Расшифровка Как поссорились православные и католики

Содержание третьей лекции из курса «История православной культуры»

Римскую империю наследников Константина Великого принято называть Ви­зан­тией в честь ее нового центра, Константинополя, который был построен первым императором-христианином в 330 году на месте городка Византий. Сами жители этого государства и считали, и называли себя римлянами, а свою страну вплоть до XV века называли Романией. Хотя волна варварских втор­же­ний, поднятая гуннами и Великим переселением народов в V веке, затопила всю западную половину, Римская империя не погибла, но даже нашла в себе силы перейти в контрнаступление, отвоевать Рим и подарить миру новое чудо света — собор Святой Софии Константинопольской. Что же касается христиа­нства, то оно не только процветало в самой Римской, или Византийской, импе­рии, но и успешно укоренялось среди новых хозяев Западной Европы: франков, готов, бургундов — и распространилось далеко за пределами импе­рии, от Ир­лан­дии на западе до Тибета и Китая на востоке.

К исходу шестого столетия от Рождества Христова, когда, согласно мудрым ис­числениям хронографов, истекли 6000 лет от сотворения мира и челове­чество вступало в загадочное седьмое тысячелетие (субботнее, по аналогии с седьмым днем творения), казалось, что в ближайшем будущем христианским станет весь цивилизованный мир, вся ойкумена, или вселенная (по-русски — вселён­ная) часть суши. Действительно, какая из религий могла стать в то время со­пер­ницей веры во Христа? Языческие культы окончательно сошли со сцены и оставались либо в глубоких деревенских захолустьях (по-латыни — «пагах», откуда латинское обозначение язычников «пагани» и откуда русское слово «поганые»), либо, что особенно было характерно для Греции, в тайных клубах интеллектуалов, любителей эллинской культуры. Отсюда в греческий язык ви­зантийской эпохи пришло слово «эллины» как обозначение язычников. Так что в грекоязычной и по большей части грекоэтничной Византийской империи сло­во «грек» было чуть ли не оскорблением, ибо обозначало язычника.

Иудаизм — переживший двукратный разгром Иерусалима в I и II веке, репрес­сии в Римской империи, в Парфянской державе, потом сасанидском Иране, внутренние раздоры, рассеяние диаспоры — был сохранен самоотверженными усилиями раввинов, но никоим образом не мог претендовать на роль общеми­ровой религии. Персидский зороастризм, с такой энергией возрожденный Саса­нидами, был слишком архаичен и элитарен, чтобы по-настоящему стать объединяющей разные народы мировой религией. И даже в самом Иране зоро­астризм испытывал серьезные вызовы, в том числе и социальные, свидете­ль­ством чему стало мощное маздакитское движение — подобие стихийного ком­мунизма в VI веке  Названо так по имени Маздака —  идейного вдохновителя и руководителя движения. . И поговаривали, что сами шахиншахи очень интересу­ются христианством, а многие даже подумывали о крещении. Конечно, за рам­ками державы Александра и ее наследницы, Римской империи, Персид­ского царства находились еще Индия, Китай, где были свои религии: буддизм, инду­изм, конфуцианство. Но эти страны были далеко, да и вовсе не обладали тем миссионерским напором, который свойственен христианству, по своему проис­хождению религии апостольской, то есть миссионерской.

Впрочем, идиллия христианского триумфа в VI веке существенно ослаблялась дву­мя моментами. Первый касается социальной напряженности. Как ни про­по­­ве­довала церковь идеалы христианского общежития и любви друг к другу, в подлинном смысле коммуну удалось организовать только в монастырях, при­чем ценой отказа от полноценной семейной жизни. Остальной социум жил, как и прежде, в условиях колоссального имущественного неравенства; росто­в­щичество и рабство процветали, лишь отчасти сдерживаемые имперским зако­нодательством; азартные игры, проституция, пьянство и прочие язвы антич­ного мира никуда не делись, и христианские императоры вынуждены были мириться с этими социальными явлениями, которые отнюдь не соответ­ствова­ли высоким нормам Нового Завета. Но самое главное — между римскими граж­данами вовсе не царила атмосфера любви или хотя бы взаимной терпи­мости. Империю сотрясали массовые волнения — то на религиозной, то на по­лити­че­ской, а иногда и даже просто на спортивной почве, когда между боле­ль­щиками вспыхивали мятежи и драки, как это было во время восстания Ника в 532 году, когда, если верить источникам, погибли десятки тысяч человек. И это не счи­тая войн, которые империя почти непрерывно была вынуждена вести на всех фронтах против агрессивных соседей — германских варваров и гуннов, аваров на западе и севере и иранцев на востоке.

