Расшифровка Что революция сделала с Церковью

Содержание седьмой лекции из курса «История православной культуры»

Прежде чем начать говорить об истории Русской церкви в ХХ веке, в советский период, нужно сказать несколько слов о том, в каком состоянии Церковь при­шла к 1917 году и как завершался имперский период в истории России для Церкви, а с точки зрения церковной истории — как завершался период синодальный.

Основной нерв синодального периода, если мы пытаемся кратко его опреде­лить, заложенный еще основателем империи Петром I, заключался в том, что государство подходило к Церкви с позиций пользы, утилитаризма. В начале имперского периода утилитаризм проявлялся достаточно грубо: Петра прежде всего интересовали материальные ресурсы Церкви. Постепенно от такой гру­бой формы взаимодействия Церкви с государством империя отходила, но век­тор этого отношения к религии сохранялся вплоть до рево­люции 1917 года.

В результате к началу ХХ века Церковь и империя находились в состоянии углубляющегося кризиса, который выражался в самых разнообразных формах. Например, проблема бюрократизации церковного организма, которая сложи­лась в XVIII и XIX веке, заключалась и в том, что патриаршество было ликвиди­ровано и вместо патриарха существовала Духовная коллегия — Синод, и в том, что церковная жизнь на разных уровнях контролировалась светскими чиновни­ками. Были и проблемы социального характера. Духовен­ство в России пред­став­­ляло собой духовное сословие, где место и занятия священнослужителей передавались по наследству — от отца к сыну или от тестя к зятю. И соответ­ствен­но, к концу XIX столетия духовенство пред­ставляло собой довольно замкнутый социум, даже некоторые употребляли по отношению к нему слово «каста», что вело к отчуждению духовенства от паствы — не только с образо­ванным обществом, но и, например, с крестья­нами, которые составляли боль­шинство верующего населения империи. Иные проблемы можно насчитать около десятка: например, материальное обес­печение духовенства или бесправ­ность православных приходов, в отличие, например, от общин староверов. Ни одна из этих проблем не была разрешена к 1917 году, и в эпоху революции государство и Церковь входили в состоянии достаточно глубокого кризиса. 

Февраль 1917 года принес церковную революцию, которая разворачивалась по нескольким направлениям. С одной стороны, речь шла о конфликте между Временным правительством и Синодом. Этот как бы политический конфликт наполнялся разнообразными социальными столкновениями. Прежде всего, столкновениями духовенства в разных епархиях с епископатом. Сословное бе­лое (женатое) духовенство пыталось изменить вопрос о власти в Церкви в свою пользу и в какой-то степени потеснить монашествующий епископат. Но кроме этого, то же самое духовное сословие разрывали и другие внутренние конфлик­ты. Например, конфликт младших членов клира, псаломщиков и дьяконов, которые чувствовали себя в приниженном состоянии по сравнению со священ­никами.

И еще одной очень важной частью церковной революции была революция при­ходская, которая выражалась фактически в бунте прихожан, особенно на селе, против старой системы приходского управления и в каком-то смысле и против духовенства. Прихожане, которые очень долго ждали того, что импе­рия разре­шит им участвовать, например, в управлении храмовым имуществом (которое было создано их трудами и на их пожертвования), или которые ждали того, что­бы империя и церковные власти в какой-то степени допустили их до реко­мендаций своих кандидатур в члены причта, — эти прихожане в условиях слома всей политической и социальной системы старого порядка явочным образом взяли власть в приходах в свои руки: начали распоряжаться церков­ным и храмовым имуществом, изгонять неугодных священников и осуще­ствлять собственные выборы духовенства.

В этой ситуации священноначалию нужно было превратить церковную рево­люцию, которая развивалась по многим направлениям, в каноническую ре­ставрацию, воссоздать церковный организм. И эту миссию должен был взять на себя Священный собор Православной российской церкви 1917–1918 годов. Это было эпохальное событие в истории Церкви и в истории нашего отечества. Собор завершал синодальный период истории Церкви и пытался в новых об­стоя­тельствах выработать церковные формы жизни. Речь не шла ни в коей мере о том, чтобы реконструировать, воссоздать те формы церковного управ­ления, которые существовали до Петра, в первую эпоху патриаршества и собо­ров. Нужно было заново выстроить церковный организм в новых условиях, но по церковным правилам.

