Расшифровка Воскрешение «Мастера и Маргариты»

​Содержание пятой лекции из курса Мариэтты Чудаковой «Мир Булгакова»

Интересная особенность нашего знакомства с Булгаковым заключается в том, что он появился перед нами как бы одномоментно. Дело в том, что к тому мо­менту, когда начали печатать в 1960-е годы Булгакова, о нем крайне мало зна­ли как о писателе. Практически только знали, что существовала такая знамени­тая пьеса «Дни Турбиных», поставленная МХАТом в 1926 году. И только в очень малодоступных журналах, альманахах 1920-х годов, которые я лично читала в аспирантском зале научной библиотеки Московского университета, были повести «Дьяволиада», «Роковые яйца» и напечатанный на две трети роман «Белая гвардия». И вот Булгаков начал появляться перед читателями нашей страны в 1962 году, когда был напечатан роман «Мольер» в серии «Жизнь заме­чательных людей». И за пять лет, до января 1967 года, появилось все основное, что он написал, то, что советская власть считала возможным напечатать. Например, «Собачье сердце» она напечатать не решалась. Появился «Мольер», затем «Записки юного врача», затем в «Новом мире» — «Записки покойника» под первоначальным названием «Театральный роман». Сегодня ни один чело­век из молодых не поймет уже, а мы знали как аксиому, что роман под назва­нием «Записки покойника» в советской печати появиться не может. Как заме­чательно сказал Симонов  Константин Симонов (1915–1979) — поэт, прозаик, военный журналист. До 1958 года занимал пост главного редактора журнала «Новый мир», в 1946–1959 и в 1967–1979 го­дах был секретарем Союза писателей СССР., «лучше напечатать „Театральный роман“, чем не на­печатать „Записки покойника“». Эта была первая особенность: мы совсем не знали этого писателя, и он появился одномоментно.

Вторая особенность была в том, что — редчайший случай — появляется писа­тель через 25 лет после смерти, биография которого нам совершенно неизве­стна. Практически так не бывает: она уточняется, расширяется, но она, как правило, известна. Мы знали о Булгакове — не только рядовые читатели, но и литературоведы — несколько вещей. Родился в Киеве, в семье преподава­теля духовной академии, кончил Киевский университет, медицинский факуль­тет. Работал земским врачом в Смоленской губернии, затем попал в Москву и поставил знаменитый спектакль «Дни Турбиных», который шел с огромным успехом, потом был с большим шумом снят. Это все, что мы знали. Были живы все три жены и все молчали как партизаны, так же как и его сестра Надежда Афанасьевна, которая прекрасно знала его биографию и тоже молчала. Поче­му? Потому что достаточно было советской власти узнать, что он был врачом военным в Добровольческой армии, как все публикации прекратились бы одномоментно. Об этом прекрасно знали все, кто молчал, потому и молчали. Насколько это было твердое молчание, насколько была неизвестна биография, вам будет ясно из того, как я обработала в начале 1970-х годов, будучи сотруд­ницей отдела рукописей Библиотеки Ленина, поступивший туда во второй половине 60-х годов архив Булгакова.

Я стала писать такую обязательную после обработки нового архива работу — обзор архива. Это специфический жанр: если мы описываем архив писателя, то мы должны только описать рукописи, и биографические документы, и пере­писку, если она есть. То есть полная сосредоточенность на документах. Мы не имеем права, по законам жанра, писать о биографии. Мы должны отсы­лать под строкой «биографические факты»: «см. там-то», и мы не должны раз­во­дить там концептуальные рассуждения, только отсылать к литературоведче­ским работам. Я была в специфической ситуации: мне не на что было ссы­латься, поэтому я написала не три печатных листа, обычные размеры этого обзора, а одиннадцать с половиной, и это стало первым наброском биографии Булгакова. До этого я уже поговорила со множеством людей. Работа вышла в 1976 году, в составе «Записок отдела рукописей». Ну, сама история в высшей степени драматическая, как я пробивала ее в печать, это другое дело. Потому что работа была написана не на советском языке, и никаких формулировок, что Булгаков противоречив и не сумел понять советскую власть, которых от меня требовали, там не было. В результате она была опубликована в том виде, в котором написана. Но дело в том, что Татьяна Николаевна Кисельгоф, пер­вая жена Булгакова, будучи замужем с 1946 года за Кисельгофом, их знакомым 20-х годов, жила в Туапсе. И она не решилась со мною встретиться, когда я напи­сала ей письмо. Она написала, что не хочет вспоминать об этом времени и не может со мной встретиться. Когда умер ее муж, она меня пригласила, это уже был 1977 год. Насколько нам были всем неизвестны важнейшие факты его биографии, вам будет ясно, когда я процитирую фразу, которая у меня была в обзоре архива. «В 1920 году жил во Владикавказе». Я не знала, как он туда попал и что он там делал! 1976 год, осознайте, уже «Мастер и Маргарита» напе­чатаны! В январе 1967 года была опубликована последняя часть.