Внутренние раздоры подпитывались богословскими разногласиями, которые в конечном счете привели к распаду единой Кафолической церкви. Из-за неп­риятия Халкидонского собора 451 года, о разногласиях по мотивам которого можно говорить долго, но которые мало что могут прояснить, от общеимпер­ской Кафолической церкви откололись крупные общины в Египте и Сирии, а также армяне и эфиопы. Впрочем, до поры до времени еще сохранялась надежда на примирение, особенно после того, как император Ираклий в 628 го­ду одержал совершенно невероятную, неожиданную победу над могучим Ира­ном и вернул в Иерусалим украденный оттуда персами святой крест — релик­вию, обретенную еще матерью Константина, царицей Еленой (по преда­нию, тот самый, на котором был распят Христос).

В ходе этой войны империя терпела одно поражение за другим — Иерусалим, Сирия, Палестина, Египет попали под власть персов. Но стремительный бросок императора с небольшим войском в самое сердце персидской державы, то мес­то, где был главный храм Зороастра, совершил эффект Кощеевой иглы: Иран­ская империя рухнула, шах был убит, войска, которые находились далеко за пре­делами центра иранской державы, на границах ее разросшейся терри­то­рии, вступили друг с другом в борьбу, и это позволило императору Ираклию выйти победителем из этой кровопролитной и изнуряющей войны.

Церемония возвращения главной святыни христиан (то есть Святого Креста Господня) в Иерусалим была поистине эпическим, незабываемым событием. Ираклий выступил как чудесный спаситель всего христианского мира. Могучая и горделивая Персия лежала у его ног, и, казалось, еще немного — и церковное единство будет восстановлено, христианская империя возродится уже как ве­ли­кое и всемирное царство. И любопытно, что именно в это время старый рим­ский титул «император», который по-гречески переводился как «автокра­тор», официально заменяется новым титулом главы государства — «басилевс». Отныне глава Римской империи начинает зваться тем же термином, которым назывались библейские цари Давид и Соломон. Именно Царем назывался и сам Иисус Христос, и теперь царем стал именоваться владыка всей Римской дер­жа­вы. Впрочем, сам он считал себя лишь земным наместником подлинного Вла­стителя всех царств и всего мира, Царя царствующих и Господа господст­вую­щих Иисуса Христа, и на монетах вскоре появляется даже изображение Христа как верховного правителя империи. Автократия как бы переходила в теокра­тию, а земная империя — в образ Царства Небесного.

Но на самом пике всех этих столь многообещающих захватывающих перемен произошло событие, на века изменившее судьбу мира — и судьбу христианства в том числе. В далекой аравийской пустыне появился проповедник, задумывав­шийся об исправлении, как ему казалось, безнадежно искаженных своими адептами заветов Авраама и Иисуса. Его звали Мухаммад. Не прошло и века, как мекканский посланец, как его называли его последователи, посланец Бога, начал свою активную деятельность, и его последователи, окрыленные идеями новой религии ислама, уже подчинили себе огромные пространства от Атлан­тики до Памира. На своих копьях, своими военными походами они пронесли ислам от берегов Луары до берегов Волги и Инда. Величайшие империи древ­ности, как это было с Ираном, пали к стопам победителей и исчезли, влившись в гигантский Арабский халифат. Византия же ценой неимоверного напряжения сил и утраты большей части своих территорий уцелела, но превратилась в оса­жденный лагерь. Отныне, с VII века, и вплоть до наших времен христиан­ство получило серьезнейшего оппонента (и идейного, и военного, и полити­че­ско­го) в лице ислама.