Собор был очень представительным органом. Его делегатами были 564 челове­ка. Причем больше половины из них были миряне — 53 %, около трети, 28 %, были представители приходского белого, то есть женатого, духовенства, около 4 % — монашествующие и еще примерно 15 % — епископат. При этом миряне, которые были призваны на Собор, представляли собой буквально всю Россию: здесь были крестьяне, рабочие, служащие, солдаты действующей армии, пре­по­даватели учебных заведений, в том числе профессора академий и универ­си­тетов. Можно сказать, что Собор представлял собой всю Россию, которая го­това была созидать новые формы общественной и церковной жизни. Самым значительным и оставшимся в истории деянием Собора было восстановление русского патриаршества. Первым патриархом после почти двухсотлетнего пе­ре­рыва с помощью жребия был избран московский митрополит Тихон (Белавин). 

Собор занялся вопросом об отношениях с будущим русским государством. Напомню, что в январе 1918 года должно было собраться Учредительное соб­рание, которое должно было сформулировать новые принципы государствен­ного бытия Российского государства. В преддверии Учредительного собрания Собор принимает специальное определение 2 декабря 1917 года, которое фак­ти­­чески представляет собой проект договора между Церковью и будущим рус­ским государством, своего рода проект конкордата, конституционного пакта между Церковью и властью. Собор, безусловно, мыслит себя уже как часть об­щества, отдельно от государства, не внутри государственной машины. Но при этом он выражает желание, чтобы за Русской церковью был признан особый статус первенствующей религиозной организации в силу ее историче­ских заслуг и как религии большинства российского населения.

Другие решения Собора касались внутренней церковной жизни. Здесь был но­вый, впервые разработанный устав прихода. Здесь были новые проекты орга­низации центрального и епархиального управления. Если очень коротко гово­рить о сути этих проектов, то Собор пытался выработать баланс между обще­ственным, соборным и иерархическим началами в Церкви. 

В тот момент, когда Собор разрабатывал свои проекты, в России происходит еще один переворот — к власти приходит партия большевиков. И здесь нужно сказать несколько слов о том, что с точки зрения религии представляла собой большевистская партия и ее идеология. Фактически коммунизм именно в его большевистском изводе, как проект, восходящий к эпохе Просвещения, пола­гал, что религия, или, как они часто говорили, религиозные предрассудки, отми­рают в обществе естественным образом. Однако большевики, стремясь уско­рить процессы общественного преобразования, и в том числе преобразова­ния общественного сознания, стремятся ускорить и отмирание религии и фак­ти­чески начать насильственную секуляризацию. Сегодня значительная часть исследователей рассматривает советский коммунизм как один из вариантов политической религии. Это понятие ввел итальянский исследователь Эмилио Джентиле, который занимался историей итальянского фашизма. Имеется в виду, что такого рода политическая религия является особой сакрализацией идеологии политического режима и предполагает мифологизацию или обоже­ствление организации, в данном случае партии, и связанных с этой идеологией текстов. Разумеется, политическая религия отрицает иные идеологии и рели­гии, а также автономию индивида. В этом контексте мы должны понимать, что столкновение большевизма как политической религии с традиционными религиями, будь то православное христианство, ислам, иудаизм, буддизм, было неизбежно. Согласно Эмилио Джентиле, политическая религия знает два модуса отношений с религиями традиционными: уничтожение конкурентов и их инструментализация, то есть приспособление под свои нужды.

В январе 1918 года новая большевистская власть открыто заявляет о своих бу­ду­щих отношениях с религиозными организациями. Издается декрет, который в последующем публиковался под названием Декрет об отделении Церкви от государства и школы от Церкви. Главная его идея — это вытеснение любых религиозных организаций, но прежде всего Православной церкви как наиболее крупной и влиятельной организации, из общественной жизни страны. Религия объявляется частным делом гражданина. Никакие внутренние законы религи­озных организаций новая власть не признает. Более того, декрет заявляет о на­ционализации церковного и вообще любого религиозного имущества, на что верующие и Церковь реагируют достаточно жестко, потому что заяв­ление о национализации воспринимается как прямое кощунство, как то, что святыни, храмы будут передаваться в руки неверующих. Так начинается прямое проти­во­стояние Церкви и советской власти. Иерархи и духовенство становятся жер­твами как так называемых эксцессов Гражданской войны, так и красного тер­рора. Духовенство вместе с дворянскими царскими чиновниками оказывается среди заложников, которые расстреливаются в случае каких-то покушений на лидеров нового Советского государства.