Очень много было понятно из писем начала 1920-х годов Булгакова к Надежде Афанасьевне, сестре. Но она два письма передала в машинописном виде с ку­пюрами. Потому что там было ясно, что он собирается из Батума эмигриро­вать, и она это убрала. Я записывала в течение полутора месяцев за Еленой Сергеевной  Елена Сергеевна Булгакова (Шиловская)(1893–1970) — третья жена Булгакова.. Я с ней разговаривала, приезжала домой, память у меня на слова фотографическая до какого-то момента, в течение двух суток примерно. И я все записывала и, конечно, очень много узнала. Но самое главное, конечно, было повидаться. Елена Сергеевна скончалась в 1970 году. С Любовью Евгень­евной  Любовь Евгеньевна Булгакова (Белозерская) (1895–1987) — вторая жена Булгакова. я тоже говорила, но самое главное было увидеться с первой женой, Татьяной Никола­евной, которая была носителем главных сведений о его ран­нем периоде, до Мо­сквы. Я к ней попала, я ездила к ней в Туапсе три раза, и записывала, когда жила в ее маленькой квартирке. Она была бесподобно симпатичным челове­ком. И она прямо говорила, что не помнит, а что пом­нит, и было ясно, что это правда.

Она рассказала и о морфинизме. Ну, например, я ей задала вопрос — я пони­мала, что для любого мужчины крайне важно, — может он иметь детей или нет. Она: «Да конечно мог!» — «Так что, у вас были беременности?» — «Конеч­но, были». И я ей еще такую дурацкую фразу сказала: «И что же, вы от них освобожда­лись?» Она махнула рукой и сказала: «Освобождалась, освобож­далась, только и делала, что освобождалась». Короче говоря, он посылал ее из этого села, Никольского  Булгаков был направлен в село Никольское Смоленской губернии в сентябре 1916 года для замещения вакансии земского врача. 18 сентября 1917 года Сычевская земская управа перевела Булгакова в Вязьму. За вре­мя работы в Никольском, по данным земской управы, у Булгакова было 211 стационарных больных и 15 361 амбулаторное посещение. Среди операций, проведенных земским вра­чом, — ампутация бедра, удаление осколков ребер после огнестрельного ранения и три акушерских «поворота на ножку»., к своему дядьке, известнейшему гинекологу в Москве, и он ей делал эти аборты. Она говорит, что Булгаков не хотел иметь детей: он считал себя, во-первых, больным, что у него наследственность пло­хая. А второе — он говорил: «Если мы родим ребенка, так мы вообще тут оста­немся навсегда. Ты хочешь, что ли, остаться в селе?» Он хотел иметь свобод­ные руки, поэтому у него в результате не было детей.