В чем был секрет такого поразительного военного успеха арабов, окрыленных новой религией? Это загадка, которая до сих пор не имеет однозначного отве­та. Сами мусульмане объясняли это помощью Бога, христиане же — наказа­ни­ем за свои бесконечные прегрешения. Лихорадочные поиски причины этого гнева Божия привели императоров VIII века к иконоборчеству, поскольку имен­но в почитании икон многие усматривали то самое идолопоклонство, за ко­торое столь яростно Бог гневался на Израиль в Ветхом Завете, и парал­лели этому находили в современных событиях. На первых порах казалось, что это тот самый выход. Императоры-иконоборцы действительно смогли перело­мить ситуацию, арабы были с огромными потерями отбиты от Константино­поля, и во­сточная граница, одновременно бывшая линией фронта, медленно, но вер­­но стала отползать обратно — началась так называемая Реконкиста. Но бо­го­словская несостоятельность осуждения икон была для многих очевид­на, и по­сле первого же крупного поражения ярого иконоборца императора Феофила новоявленное учение быстро потеряло популярность, и в 843 году почитание икон было восстановлено. Это событие, которое знаменует собой прекращение богословских споров и победу над последней крупной ересью, иконоборче­ством, вошло в христианскую традицию как Торжество право­славия.

Именно в это время, в IX веке, православная традиция приобретает привычные нам формы. Окончательно складывается литургическая традиция, складыва­ется система христианских праздников и постов, утверждаются дисциплинар­ные каноны, одеяния и облачение священников, иконописный канон, который является своеобразным ответом на обвинения со стороны иконоборцев (кото­рый, кстати, не сложился на Западе, где не было иконоборчества), крестово-купольная храмовая архитектура, которая как раз приходит в Византию в Х ве­ке. Создается полный комплект житий святых, так называемый минологий  Минологий — условное название сборника кратких житий святых, по одному на день, расположенных по календарному принципу. Симеона Метафраста, и многие другие памятники христианской литературы, которые теперь неотделимы от понятия «православие». Собственно, сам фено­мен православия (по-гречески «ортодоксия») имеет два смысла. «Докса» — это одновременно и некое мнение, концепция, суждение, и — слава. И именно это значение было принято, когда искали русский перевод этого слова — «правиль­ное прославление Бога». Связано это с тем, что как раз в эпоху Крещения Руси, в IX–Х веках, особое внимание уделялось не столько богословию, сколько фор­мам богослужения — литургическим обрядам, каноническим образцам ико­нописи, храмового зодчества. То есть формы приобретают все более и более важное значение для определения истинной веры, истинной христианской традиции.

На этом фоне едва ли не центральным моментом отношений внутри христиан­ского мира становятся отношения между двумя коренными христианскими традициями — греческой и латинской. Особенностью западного христианства стало то, что оно развивалось на территории разрушенной Римской империи. На западе Римской империи с V века начинают возникать так называемые варварские королевства во главе с германскими вождями, и в этих условиях римская цивилизация гибнет, оставляя после себя фактически только одну, но очень мощную традицию — церковную. И именно латинская, или, как мы ее сейчас называем, католическая, церковная традиция становится своего рода мостом между античной цивилизацией и средневековой цивилизацией Запада. Но условия, в которых пришлось действовать западной церкви, оказались весь­ма сложны.

Культурный уровень новых хозяев Европы, германских и других племен, оказа­л­ся намного ниже, чем это было в Римской империи. И главными инструмен­тами воздействия прежде всего на новую германскую элиту стала дисциплина и решительное пресечение всякого рода регионализма как на государственном уровне, так даже и на уровне языка. Западная традиция настаивает на том, что только латынь и только христианство, одобренное в Риме, в центре западного мира, становится допустимой нормой. В VIII веке город Рим окончательно по­литически отделяется от Византийской империи и находит себе покрови­телей в лице франкских королей. В 800 году появляется учрежденная папой римским западная империя, которая мыслится как единственная законная империя, им­перия Карла Великого. В ходе противостояния двух империй, новой западной и старой Византийской, развивается и противостояние двух церковных центров христианского мира — Рима и Константинополя.