В 1919 году власть пытается осуществить первую антирелигиозную кампа­нию — кампанию по вскрытию святых мощей. Однако в ходе Гражданской войны начать осуществлять планомерную антирелигиозную политику совет­ская власть, конечно, не может. Для этого наступает момент в 1922 году, когда начинается кампания по изъятию церковных ценностей — ключевой момент для выработки советской репрессивной политики в отношении Церкви, кото­рая будет действовать на протяжении последующих 20 лет.

1921–1922 годы — это время тяжелейшего, катастрофического голода в Совет­ской России, который стал следствием, с одной стороны, Гражданской войны и разрушения экономики и сельского хозяйства, а с другой стороны — полити­ки большевиков, направленной на реквизицию хлебных запасов у крестьян — так называемую продразверстку. И в контексте голода власть начинает осуще­ствлять принудительное изъятие церковных ценностей из церквей под предло­гом помощи голодающим. При этом верующими эта акция восприни­мается как новое кощунство, хотя Церковь, иерархи и духовенство, вовсе не против соби­рать пожертвования и жертвовать какие-то ценные церковные предметы для того, чтобы закупать за границей хлеб. Однако эти первые столкновения, которые приходятся на весну 1922 года, власть использует для того, чтобы начать масштабную кампанию наступления на православную церковь. 

19 марта 1922 года Ленин пишет Политбюро: «Мы должны именно теперь дать самое решительное беспощадное сражение черносотенному духовенству и по­давить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в те­чение нескольких десятилетий». С этого момента начинает действовать стратегия, направленная на уничтожение Церкви, которая будет актуальна в течение последующих 20 лет. Среди инструментов власти появляются такие чекистские методы, как попытка организации расколов среди духовенства и ве­рующих. Главным исполнителем этой политики оказываются органы государ­ственной безопасности — ВЧК, ОГПУ, а затем НКВД. Изъятие церков­ных цен­ностей выглядит как масштабная провокация, поскольку одной из глав­ных задач власти было спровоцировать сопротивление верующих. Затем в ходе наблю­дения за этими актами сопротивления выявить наиболее актив­ных ми­рян и членов клира и подвергнуть их репрессии. Около 1500 актов более или менее массового сопротивления было зафиксировано за 1922–1923 годы, пока шла эта кампания. В результате властью был организован 231 судебный процесс над духовенством и верующими, и впервые в 1921, 1922, 1923 годах власть начинает расстреливать их по приговорам судов (в эти годы было рас­стреляно около 2000 человек). В мае 1922 года был арестован патриарх Тихон, церковное управление было серьезно дезорганизовано. Готовился показатель­ный процесс против патриарха, который должен был завершиться его расстре­лом. Этого не произошло, власть в какой-то момент ослабила натиск, но наме­ре­ния были вполне определенные.

Среди расстрелянных был и петроградский митрополит Вениамин (Казан­ский). Владыка Вениамин был сравнительно молодым епископом, в 1922 году ему было 49 лет. Он был избран на петроградскую, столичную, кафедру в бур­ные весенние месяцы 1917 года, избран голосованием представителей духо­вен­ства и мирян всей епархии. Уже это показывает, насколько он был популя­рен в на­ро­де. Особенно его любили рабочие Петрограда, работе с которыми, пропо­веди он уделял много внимания.

Когда до Северной столицы докатилась волна изъятия церковных ценностей, владыка Вениамин сделал все, чтобы в его епархии дело не дошло до кровавых столкновений. На Пасху 1922 года он выступил со специальным обращением к пастве, в котором призывал петроградцев не давать никакого повода для про­ли­тия крови и не предаваться чувству мести в отношении тех, кто поку­шается на церковное достояние.

При этом владыка был готов пойти на максимальные, неслыханные компро­мис­сы. В частности, он предложил местной комиссии по изъятию, чтобы священники сами переплавили священные сосуды в слитки и в таком виде отдали бы их комиссии — в этом случае изъятие ценностей перестало бы быть кощунственным актом. Но советская власть преследовала иные цели. Митропо­лит Вениамин был привлечен к суду за сопротивление изъятию и после пуб­лич­ного процесса расстрелян в августе 1922 года в Ковалевском лесу к востоку от Петрограда.