Некоторые считают, что Булгаков чуть ли не долгие годы болел морфинизмом. Ниче­го подобного! Это был редчайший случай. К концу 1918 года он полно­стью из­бавился от морфинизма навсегда, что бывает очень редко. При ее по­мощи, потому что она добавляла воду в морфий, и постепенно они общими усилиями свели это полностью на нет. Конечно, она рассказала, как его моби­лизовали, как он сумел убежать от петлюровцев, от мобилизации. А когда пришла в нача­ле сентября 1919 года его армия, Добровольческая, в которой были уже два его младших брата в Киеве, в Украине, то он не стал отказы­ваться, она говорит, он вообще не хотел в армии быть, но не счел возможным отказываться от мо­билизации в Добровольческой армии. И он поехал, и в Гроз­ном и Владикавказе, вообще на Северном Кавказе, он был военным врачом до какого-то момента, пока не перешел полностью на литературу. И написал сестре в Москву: имей в виду, что я ничего не кончал, никакого медицинского, а вообще журналист, предупреди всех. Потому что человеку с дипломом лека­ря, а у него был дип­лом с отличием, грозила мобилизация любой армии. Во время Гражданской войны это стало страшно опасным. И он попытался сделать так, чтобы все забыли, что он врач.

Елена Сергеевна, надо отдать ей должное, советовала мне, с кем поговорить. И я успела поговорить с десятками людей, еще при ней, с москвичами, жите­лями так называемой Пречистенки. Каждый факт биографии Булгакова вос­станавливался после разговора с кем-то. И моих таких встреч была, может быть, сотня. Слава богу, что я хотя бы успела застать его сверстников. Очень много мне дала поездка в 1983 году в Киев для встречи с его одноклассником и однокурсником, врачом Евгением Борисовичем Букреевым. Ко мне вышел строго одетый, с галстучком, 92-летний практикующий врач с полностью яс­ной головой и рассказал мне массу интересного. Это я процитировала все в сво­ем «Жизнеописании Михаила Булгакова». Хотя он высказывал большие сомне­ния в том, что мне это удастся. «А что бы вы хотели вообще?» Я говорю: «Я, по­мимо биогра­фии Булгакова, хотела бы для себя восстановить атмосферу Рос­сии 1900–1910-х го­дов». Он твердо сказал: «Нет, вам это не удастся». Как, по­чему? «Потому что вы воспитаны все иначе. Вы верите в каких-то кухаркиных детей, которых не допускали, Ленин вам внушил, что их не допускали к обуче­нию. Это все полный бред. Наша Первая гимназия была аристократической, в классе было 40 человек, из них восемь — кухаркиных детей, из самых бедней­ших слоев. Способных детей, которые были казеннокоштные, за которых пла­тило государ­ство. А за других платили богатые купцы. И все эти, я их всех пом­ню, — говорит он, — поименно, все они прекрасно кончили гимназию, один стал инженером-путей­цем, другой адвокатом, третий врачом. А вы напичканы этим бредом, что было неравенство. В общем, он мне очень много интересного дал.

Я напичкала свое «Жизнеописание Михаила Булгакова» всеми этими фактами. И сама, считаю, создала некоторую аберрацию. На каждой странице такое кон­центрированное повествование, потому что я, конечно, стремилась каждый факт, который мне так дорого достался, туда вместить. Создается впечатление, что вроде бы всё знаем о Булгакове. Это далеко не так. Например, вся Россия следила в 1913 году за процессом Бейлиса  «Дело Бейлиса» — судебный процесс над ки­ев­ским евреем Менахемом Менделем Бейли­сом, обвиненным в ритуальном убийстве 12‑летнего Андрея Ющинского. Черносотен­ная пресса и правые депутаты Государствен­ной думы обвинили в преступлении евреев. В защиту Бейлиса выступили ведущие адвокаты России, писатели и общественные деятели, посчитавшие судебный процесс частью антисемитской кампании. После суда в 1913 году присяжные полностью оправдали Бейлиса.. Я допытывалась у Татьяны Нико­ла­евны, как относился к этому Булгаков. Это не удалось узнать, хотя за этим все очень следили. Дальше, когда Букреев мне сказал, что Булгаков в гимнази­ческие годы избегал евреев, когда я попробовала это доложить в одном своем докладе, то на меня все напустились, что не может этого быть. Когда появился дневник Булгакова, там многое открылось в гораздо более острых формулировках.