Катализатором этого противостояния оказывается Болгария. Болгария в то вре­мя страна языческая, но ее князь уже решил принять христианство. Видя две раз­ные формы христианских традиций, он и его сподвижники со свойственной язычникам прямотой требуют четкого ответа: какая из традиций правиль­ная? Ибо за многие века, которые отделяют IX век от возникновения христиан­ства, римская (то есть латиноязычная) и византийская (грекоязычная) тради­ции шли своими путями и сформировали много отличающихся друг от друга тра­ди­ций, элементов церковного благочестия. Возникает конфликт между папой Николаем I и патриархом Фотием в 60-е годы IX века, который оканчи­вается взаимными анафемами. Болгары в итоге выбрали греческую традицию, конф­ликт удается уладить; Рим признается главным престолом среди пяти патриар­шеств, патриарших престолов Вселенной: Рим, Константинополь, Александрия, Антиохия, Иерусалим.

Но в XI веке папство выходит на новый уровень централизации. Связано это было с тем, что под влиянием варварского окружения сама культура Италии (и прежде всего римская культура) переживает глубокий упадок. Монахи Клю­нийской конгрегации  Клюнийская конгрегация — монашеский союз с центром в монастыре Клюни; ветвь бенедиктинцев, созданная в X веке в ходе Клюнийской реформы, поводом к которой стал протест против падения нравственности монашества и духовенства и вмешательства светских властей в церковную жизнь. ставят перед собой цель очистить церковь от мо­ра­­ль­ного разложения. Но для этого требуется усиление папского авторитета. И лю­бопытно, что даже не сами папы, а стоящие за ними монахи-ригористы тре­буют абсолютного авторитета папского престола, признания папы как не про­сто одного из великих церковных предводителей, предстоятеля круп­нейшей и самой авторитетной церкви, но и как подлинного главы всего хрис­ти­анского мира, наместника Бога на земле. Конечно, такая позиция не могла найти одоб­ре­ния в Константинополе, где по-прежнему придерживались ста­рой, восходя­щей еще к эпохе Вселенских соборов системы воззрений на цер­ковь как на со­об­щество братских, но равных по достоинству престолов. 

К этому моменту западная и восточная ветви христианства уже достаточно сильно отдалились друг от друга. Это касается не только христианских обря­дов, не только форм молитв и литургии, но и особенностей понимания христи­анского учения, которые называются догматами. Это касается некоторых осо­бенностей таинств. Например, на Западе особую роль выполняли епископы, которых было мало, и многие таинства были закреплены именно за епископ­ским служением, тогда как на Востоке, где епископов было много, эти таинства совершали обычные священники. Важным отличием было то, что на Западе всему духовенству запрещалось вступать в брак, тогда как на Востоке этот зап­рет распространялся только на высшее духовенство, на епископат. Ну и нако­нец, догматическим расхождением, камнем преткновения в отношениях между латинским и греческим христианством стал вопрос о филиокве. «Филиокве», по латыни означающее «и от Сына», — слово, которое было включено в Символ веры в западной традиции во фразе, гласящей об исхождении Святаго Духа. «И в Духа Свята, иже от Отца исходящего» — гласит Символ веры в его древней и современной греческой форме. «И в Духа Свята, иже от Отца и Сына исх­одя­щего» — гласит формула, принятая на Западе примерно с конца VI века, но уко­ренившаяся повсеместно лишь к XI веку. Смысл этого включения объяс­няется достаточно просто. Исхождение Святого Духа и от Отца, и от Сына было при­зва­но утвердить равноправие, равночестность Отца и Сына против ереси ариан­ства, распространенной на Западе, особенно в германской среде, вплоть до VI–VII веков. И именно там, на Западе, в Испании, появляется эта добавка, выглядевшая совершенно невинно. Но поскольку эта добавка включалась в Сим­вол веры без какого бы то ни было соборного решения, то на Востоке, в Константинополе и в целом в византийском мире, ее воспринимали как вели­чайшую ересь, как покушение на устои православия, ибо добавление в Символ веры было запрещено делать еще решениями Третьего Вселенского собора. 