В 1920-е годы Церковь оказывается в ловушке, в ситуации двух кризисов — кризиса легальности и кризиса легитимности. С одной стороны, власть не при­знаёт за Церковью права на законное существование: не регистри­рует иерар­хию и духовенство, а регистрирует только низовые церковные организации — приходы (с точки зрения советской власти все, что не зареги­стрировано офи­циально, то запрещено и должно быть подвергнуто репрессии). С другой стороны, в силу своего нелегального статуса Церковь не может созвать новый Собор для того, чтобы избрать нового патриарха после кончины патриарха Тихона в 1925 году. А пока нет патриарха, слабеет внутренняя леги­тимность церковной власти, церковного управления, начинаются споры о пра­вильности ее преемства, появляются новые расколы. После патриарха, и так будет до 1940-х годов, Церковью управляют местоблюстители, власть которых по определению временна.

Всю эту ситуацию советская власть использует для давления на церковную иерархию с тем, чтобы добиться уступок с ее стороны, заявлений о лояльности, об осуждении заграничного контрреволюционного духовенства. И церковной власти, и священноначалию приходится идти на определенные уступки, пото­му что есть совершенно четкое понимание того, что, в частности, раскольники-обновленцы  Обновленчество (самоназвания: Православ­ная церковь в СССР, Обновленческий рас­кол, Живая церковь) — раскольническое движе­ние в русском православии, возникшее после Февральской революции 1917 года. Деклари­ровало цель «обновления Церкви»: демокра­тизацию управления и модерниза­цию бого­служения. Выступало против руко­водства Церковью патриархом Тихоном, заяв­ляя о поддержке нового режима. могут одержать верх, если Церковь и дальше будет сохранять свой нелегальный статус.

К концу 1920-х годов формируются три стратегии отношений Церкви с вла­стью. Одна из них — это стратегия обновленческая. Обновленчество было спрово­цировано советской властью в 1922 году в ходе кампании по изъятию церков­ных ценностей. Обновленцами были в основном представители белого приход­ского духовенства, которые не были вполне удовлетворены реформами Собора 1917–1918 годов. Они представляли собой прежде всего сословное духо­венство, которое еще до революции мыслило о расширении своих прав в управ­лении Церковью. И, собственно, эти расширенные права они и получают с по­мо­щью советской власти в рамках своего движения. Можно сказать, что это была стратегия сословных реформ, которые предполагали, например, введение женатого епископата (в Православной церкви он обычно монашествующий), второбрачие духовенства и так далее.

Другая, противостоящая обновленчеству стратегия отношений Церкви с совет­ской властью была более радикальна и в полной мере оформилась где-то в кон­це 1920-х годов. Она базировалась на представлении, что советская власть — это власть Антихриста, что никакие контакты или взаимоотношения с ней быть не могут, что от нее нужно максимально отгородиться и порвать с нею связи. Можно сказать, что это была стратегия антисоветского эсхатологизма. Радикальное движение среди верующих и духовенства такого характера суще­ствовало вплоть до 1940-х годов, а потом составило часть так называемого ката­комбного движения. Ну и наконец, между обновленчеством и радикаль­ной, эсхатологической стратегией была компромиссная стратегия, которой придерживалась иерархия Православной церкви в 1920–30-е годы. Кратко ее мож­но сформулировать таким образом: да, вы нас гоните, да, мы идем на ком­промиссы, но за нами, за Церковью, история тысячелетий, и мы пере­жи­вем эту временную власть. А чтобы нам пережить ее, нам нужно к ней приспособиться тем или иным образом.

Но еще нужно сказать, что 1920-е годы были одновременно временем и очень активного приходского возрождения, которому нечаянно помогли сами гони­тели. Я уже сказал, что вся церковная иерархия не была признана советской властью, была нелегальна. Но приходы продолжали регистрироваться и были единственными органами, которые имели законное существование в Советской России. И в результате начавшихся гонений на Церковь произошла консолида­ция прихожан вокруг своих пастырей, своих храмов и святынь, которая привела к появлению огромного количества самых разнообразных и интересных цер­ковно-общественных объединений: братств, кружков, союзов приходов, кото­рые, с одной стороны, пытались защитить святыни от посягательств советской власти, а с другой стороны, достаточно быстро брали на себя и другие функ­ции — просвещения, благотворительной помощи, работы с молодежью и так далее.