Но я пролью свет на это с моей точки зрения. Ни в коем случае нельзя записы­вать Булгакова в антисемиты, тем более биологические антисемиты, потому что Киев был поделен по конфессиям. Дело в том, что если вы захотите узнать в словаре Брокгауза и Ефрона, какие национальности были в начале ХХ века в Киеве, вы этого не узнаете, а узнаете, какие были конфессии. Там все было по конфессиям. Вы узнаете, сколько было католиков — значит, вы заключаете, это поляки. Сколько протестантов — это нем­цы. Сколько православных — это русские и украинцы. И сколько магометан — это разнообразные и татары, и кавказцы и так далее. Конечно, там были кон­фессиональные перегородки. Евреи жили очень замкнуто, очень со своим бы­том. Достаточно вам сказать, насколько это охранялось ими самими, на таком примере: был замечательный наш ученый, филолог Борис Михайлович Эйхен­баум. Когда я занималась его биографией, я узнала, что у него был отец еврей, а мать — дочь адмирала Гло­това, русская. Когда его отец решил жениться на дочери адмирала Глотова, то родственники обсуждали, как сообщить об этом его матери, то есть бабушке Эйхенбаума. И пришли к решению, что они скажут, что ее сын умер. Ей было легче узнать это, чем то, что он крестил­ся и женился на русской.

Поэтому понятно, что в доме Булгакова гораздо больше было русских. Он об­щался, конечно, в гимназии и прочее, и поэтому слово «избегал» нужно по­нять. Теперь о том, почему я говорю, что не может быть и речи ни о каком антисемитизме Булгакова. Самые душераздирающие сцены убийства в его творчестве — это две сцены в «Белой гвардии», когда убивают еврея. В конце, на мосту, безымянного еврея, и когда еврей Фельдман бежит за акушером для рожающей жены — и там душераздирающая сцена, как его убивают петлюров­цы. Антисемит не мог написать такого, это абсолютно очевидно всем, кто име­ет дело с творчеством и литературой. Но есть довольно ехидные замечания в хрониках московского времени. И сейчас, прежде чем перейти к этому, я еще раз скажу о «Белой гвардии». В романе «Белая гвардия» евреи и русские офи­церы находятся в слабой позиции, в позиции возможных жертв петлю­ровцев. Петлюровцы одинаково враги и русским офицерам, и евреям. Поэтому там это изображено. Когда Булгаков попал в Москву, в 1921 году, он оказался в совсем новой ситуации. Когда еще при Временном правительстве была унич­тожена черта оседлости, в Москву поехали многие, кто хотел заниматься или литерату­рой, или юриспруденцией, — евреи, которые не могли до этого в Мо­скве осесть. И он увидел евреев среди победителей. Я написала в одной своей работе, что он приехал в Москву после всех своих историй на Северном Кавказе «жить под победителями». Он был из побежденной армии, которая вся уехала. Все, кто спасcя, уехали за границу. И вдруг он увидел, что евреи совсем в но­вой ситуа­ции, они среди победителей. Он насмешливо описывает, как в Большом театре из ложи, перегнувшись во время антракта через бархатный барьер, кричит женщина: «Дора, иди сюда, Митя уже здесь!» Я читала доклад на эту тему в Бостоне в так называемом русском кружке, где, как мне сказал Эмма Коржа­вин  Наум Коржавин (р. 1925) — поэт и драматург. В 1947 году приговорен к ссылке во время кампании по «борьбе с космополитизмом». С 1973 года живет в США.: «Ну ты понимаешь, что такое русский кружок? Это в основном эми­гранты-евреи, еще с прежних времен». И когда я прочитала, я говорю: «Ну как, по-вашему, я что-то антисемитское говорю?» Они страшно хохотали, говорили: «Нет, наоборот, у вас все очень интересно». Я говорю: «Ну что же делать, если Оболенские, Трубецкие не кричали из ложи вниз: „Дора, иди сюда“. Они по-другому себя вели». И все евреи Бостона согласились, что я очень правильно все это описала, что Булгаков был настроен политически, а не как-то иначе, против евреев в Москве, которые стали рядом с комиссарами и превратились в его врагов.