Любопытно, что сами римские папы долго колебались в своем отношении к фи­лиокве и в течение многих веков воздерживались от публичного включе­ния этого слова в официальный Символ, тогда как за пределами Италии — в Германии, во Франции — эта вставка приобретала все большую и большую популярность. И только когда германцы стали политическими хозяевами Ита­лии (а произошло это в XI веке), формула Символа веры с филиокве стала рас­пространенной и в самом Риме.

В это время в Византии, к которой оказывается присоединенной значительная часть Армении, разгорается кампания по борьбе с опресночным служением, то есть с использованием за богослужением пресного, а не обычного квасного хлеба. Это старая армянская традиция, восходящая еще к первым векам хри­сти­­анства, воспринималась византийцами как элемент армянской ереси, то есть монофизитства. А оказалось, что именно такая традиция распрост­ранена и на Западе, и меры, принятые против армян, затронули латинских христиан, живших в Константинополе. Узнав об этом, папа требует объяснений. Искры приводят к пожару: летом 1054 года легаты папы Льва IX открыто анафемат­ствовали патриарха Константинопольского Михаила Керулария в соборе Свя­той Софии. 

Это событие, которое сейчас мы называем Великим расколом христианства, в то время вовсе не рассматривалось в качестве такового. Конфликт попыта­лись замять и довольно быстро забыли. Но Запад уже принял решение. В той системе церковной иерархии, которая создавалась в Европе, была совершенно немыслима роль, на которую претендовал Константинополь, — роль самостоя­тельной церковной традиции. Поэтому с этого времени греки рассматриваются в латинском христианском мире как раскольники и схизматики. В свою оче­редь, и сами греки начинают рассматривать Запад как отколовшийся от пол­ноты православия. Страсти накаляются, отчуждение между двумя традициями нарастает, и пика своего оно достигает в 1204 году, когда участники очеред­но­го, Четвертого крестового похода под предлогом вмешательства в полити­че­скую жизнь империи разграбляют и захватывают Константинополь. Этот захват сопровождался не только разрушением византийской государствен­но­сти, на обломках которой была построена Латинская империя, но и началом гонений против греческого православного духовенства, которые приводят к окончательному разрыву между двумя ветвями христианского мира, которые мы сейчас называем католичеством и православием.

В это время сам Константинополь уже воспринимает себя вполне как самодо­­с­таточную традицию. Остальные элементы пентархии, то есть восточные пат­ри­архаты Александрии, Антиохии и Иерусалима, оказываются с VII века под вла­стью мусульман, и Константинополь остается единственной самосто­яте­ль­ной церковью, которая фактически претендует на главенство в христиан­с­ком мире. И здесь конфликт между Римом и Константинополем обнажает ту проблему, которая возникает из политизации христианства. Но если на Запа­­­де эта политизация протекала в форме так называемого папоцезаризма, то есть претензий пап на политическое господство, выражавшееся прежде всего в их праве отлучать от церкви и налагать интердикты  Интердикт — каноническое наказание в Римско-католической церкви, лишающее права или ограничивающее возможность совершения и принятия таинств и других церковных обрядов, но, как правило, не связанное с отлучением от Церкви. на неугодных прави­телей западных государств, то на Востоке церковь все больше и больше политизи­руется, подпадая под императорскую власть.