Великий перелом в церковной политике советской власти произошел в 1929 го­ду. 8 апреля 1929 года был издан новый закон — Постановление ВЦИК и СНК РСФСР «О религиозных объединениях», — который в основных своих чертах действовал до 1 октября 1990 года. Статья 17 этого закона прямым образом запре­щала все общественные внебогослужебные формы деятельности религи­озных организаций. Было запрещено просвещение в любой его форме, хозяй­ственная деятельность, различные кружки, работа с детьми и так далее. Рели­гиозным организациям оставлялась только сфера отправления культа, для Пра­вославной церкви — сфера богослужения. Вводилась достаточно жесткая про­це­дура регистрации религиозных общин. Те общины, которые были зареги­стрированы, должны были пройти перерегистрацию, и многие из них этой регистрации лишились, соответственно, оказались вне легального поля дея­тель­ности. От 40 до 90 % существовавших к началу коллективизации церквей за 1929–1931 годы были закрыты. В ходе раскулачивания идут репрессии про­тив духовенства, потому что духовенство оказывается одним из самых удобных кандидатов на звание кулаков в деревне. Высылки и репрессии прока­тываются по всей стране, 1931–1932 годы были самым катастрофическим вре­менем в судь­бе духовенства. Но репрессии в этот момент касаются не только пред­ста­ви­телей иерархии и священнослужителей. В этот момент власть более-менее впервые обращает систематическое внимание на мирян, на так назы­ваемый церковный актив — для них придумывается специальное новое слово: «церков­ники». И теперь репрессии против активных мирян идут наряду с репрес­сиями против священников. Если в 1920-е годы антирелигиозная политика советской власти была направлена в основном против православных и католи­ков, а мусуль­­мане, иудеи и отчасти протестанты находились в более благопри­ят­ных условиях, то теперь кампания разворачивается против представителей всех религий и всех конфессий.

Середина 1930-х и так называемый Большой террор — это новый удар по Цер­кви и по религиозным объединениям страны вообще. По самым общим под­счетам, которые сейчас существуют, в 1937–1938 годах было осуждено по цер­ковным делам около 300 тысяч человек, и примерно треть из них была рас­стреляна. Но это не все духовенство и верующие, которые подверглись репрес­сиям в эти годы. Дело в том, что те социальные категории, по которым прока­тился каток Большого террора: бывшие кулаки, церковники, сектанты, асо­циаль­ные эле­мен­ты, бывшие белогвардейцы, реэмигранты, — буквально в каж­дой из этих категорий могли присутствовать верующие или представи­тели духо­вен­ства. Например, среди асоциальных элементов достаточно часто можно было встретить монахов закрытых монастырей, которые были изгнаны из своих обителей, но продолжали хранить обеты, жили где-то в деревнях или в неболь­ших городах, работали или, наоборот, не имели постоянного места жительства, скитались от одного дома к другому. Именно они оказывались жер­твами Боль­шого террора по категории «асоциальные элементы». Напом­ним, что всего, по современным подсчетам, в 1937–1938 годах были репрес­си­ро­ваны 1 мил­лион 600 тысяч человек и из них около 700 тысяч были расстреляны.

Между тем 1930-е годы показали парадоксальным образом, что народная рели­гиозность не была сломлена. В этот момент, когда фактически открытая, ле­галь­ная церковная жизнь уже не могла существовать, возникают самые раз­нообразные формы нелегальной церковной жизни: от тайных монашеских общин до паломничеств к разоренным святыням, к закрытым монастырям, к каким-то почитаемым церквам, объектам. Интересно, что иерархи были осве­домлены об этих разнообразных формах потаенной церковной жизни и на личном уровне поддерживали ее. Более того, иногда эта несломленная религиозность проявлялась и в открытых и достаточно ярких формах сопро­тивления власти, прежде всего когда закрывали ту или иную церковь. Но инте­ресно, что также и сопротивление принимало законный, легальный характер. Напри­мер, верующие пытались участвовать в выборах в Верховный Совет СССР по новой сталинской конституции 1936 года. Дело в том, что первоначально в выборах могли участвовать, выдвигать кандидатов могли любые зареги­стри­рованные организации, а, напомню, приходы на какой-то момент еще имели регистрацию и, соответственно, пытались воспользоваться своим правом выд­ви­нуть своего священника в депутаты Верховного Совета и таким образом попы­таться обезопасить свою церковь от последующих репрессий.

Наиболее ярким и известным свидетельством несломленной религиозности стали, наверное, результаты переписи января 1937 года. Напомню, что согласно этой переписи, результаты которой были засекречены, объявлены вредитель­скими, 50,6 % населения страны заявили о себе как о верующих — и из них три четверти, 75,3 %, заявили о себе как о православных. При этом мы должны понимать, что на самом деле верующих было больше: переписчики и другие наблюдатели фиксировали отказы от участия в переписи по религиозным соображениям.