Лучшие, самые интересные разговоры велись в их доме, уже в Нащокин­ском, как говорила мне Елена Сергеевна, с драматургом Николаем Эрдманом. Эрдман был в ссылке сначала, далеко, в Сибири, затем его перевели ближе, за сто кило­метров от Москвы, и он приезжал к Булгакову иногда тайком: днем он имел право приезжать в Москву, а оставаться на ночь не имел права. Иногда, говори­ла Елена Сергеевна, он у них оставался тайно. И еще она мне говорила: «Самые интересные разговоры, которые шли в нашем доме, — это были разговоры Булгакова с Эрдманом. Я себе руки бы поотрывала за то, что не знаю стеногра­фии». Она мне ничего не могла рассказать на эту тему, но я знаю высказывание — неизвестно, чье оно, Эрдмана или Булгакова, но они оба его разделяли, — оно очень важное: «Если бы мы с вами не были литературными неудачниками, — их обоих не печатали и не ставили на сцене в 1939 году, когда они обща­лись, — то мы бы были с вами по разные стороны баррикад». Это очень инте­ресно. Я беседовала с соавтором Эрдмана, Михаилом Вольпиным, соавтором сценария «Веселых ребят». Он говорил: «Да мы Булгакова презирали, это был не наш человек. Мы были вокруг Маяковского, а их мы называли „ротми­стры“». То есть белогвардейцы. Это были 1920-е годы. А к концу 1930-х они были друзья не разлей вода. Можете себе представить, как это интересно? Вот что мы никогда не узнаем, могу себе представить, какие там были интерес­ные разговоры.

Второе — мы, например, не знаем, что они там говорили с Еленой Сергеевной о Сталине. А мне Виленкин  Виталий Виленкин (1911–1997) — театровед, автор воспоминаний об актерах и режиссе­рах МХАТа. Работал секретарем Немировича-Данченко. обмолвился одной только фразой. Когда печа­тали «Батум»  «Батум» (1939) — пьеса Михаила Булгакова о юности Сталина., целая история вокруг этого была, я писала послесловие. Я там напи­сала, что не надо думать, что он над собой сделал какое-то усилие, опи­сывая Сталина вообще. Все тогдашние советские писатели, кто остался, были так или иначе немножко революцио­нерами. Кто был монархист, тот уехал. Булгаков был единственный в своем роде, и он, конечно, это скрывал. Они не могли Сталину простить автократию, самодержавие, а для Булгакова в этом не было чего-то такого необыкновенного. Он считал, что в России должны быть самодержцы. Другое дело, что он изменил себе в этой пьесе и не мог себе простить: что он положительно описывает революционера. Он, который совер­шенно с през­рением относился к революции, нисколько не ожидая от нее ничего хорошего. В письме правительству в 1930 году он написал: «В моих повестях я высказы­ваю свой глубокий скептицизм в отношении революцион­ного процесса в моей отсталой стране». И он не побоялся об этом заявить в 1930 году. Когда он опи­сывает симпатичного молодого революционера, тут кроется то, про что потом Ахматова написала в посмертных стихах о нем: «И гостью страшную ты сам к себе пустил, и с ней наедине остался». Он гово­рил Ермолинскому  Сергей Ермолинский (1900–1984) — драма­тург, киносценарист, друг Булгакова. Аре­стован в 1940 году, в 1942-м отправлен в ссылку., а Ермо­линский мне рассказывал: когда запретили пьесу, они ехали в Батум, чтобы думать, как ставить пьесу, смотреть возможные деко­рации, и телеграмма «Надоб­ность поездки отпала, возвращайтесь в Москву» пришла в поезд. Ермолинский говорил: «Он приходил ко мне, ложился на ди­ван и говорил: „Ну ты же видел, у меня много пьес снимали, и отменяли, и запрещали, но я никогда не был в таком состоянии. А сейчас я лежу перед тобой продырявленный“». Ермолинский мне говорил: «Я очень запомнил это слово — „продырявленный“». То есть он чувствовал, видимо, свою вину именно в этом. Не в том, что изображал Сталина, а в том, что изображал с симпатией революционера, что-то в себе надламывая.