Основной фронт внутриполитической, внутриимперской борьбы в области культуры в Византийской империи пролегает в это время по так называемому шву внутренней и внешней культурной традиции. Под внутренней традицией понимается христианство, богословие, аскетика; под внешней — те элементы язычества, древней античной традиции, которые остались в греческом культу­р­ном поле и составляли основу школьного и университетского образования. Эта двуслойность византийской культуры приводила к таким любопытным формам, как внешнее господство христианства, сопровождающееся распрост­ра­нением несовместимых с христианством увлечений — магией, астрологией и другими ритуалами, языческой философией Платона, которая была популя­рна не только среди элиты, включая самих императоров, но и среди многих представителей духовенства, в том числе и высшего. Этот своеобразный хри­стианский гуманизм, то есть учение, в котором постепенно вместо Бога выдви­гался человек, — форма возрождения язычества, которая впоследствии проник­нет и в Европу и породит в XV веке феномен философа Плифона  Георгий Гемист Плифон Малатест(ок. 1360 — 1452) — византийский философ, принявший имя Плифон («наполненный») из уважения к философу Платону, чьи взгляды он развивал., который прямо называл апостолов и Христа шарлатанами, морочившими голову наив­ным деревенским людям, обманывая их с помощью магических фокусов. Такое угасание благочестия среди имперской элиты контрастировало с укореняю­щимся христианством в­­ простонародной среде. Особенно болезненно воспри­ни­малось в народе так называемое политическое христианство, когда в поис­ках политической поддержки императоры считали возможным торговать своим православием, заключая так называемые унии — союзы с католическим миром на условиях, диктовавшихся в Риме. Первая такая уния была заключена в Ли­оне в 1274 году, когда император Михаил Палеолог, которому удалось отво­евать Константинополь и восстановить Византийскую империю, оказался перед угрозой нашествия со стороны Запада и решил пойти на союз с папой рим­ским, фактически отказавшись от православной традиции.

Вторая уния была заключена в 1439 году, когда империя, оказавшись лицом к ли­цу с набиравшей мощь Османской державой, в качестве уже последней на­дежды ухватилась за союз с западным миром. Сам император Иоанн VIII от­правился в Италию для того, чтобы вести переговоры о помощи против турец­кого нашествия, и условием этой помощи был союз с папой и отказ от тех бого­словских расхождений, которые отделяли восточное христианство от запа­д­но­го. На Ферраро-Флорентийском соборе (1438—1445) такой союз был зак­лю­чен, но греческая делегация, вернувшаяся в Константинополь, даже не пос­ме­ла рас­сказать об этом публично — настолько большое неприятие вызывали подобные действия в простом народе.

Против торговли христианскими убеждениями православного мира выступали монахи. Именно монашество в это время — главная оппозиция набирающему силу гуманистическому направлению. Характерно, что представители этой оппозиции не менее образованны, чем те представители византийской элиты, которых можно было бы назвать предтечами гуманизма.

Самой яркой фигурой среди них можно назвать Григория Паламу, которого мы знаем как защитника исихазма. Исихазм — это особая форма молитвы (как ее называли, умнáя молитва), при которой ум безмолвствует, находится в сос­то­янии исихии, молчания. Основная цель этой молитвы — достижение внут­рен­него озарения особым, фаворским светом, тем самым светом, который виде­­­ли апостолы во время Преображения Господа. Богословские споры в ос­нов­ном развивались вокруг природы этого света. Представители платониче­ской рели­гиозной такой традиции, то есть христианской традиции, в значи­тель­ной сте­пени подвергшейся влиянию идей Платона, настаивали, что по­кло­нение свету немыслимо, ибо свет есть творение Божие (34:34). Но пред­ста­вители исихазма во главе с Григорием Паламой учили о том, что свет есть реа­лизация божест­венной энергии, носящей нетварный характер. Речь шла о том, является ли божество абсолютно отчужденным от бытия века сего, встре­чаю­щим человека только после его смерти в духовном мире, или же, в со­ответ­ствии с древней традицией, укорененной в православном учении пер­вых веков, Бог реально присутствует в этом мире и может созерцаться очи­стившимися аскетами в особом монашеском умном делании  Умное делание — внутренний, душевный, подвиг, заключающийся в непрестанной молитве..

