращении в Россию, в Россию без большевиков, и о служе­нии ей, то вторая волна знала, что такое жизнь при советской власти, и уже не собиралась возвращаться в Советский Союз. Их задача была интегри­ро­ваться в западную жизнь. Поэтому первые послевоенные годы в эмиграции были отмечены двумя, казалось бы, противоположными процессами. С одной стороны, происходило расширение юрисдикции Московского патриархата, воссоединение с Русской церковью значительного числа церковных образо­ва­ний или восстановление связей с теми, с кем эта связь была разорвана в меж­военный период. А с другой стороны, происходило усиление противостояния между разными центрами русского православия — между Московским патри­архатом и Русской православной церковью за границей, что, естественно, вписывалось в контекст противостояния держав, обусловленного ситуацией холодной войны.

Православные церкви Прибалтики после окончания Второй мировой войны возвратились в юрисдикцию Московского патриархата. Русская церковь восста­новила церковные связи с Финской и Польской православными церквями. В частности, Польской православной церкви, а также Чешской православной церкви была дана церковная автокефалия — самостоятельность. В 1970 году была восстановлена связь с русской митрополией в Америке, и ей тоже была дана автокефалия — теперь это Православная церковь в Америке. Епархии Русской церкви Московского патриархата были восстановлены в Центральной и Запад­ной Европе и в той же Америке.

Поощряя появление самостоятельных православных церквей, Московский пат­риархат в определенной степени руководствовался миссионерскими задача­ми. Делалась ставка на создание местных православных церквей. И ярким приме­ром такой деятельности была проповедническая и организационная деятель­ность лондонского митрополита Антония (Блума). 

Владыка Антоний был выдающимся христианским проповедником. На протя­же­нии полувека он своими проповедями, беседами, радиопередачами показы­вал, что христианство может быть актуальным и для современного, и в том числе молодого, человека, казалось бы, очень далекого от религии, но всё же находящегося в духовном поиске. Его слова рождались из глубокого личного опыта, которым он щедро делился. И в том числе это был опыт человека, ви­дев­шего смерть в лицо, опыт военного врача, хирурга и участника француз­ско­го Сопротивления в годы Второй мировой войны. Его слова были обращены к людям самых разных наций и культур. Они пересекали национальные и кон­фес­сиональные границы. И еще один важный аспект. Его голос восприни­мался как голос Русской церкви — церкви, которая вынуждена молчать. Но вот среди ее епископов был человек, который говорил, и говорил о Христе, то есть о са­мом главном в жизни Церкви. 

Центр Русской православной церкви за границей в послевоенный период пере­местился через Германию (Мюнхен) в Соединенные Штаты — в Нью-Йорк. Здесь был создан новый просветительский центр — семинария и издательство в Джорданвилле, а также несколько монастырских центров, хранивших тради­ции русского монашества. Однако противостояние между Русской церковью за границей и Русской церковью Московского патриархата усиливалось. Поми­мо обвинений со стороны Зарубежной церкви в сотрудничестве с безбожной властью, формулируется новое обвинение. Московский патриархат обвинялся в ереси экуменизма, в непозволительном сотрудничестве с христианами других конфессий. Между тем — и это очень важный момент — сохранялись личные контакты между представителями разных юрисдикций, что в итоге было зало­гом восстановления единства уже в наши дни. Потому что, по сути, никаких существенных догматических различий между двумя направлениями в русском православии — на родине и за границей — не было. 

Подчеркнем, что именно в послевоенное время русская церковная диаспора приобрела мировой охват. Это уже была не только Европа или Дальний Восток, как в межвоенный период, но также Северная и Южная Америка, Австралия, Африка. Хотя русское православие полностью исчезло из Китая, например, где в ходе культурной революции православная церковь фактически была разгром­лена и де-факто перестала существовать. 

После падения советского строя ситуация в церковном зарубежье в очередной раз изменилась. Приходы Московского патриархата, которые к началу 1990-х годов были в основном ориентированы на местных жителей: на немцев, англи­чан, французов, — опять заполнились новыми эмигрантами — из России, Украи­ны, Молдавии и других бывших республик СССР. Это несколько сотен тысяч человек. Об идеале местных православных церквей, о миссионерском идеале на время пришлось забыть — Русская церковь вне родины снова, как и в меж­военный период, стала в основном эмигрантской. Только теперь это были не политические беженцы, а трудовые, экономические эмигранты. Нача­ло 1990-х годов принесло резкое обострение отношений между Русской цер­ковью за гра­ни­цей и в России в связи с тем, что Зарубежная церковь предпри­няла попытки открыть свои приходы на территории СССР. Но уже в начале 2000-х годов этот конфликт сошел на нет, потому что новое руководство Рус­ской православной церкви за границей не было настроено столь конфрон­та­цион­но по отношению к Церкви на родине. Так наметилась тенденция к сбли­же­нию двух частей Рус­ской церкви, которая завершилась в мае 2007 года вос­становлением их обще­ния. Русская православная церковь за границей стала частью Русской право­славной церкви Московского патриархата. 

Повторим: главным делом русской церковной эмиграции стало знакомство за­падного мира с культурой, мыслью и живой религиозной традицией право­сла­вия, что, в свою очередь, стало частью глобального тренда ХХ века на выход религий из своих географических и этнических ареалов.