Не принято было как-то вдруг говорить, что Булгаков с какой-то определенной симпатией относился к Сталину. В либеральной среде это было бы принято как какое-то нарушение всего на свете. А Виленкин мне сказал: «Нет, вы не пони­маете ничего сегодня. Сталин — это была постоянная тема разговора Булгакова и Елены Сергеевны. Каждый день в их доме о нем говорили». Вот все, что я знаю. Что именно говорили — он рассказать не успел. Мы многого не знаем о его отношении к Сталину. К Большому террору, к убийствам, я абсолютно уверена, он хотя бы как врач должен был относиться плохо. Но мы не можем тоже скинуть с весов, что множество тех, кого Сталин расстрелял, были его враги. И он не считал, что они сами были лучше Сталина. Тут очень сложный заворот, который распутывать трудно.

Я обращусь еще к одной вещи, разговору, который мы тоже не знаем. Но я ре­конструировала гипотетически одну тему этого разговора, очень важного. К Булгакову, уже умирающему, пришел Пастернак. И Елена Сергеевна очень красоч­но описывала, как он взял стул, сел у постели Булгакова верхом на стул, лицом к спинке, по-мальчишески, и сразу заговорил. «Я пошла в кухню, поэто­му никаких разговоров не знаю. Что они делали, о чем они говорили. Но он си­дел у него не меньше двух часов. Я очень дозировала, кого пускать к нему. И когда он ушел, то мне Миша сказал: „Вот этого всегда пускай. Он мне нра­вится“». Моя гипотеза, в которой я практически уверена: несомненно, Бул­гаков рассказал ему о романе «Мастер и Маргарита». Умирающий Булгаков был на­столько занят этим романом, он диктовал еще до середины февраля  Булгаков скончался 10 марта 1940 года. поправ­ки Елене Сергеевне. Он должен был рассказать. И след этого — того, что он рассказал, подтверждение моей гипотезы, — роман «Доктор Живаго».

Пастернак стал его писать в 1946 году. Но интересно, что до войны он к прозе подходил, подходил, но никак не шло. А после войны вовсю пошло. Он так ее повернул. А как он ее повернул? Очень необычно, а прецедент один: «Мастер и Маргарита». Потому что мы видим героя, несомненное альтер эго автора, с этим спорить никто не будет. Хотя там у него он врач, но это в данном случае не важно. Важно, что в фигуру доктора Живаго очень много вложено пастерна­ковского, несомненно авторского. Но мало этого. Когда я вам говорила, что в «Мастере и Маргарите» одно из прочтений (одно из — это очень важно, не единственное, там пучок прочтений) — в том, что Мастер — не узнанное москвичами Второе пришествие. Что мы видим в романе «Доктор Живаго»: в стихах из романа, вынесенных за пределы романа (но тем не менее это стихи героя, доктора Живаго), он недвусмысленно отождествляет себя с Иисусом. Оба случая практически выходят за пределы нашего умопостижения. Никогда ни один автор в мире не додумался делать себя ипостасью Иисуса Христа. Почему это произошло у обоих? Нажим советской власти на интеллигента, на мыслящего человека был очень велик, после того как основных мыслящих в 1922 году Ленин своим потрясающим решением всех посадил на пароход и отправил. Думал: да чего я с ними буду тут валандаться, спорить тут с ни­ми, с этими философами. Нажим на мыслящую часть страны был столь велик, что он вызвал по физическим законам сильнейшее противодействие, которое в нормальной ситуации просто не могло возникнуть у автора, — сделать героя альтер эго автора и причем еще представить, что он чуть ли не Иисус Христос. Это уже, как говорится в Одессе, за много. Я считаю, что Пастернак под влия­нием разговора с Булгаковым, когда уже началась война, размышлял и думал. Но именно этот разговор, кото­рый не выходил из его головы — согласитесь, для каждого писателя услышать сюжет «Мастера и Маргариты» — это, конеч­но, переворот в голове какой-то, — повлиял на формирование замысла «Докто­ра Живаго». Потому что другого примера вот такого сходства — альтер эго ав­тора и при этом ипостась Иисуса Христа — больше мы в литерату­ре не найдем, не только у нас, но и в другой.