Вообще, расхождения православной и латинской антропологии в это время оказываются достаточно существенными. Прежде всего это касается самого статуса святого. Если на Востоке святость считается нормальным состоянием человека, которому препятствуют лишь человеческие грехи, то на Западе, в схоластической традиции, начинает господствовать представление о святости как о состоянии экстраординарном, и человек помещается в некую середину между святостью и греховностью. Из этого учения о нормальном состоянии человека как состоянии между святостью и греховностью черпает свои истоки учение о чистилище — западное учение, аналога которому нет в восточной традиции и согласно которому большинство людей, не совершавших смертные грехи, попадают не в ад и не в рай, а в средостение между ними и там подвер­гаются некоему искупительному очищению. Такое учение было глубоко чуждо восточной традиции, которую иногда называют антропологическим максима­лизмом, то есть убеждением в том, что уже здесь, на земле, человек способен достичь обожения и богообщения.

Именно монашеская культура становится в Византии в XIV–XV веках выраже­нием истинного христианства, тогда как политическое христианство сходит на нет, и после захвата Константинополя в 1453 году Византийская империя погибает. Все представители имперской элиты, которых можно было бы наз­вать предгуманистами или даже гуманистами, эмигрируют на Запад, где вли­ваются в западноевропейское течение, известное нам под названием Возро­ждение. На самой же территории бывшей империи, которая отныне становится центром империи мусульманской и входит в состав Османской державы, хри­стианство остается в форме пусть и гонимого, но оказавшегося под защитой султана православной традиции. Эта традиция, пусть и под турецким игом, сохранялась в Греции и в других странах — в Болгарии, Сербии — многие века и сохраняется по сей день.

Но, говоря о Византии как об эпицентре целого православного мира, нельзя не сказать и о периферии этого мира — о тех государствах, которые, оставаясь политически независимыми от Византийской империи, тем не менее вошли в своего рода духовное содружество православных народов. Складывалось это содружество подчас драматично. Такие страны, как Болгария, Сербия, отчасти Валахия, добивались независимости в противостоянии с имперским центром, и в этой ситуации православие выступало как единственное консолидирующее звено между греческим миром и миром негреческих народов. 

Но совершенно исключительным явлением на этом фоне выступает Русь, кото­рая была привита к православию в Х веке (хотя первое знакомство с право­с­лав­ной традицией и, возможно, даже первые попытки крещения ее относятся к IX ве­ку). Русь на протяжении веков никогда не выступала в качестве полити­ческого оппонента империи, не имея с ней общих границ. Но духовный центр русского христианства, Киевская митрополия, представляла собой всего-навсе­го одну из кафедр Константинопольского патриархата, и в течение мно­гих веков русские князья вовсе не стремились эмансипироваться в церковном отно­шении от греческих учителей. Этот удивительный феномен вызван, на мой взгляд, прежде всего тем, что греки очень аккуратно использовали свои возмо­ж­ности в воспитании русского народа, русских князей, в привитии им хри­сти­а­нских принципов поведения и никогда не использовали при этом поли­­ти­че­ских рычагов.

Следует сказать, что византийское миссионерство было гораздо менее актив­ным, чем миссионерство римское, миссионерство западной церкви. Более того, греки часто рассматривали свою православную традицию как сокровище, при­вилегию, которой вовсе не следует делиться с варварскими народами. Харак­терен в этом смысле пример Руси: и крещение княгини Ольги, и креще­ние князя Владимира были не столько результатом планомерного миссионер­ского усилия со стороны самой империи, сколько инициативой самих русских прави­телей, которые тем самым стремились повысить свой политический и культур­ный статус и приобщиться к авторитетной традиции.

Наиболее эффективным примером византийской миссии можно назвать действия Кирилла и Мефодия, первоучителей словенских. Они были направ­лены в Моравию, которая была уже в это время крещена, но имела западное христианство, запрещавшее переводить богослужение и церковные книги на народные языки. Моравский князь в поисках учителей, которые могли бы перевести христианские книги на понятный большинству людей язык, обра­тился к римскому императору в Константинополь. И в ответ на это обращение из Константинополя в Моравию была направлена миссия, состоявшая из двух братьев — Константина Философа, известного больше под монашеским именем Кирилл, и его брата Мефодия, который стал епископом. Константин-Кирилл и его брат Мефодий перевели Священное Писание на церковнославя­н­ский язык и создали много других книжных памятников, легших в осно­ву русской христианской книжности. И в этом смысле святые Кирилл и Мефодий могут быть названы учителями не только одного моравского народа, но и всех племен, в том числе и Руси. 

Говоря о судьбах христианства в Византийской империи, нельзя не отметить одну парадоксальную вещь. Христианство, распространившись по всей им­перии, укоренившись в народном сознании и войдя, можно сказать даже, в привычку людей, так и не стало основой для их повседневного поведения. Единственными островками в подлинном смысле христианской жизни так и остались только монастыри, в то время как большая часть византийского общества жила в условиях, мало отличимых от поздней Античности. В импе­рии по-прежнему существовало рабство, публичные дома, ссудный процент, ростовщичество и многие другие вещи, которые несопоставимы с требова­ниями христианства. Чем это объяснить? Дело в том, что христиа­нство появ­ляется в эпоху высочайшего развития античной цивилизации. И Христос, и апостолы, и первые апологеты, учителя Церкви и Святые Отцы распростра­няют учение, а первые Вселенские соборы и богословские споры V–VI веков ведутся в эпоху, когда империя и окружающая ее культурная ойкумена напол­нена людьми не просто грамотными, но способными обсуждать мировоз­зрен­ческие вопросы. 

Это цивилизация, которую можно назвать цивилизацией городов, после насту­пления эпохи Темных веков, после наступления Средневековья погибает. На Запа­де ее сменяет средневековая культура западноевропейских государств, существенным образом отличающаяся от античной. На востоке Византия сохраняет многие элементы этой традиции, но в контрастном виде — с остров­ками высочайшей культуры в столице и в немногих крупных городах и с очень отсталой, архаичной культурой крестьянского населения большей части импе­рии. И в этих условиях христианство оказывается существенным образом искажено. В значительной своей части оно сводится к соблюдению некоторых религиозных ритуалов, к культовой практике, тогда как его мировоззренческое ядро остается малопонятным, невостребованным в условиях отсутствия тех вызовов, ответить на которые оно было призвано в античную эпоху. Прежде всего это вызовы богатства, вызовы высокой культуры, которая разлагает человека своими соблазнами, и это вызов, который заставляет человека обра­тить внимание на самого себя, на свое собственное поведение. Христианство требует от человека постоянной авторефлексии, постоянного размышления о своем собственном поведении, а вовсе не исполнения неких предписан­ных ритуалов. Именно поэтому можно говорить о том, что средневековое хри­стианство, как оно существовало в Западной Европе и в Византийской им­пе­рии, это вовсе не аутентичное христианство апостольской эпохи, а хри­­сти­ан­ство, которое, выработав удивительную внешнюю культуру, осталось нево­стребованным по своему внутреннему мировоззренческому содержанию.

Особенно ярко это проявилось на примере русской цивилизации. Но и на запа­де, и на востоке христианского мира произошло определенное смещение ак­цен­­­тов, смещение религиозного смысла с сути на формы. И только теперь, когда в XIX и ХХ веке и западноевропейская, и восточная цивилизации вышли на тот уровень, на котором они находились в эпоху поздней Античности, хри­стиан­ство вновь становится востребованным как мировоззренческая система, как система, которая дает ответы на те вопросы, которые кажутся вечными (вопро­сы о смысле человеческого существования, о борьбе с человеческими слабос­тями), и как система, призванная вывести человека из тупика цивили­зации потребления, цивилизации страсти и греха и привести его к подлинному моральному совершенству во исполнение тех слов, которые сказаны в Новом Завете: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный». Привести человека к обóжению.