Поэтому я, заключая, хотела бы сказать, что мы немало знаем о Булгакове. Но надо никогда не забывать, что очень многого мы не знаем. Но, к счастью, то, что мы не знаем о его биографии, мы можем при умонапряжении вычитать из его творчества. Сказать сегодняшнему читателю о том впечатлении, которое произвел на нас опубликованный в журнале «Москва» роман «Мастер и Марга­рита», практически невозможно. Поверьте на слово, этот роман выбивался в 1966 году из всей литературной и общественной ситуации советской страны. Мы не верили своим глазам. Правда, мы, сотрудники отдела рукописей, не­сколько человек, читали этот роман вечерами в отделе. Мы оказывались там, на Патри­арших прудах, рядом с Берлиозом, с Воландом, и просто, как говорит­ся, у нас ум мутился. Но когда его увидели на печатных страницах, то передать чув­ства всех москвичей невозможно. Все только об этом и говорили, потому что там были потрясающие новации, о которых я уже упоминала. О том, что за­просто идет разговор о бытии Божьем и у автора нет сомнений, что Иисус Христос существовал. Автор в этом смысле согласен с Воландом, когда он гово­рит: «А не надо никаких доказательств», что это просто аксиома. И такое изо­бражение Большого террора — в несколько гротескном виде, но тем не менее люди исчезают и пропадают.

Как удалось это? Дело в том, что Симонов умолял Елену Сергеевну не читать даже верстку. Там были сделаны огромные купюры цензурой, а потом и сами­ми членами редколлегии. Он говорит: «Вы не трогайте, не обращайте на это внимания. Нам важно напечатать в журнале, а я потом обещаю вам полный текст без купюр напечатать отдельной книгой». Надо сказать, он выполнил это обещание, но через три года после смерти Елены Сергеевны, в 1973 году. Сын Симонова вместе с матерью, сотрудницей журнала «Москва», распечатал все купюры, а Елена Сергеевна их перепечатывала на машинке еще и еще раз, вкле­ивала своими руками в номера «Москвы» и дарила своим избранным друзьям. Поэтому существует какое-то количество экземпляров с этими вкле­енными купюрами.

А дальше произошла поистине булгаковская история. У нас западными изда­ниями занималось наше советское ведомство «Международная книга». И вот они продали купюры за валюту западным издательствам! Когда я обрабатывала архив, я видела сам документ. Продали, поскольку это не цензурные изъятия (так там было написано), а просто чисто технические сокращения. И Симонов очень старался, чтобы не вскрылось, что это было цензурное. Он тоже в этом участвовал. Для чего? Есть даже письма Симонова, и некоторые люди клюнули на них и поверили, что это правда не цензура, можете себе представить, что у цензуры не было претензий к роману «Мастер и Маргарита» и что это только сам журнал сделал технически. Но в это поверили те, кто не понимает совет­ской ситуации. Симонову надо было зафиксировать, что это не цензурные сокращения, не только для того, чтобы на Западе вышли нормальные полные переводы романа, а чтобы потом в Советском Союзе он сумел издать с этими купюрами роман, поскольку они не цензурные. Он провел замечательную опе­рацию, и она ему удалась. В 1973 году вышел роман без купюр. Правда, множе­ство людей в Советском Союзе никогда не увидели роман без купюр, потому что половина тиража была продана сразу за границу в русскоязычные магази­ны или продавалась у нас в «Березке»  «Березка» — сеть советских магазинов, в ко­торых товары продавались за иностранную валюту. Купить в них что-либо могли почти исключительно иностранцы или советские загранработники.. Нам приносили иностранцы в виде по­дарка нашего Булгакова! А во всем Советском Союзе больше знали журнал «Москва» с купюрами. То есть получилось так, что полного текста романа мно­гие до смерти своей так и не узнали. Но даже роман с купюрами все равно про­изводил ошеломляющее впечатление на читателей.